Читать книгу: «Магические очки», страница 3

– Как вас зовут, миленький Рафаэль? – И в ожидании ответа, тяжелую свою руку она положила мне на плечо; как пудовая гиря, заставила меня приклониться к ней.

Скрывая своё настоящее имя, я назвался приобретенным в училище прозвищем Антоний.

– Антоний! Прекрасное имя! Я всегда находила в нем прелесть. Это, конечно, было предчувствие, что один плутишка станет называться Антонием. Но ты потупляешь глаза? Чему это приписать?

Я молчал.

– Скажи мне, Антоний, откровенно. Ты молод, прекрасен, – неужели ты ещё не любил?

– Нет, сударыня, – отвечал я с видом невинности.

– Но ты рисуешь картины, выражаешь страсти, видишь мужчин и женщин…

– Я только списываю копии и не думаю о точном расположении сюжета.

– А если тебя встретит оригинал? Если женщина смотрит на тебя страстно, ищет в глазах твоих взаимности, жмёт твои руки и скажет тебе: «Милый Антоний! Я люблю тебя…», – что сделаешь ты в таком случае?

– Не знаю, сударыня; однако я готов сделать всё, что ей угодно…

– Как мне приятны эти слова! Послушай, Антоний! Обхождение моё может показаться странным и свободным; но если ты узнаешь меня короче, то не станешь удивляться и осуждать, а согласишься, что человек при всём усилии рано или поздно покорится страсти, страсти, которой никто победить и избежать не может. Теперь выслушай меня.

– Родители мои родом из Франции переселились в Россию, где и основали жизнь свою; по воле их, я вступила в брак почти ребёнком за богатого итальянца и в самом цвете лет стала вдовою, любя страстно моего супруга. Я решилась дни свои посвятить Богу в закончить жизнь в монастыре; родители удерживали меня, старались уговорить ко второму браку; в угодность им, я дала слово не входить в обитель, с тем чтоб и они не принуждали сердечных чувств моих и предоставили это времени. Оплакивая невозвратную потерю, я привыкла к уединению, хотя с богатством, оставленным мужем, имела возможность жить открыто. Напрасно подруги юности старались переменить мои склонности, внушать мне другие мысли, представить удовольствия света в блестящем виде – я осталась непреклонною, удалилась от общества, а с ним и от искателей руки моей; я презрела рассеяние, шумный мир, искала духовной пищи; добрые пастыри составили мою беседу; к ним присовокупилось нисколько мирских ученых людей, известных скромностью поведения и чистотой нравов.

– Женщины модного света не входили в избранное мною общество; лишь дамы испытанной добродетели и набожности имели право посещать дом мой. Оградившись таким знакомством, я старалась заглушить все страсти, нераздельные с существом нашим, готовила себя к вечности, и – ах, узнала, сколь наши предположения суетны и ничтожны. Враг человека из мрачных подземелий с коварной улыбкой смотрит на действия наши, ставит везде препоны, и мнимую нашу гордость, что мы можем победить его козни, обращает в нашу гибель. Сколь часто среди возвышенных мыслей я начинала чувствовать тяжесть одиночества, мечтать, что к благополучию моему недостает предмета, которого я клялась избегать вечно. Я простирала руки к друзьям моим, в их беседе искала отрады; они истощали духовное красноречие, пытаясь успокоить совесть, душу мою; старались различными средствами доставить пищу моему воображению. Итак, имея всё необходимое к избранной жизни, я часто считаю себя не в числе счастливых – противлюсь страстям, и… теперь… что мне сказать? Могу ли выразить внезапный случай? – Она бросила на меня пламенный взор и со вздохом продолжала: – Так, внезапный случай приводит в мой дом юношу; этот прекрасный юноша своим роковым посещением, одним взглядом, разрушил труды и усилия многих лет! – Тут лицемерка потупила глаза и, конечно б, покраснела, если б румяна оставили место натуральной краске отличить истинную стыдливость от притворной! Подражая неопытной девице или женщине, колеблемой остатками добродетели, над которой страсть берёт преимущество, она хотела уверить, сколь трудно покориться любви, и будто устрашась скорого выражения, схватила меня за руку. – Ах! что я сделала? Какое получу мнение после пагубного открытия? Я забыла, чем должна своему обету благопристойности. Уста невольно выразили состояние души. Ах! забудьте слова женщины! Умирающая добродетель вопиет о близком падении! Не употреби во зло слабость мою! Но пойдём! Я покажу тебе библиотеку, минералы, окаменелости, редкие произведения живописи – развлечение может послужить к моему спокойствие или отдалить время неминуемой гибели.

У дверей кабинета Саша ожидала нас со свечкой; она взглянула на меня печально; прелестный румянец стыда и огорчения покрыл её милые щечки; я затрепетал и, по необходимости скрыв свои чувства, повиновался лицемерке. Она при виде Саши показалась мне ещё безобразнее.

Мы вошли в богато-убранную комнату, уставленную большими шкафами. – Вот библиотека, – сказала г-жа Сенанж. – Здесь в лучших переплетах хранятся творения древних и новейших авторов. – Тут моя путеводительница дала полную свободу языку своему, и множество имен бессмертных и великих мужей перебрала в несколько минут, как будто роту драгун при вечерней перекличке. Впрочем, можно побожиться, что писателей она знала по одним только заглавиям и переплетам. Посматривая украдкой на прелестную Сашу, я всех господ Гесиодов, Ксенофонтов со товарищи мысленно посылал к чёрту.

– Я не стану вас удерживать в библиотеке, – сказала, наконец, задыхаясь, хозяйка дома. – Здесь может встретиться обширная материя; пойдемте в кабинет минералов. – Саша отворила нам следующую дверь, и глаза мои обратились к блестящим каменьям и раковинам, уложенным в шкафах за стеклами.

– Вот, посмотрите окаменелое дерево; частица в нем превратилась в халцедон – эту редкость я получила из Сибири, вместе с этими ширлами, топазами, агатом и аквамарином. Вот лучшей доброты малахиты и яшмы, а здесь кораллы, сердолики и халцедон. – Тут хозяйка стала мне показывать различные каменья и раковины, с описанием качества и мест, откуда они доставлены. Это продолжалось более получаса; наконец она перевела дух и сказала: – Я не стану вам докучать, и поскольку минералогия не входит в состав вашего искусства, то покажу картинную галерею. Вы доставите мне удовольствие своими замечаниями.

Я охотно избавил бы мою путеводительницу от труда, который не предвещал мне выгодное окончание; при первых предметах я мог кивать головою в знак согласия, и кстати сказать «да» с прибавлением звука «-с», чтоб составило «да-с» – звучало почтительно и солидно, – а тут могли требоваться суждения по предметам, столь же мне понятным, как египетские иероглифы.

Прекрасная галерея, увешанная картинами в богатых позолоченных рамах невольно привлекла мое внимание. Свет от восковых свечей и огромной люстры придавал картинам живость, и, казалось, одушевлял полотна, на которых знаменитые художники изобразили различные предметы.

– Вот мы в своем месте, – сказала г-жа Сенанж. – Здесь помещены одни священные темы, и отделены от прочих сюжетов; последние, при всеём своём превосходстве, не должны совокупляться со святынями. Вот копия с оригинала Михель Анджело; первая Благовещение Господне. Посмотрите, как Архангел Гавриил шествует с небес, пролетая хляби воздушные; на лице изображён немерцающий свет и вера; он, стремясь к земному, обращает очи в горние пределы, где созерцающих его лик Ангелов ожидает исполнение воли Всемогущего! В этом предмете художник приводит в изумление, и в одном почти лике посланника небес выражает важность Благовещения – надежды человеков.

– Вот Священное Семейство, и Преображение Христово, труды знаменитого Рафаэля, ученика Перучини и заимствователя Михеля. Посмотрите на лица и расположение первой картины: святость одушевляет всю группу семейства. В другой комнате вы увидите Афинскую школу, исписанную этим же художником: она по совершенству неподражаема. Вообще эти три картины есть образцовые; две последние писаны для Франциска I-го, короля Французского.

За РаФаэлем следует Рубенс. Оригиналы хранятся большей частью в Люксенбургском дворце; а лучшее произведение – Христос среди двоих разбойников. Какою кистью художник изобразил лица, кротость, терпение Спасителя! Он на кресте испускал дух, уповая на Отца Небесного. Ожесточение одного из разбойников; он, желая превысить силы человека, скрывает мучения, и ожесточась, поносит Иисуса. Второй с верою вечной жизни обращает к Нему последнее слово свое! Следующая картина: Снятие с креста, увеличивает славу Рубенса, подобно прочим; взгляните! – она на противоположной стене.

– Остановимся у чудесной картины Всемирный потоп, творение Пуссена, последователя лучших живописцев; заметьте черты лиц, которые, с возвышением воды, ищут спасения на высотах, и разнообразную смерть утопающих: одни, истощив последние силы, плывут в надежде мнимого спасения; другие хватаются за обломки деревьев, и изображают весь ужас неминуемой гибели. Громады домов, разрушенные здания. Иные плывущие, иные едва видимые на поверхности воды, означают ничтожные остатки трудов и суетности человека! Заметьте отделку воздуха, дождя, сверкающей молнии – кажется, стихии произвели взаимную брань и поколебали общий порядок природы! После я покажу вам Аркадию; эта картина, достойная внимания; она, уступив сюжету первой, есть лучшее произведение Пуссена.

– Здесь картины Ван-Дейка, фламандского живописца, ученика Рубенса. Большую часть из них вы увидите в особой комнате. А вот Авраам приносит в жертву Исаака. Какая вера в лице Патриарха! какое смирение отрока, простёртого на жертвеннике: первый готовится поразить сына, надежду потомства; второй ободряет старца и без ропота приносит жизнь Создателю своему.

– Вот картина, изображающая Историю святого Бруна; она хранится в Картезианском монастыре, трудов Сюера, ученика Симона Суетти. Этому живописцу еще можно приписать острый ответ, сказанный одному кардиналу. Он написал Апостолов Петра и Павла, и не взирая на общую похвалу искусству, враждующий ему кардинал произнес не к месту суждение, сказав: «Точно, Апостолы изображены превосходно, только имеют слишком красные лица». – «Святейший Отец! – возразил огорченный художник: – Апостолы в настоящем своем виде – они покраснели от стыда, видя свою церковь так дурно управляемую».

– Чтобы не занимать вас одними предметами, пойдемте в следующую галерею; там увидите совершенно различные сюжеты. Что вы скажете о Елене, царице Спартанской, супруге Менелая, изображенной греческим живописцем, учеником Аполодора? Он жил около четырехсот лет до Рождества Христова. Что вы скажете о пагубной красоте, ниспровергшей знаменитую Трою? Какие прелести, величие, стройность! Можно ли все совершенства лучше и правильнее вместить в одном предмете? Елена, кажется, дышит на полотне, а очаровательными взорами к счастливому Парису заставляет покориться владычеству любви, забыть ужас войны и близкое падение Пергама! По копии можно судить о превосходстве подлинника.

– Вот унылая Андромаха, супруга Гектора. С каким трепетом она обращает взоры к милому герою. Он покрыт чёрным шлемом, в руках длинное копье, тяжёлый щит. Лицо Андромахи изображает тоску души и бедственное предчувствие; одну руку она простирает к супругу, другою держит младенца; полуотверстыя уста, кажется, произносят: «Гектор! Останься в стенах Илиона! Твой выход знаменует гибель и вечную разлуку!» Герой с улыбкою смотрит на милые предметы, и с величием обращает страшное копье к полкам Аргивским – и, по определенно рока, спешит принять смерть от руки величайшего из греков.

– Наконец мы дошли к бессмертному Апеллесу: царь Македонский, Александр Великий, с перунами в руках. Александр кажется одушевлённым. Величие, мужество блистают в чертах; глаза сохранили огонь, с которым величайший из героев несет ужас и победу; повергает трон Дария и Персидскую монархию! Перун изображает скорость и поражение; кажется, он первый получил право, подобно Зевесу, управлять громом, поразившим дерзновенных Гигантов!

– Вот Геркулес; он убивает коней Диамида. Славный Лебрюн употребил всю возможность придать этому полубогу мужественные черты, исполинский рост и силу. В каком напряжении его мышцы! какая твердость в руке, держащей убийственную палицу! Он с нею проник за пределы Коцита, разрушал порядок Тартара, извлёк Альцесту в объятия отчаявшегося супруга! Художник сохранил удивительную пропорцию: если закрыть картину, оставить один только мизинец, то по нему можно получить идею о величии и твердости целого корпуса.

– Вот Сусанна, произведение Рембрандта. Она прекрасна! Какая шея, грудь, руки! Красавица в испуге противится двум старикам; одной рукой схватила за висок дерзкого сластолюбца, другой отталкивает его товарища – забавная противоположность: один морщится; красавица крепко держит клочок с остатками седых волос; другой, пользуясь невыгодным положением товарища, спешит обнять стройную талию, и протягивает губы, дабы облобызать прелестные уста девицы. Но полноте! Я скоро проговорюсь. – Этой непристойной картине не должно здесь находиться, особенно, когда рассматриваешь её с молодым художником.

Я улыбнулся целомудренной хозяйке, посмотрел на Сашу, и мысленно сравнил, что она как живая красавица, прелестней покойной Сусанны!

– Вот, сударь, еще оригинальная картина! Я не могу видеть её без досады, хотя она в своем роде единственная. Извольте смотреть сами и не требуйте моего суждения.

Я увидел старика с дочерьми в натуральную величину; он казался живым; лоб и голова его лоснились и составили симметрию красному носу, багровым щскам, и…

– Вы засмотрелись на Лота? – спросила г-жа Сенанж.

– Сударыня! По неопытности я не могу судить правильно; но эта картина мне кажется превосходной! Художник выразил страсти совершенно; нельзя выразить натуральнее действие вина на старика, и…

– Прекрасно, Антоний! Наконец-то вы стали словоохотливы и сделали замечание, как опытный муж. Теперь посмотрите на Амура и Психею; они стоят внимания знатока. Посмотрите, как прекрасен бог любви! Тонкая пелена едва прикрывает часть тела несравненной белизны; по черным, длинным ресницам можно догадаться о прелести глаз, сомкнутых сном; светло-русые волосы локонами падают на грудь, колеблемую тихим дыханием; ямочка на щеке, – это место любовь поцеловала при рождении. Приятная улыбка украшает лицо, покрытое румянцем, – розы уступают ему в живости; он, кажется, простирает руки обнять милую жену свою. Теперь посмотрите на прекрасную Душеньку-Психею с кинжалом и лампадою в руках; она может спорить в красоте с богинею любви! Какой восторг на лице её! Она не может насытить взоров прелестями супруга. Смущённая сестрами с пагубным оружием и роковым светом, Душенька страшилась увидеть чудовище, а увидела бога любви!

– За Душенькой следует Лукреция, героиня древнего Рима. Здесь изображен труп её; он выставлен для возбуждения к мести. Взгляните на лица: жестокость и мщение выражают бypю, готовую обрушиться на повелителя верховной власти и виновника смерти Лукреции. Обезображенная кинжальным ударом и с открытою раною в груди, она еще сохранила остатки величия и гордость, противоположную страсти дерзкого оскорбителя.

Моя путеводительница стала поворачиваться с усмешкою сказала:

– Стихотворцы слишком превозносят поступок этой гордой красавицы. Я не знаю, зачем Лукреция поразила себя кинжалом? Она…

Тут вошла сутуловатая, косоглазая ключница и шепнула несколько слов своей госпоже.

– Хорошо, – отвечала та; – вели запереть все двери и отказывать приходящим.

– Теперь, любезный Антоний, мы оставим до времени картины; еще осталось две комнаты; в одной труды Грота, лучшего художника, в изображении животных; в другой – разные карикатуры, эстампы, в том числе и ваши… но дверь в последнюю может быть отперта только истинным друзьям моим, в скромности которых я уверена, и надеюсь, что после ужина Антоний вступит в число их. Теперь скажите мне откровенно ваше мнение о картинах без всякой лести.

– Сударыня! я слишком молод, чтоб судить о лучшем художестве. Рассматривать, удивляться, питать надежду несколько им уподобиться, – вот всё, что смею я вам ответить.

– Похвальная скромность означает противное. Пойдёмте; пора ужинать; я проведу вас через две залы; мы со временем их рассмотрим.

Я пошел за хозяйкою; Саша впереди со свечкой. Первая комната вмещала различные древности, статуи, мраморы и урны; вторая – оружейную.

– Покойный муж мой, – сказала Сенанж, – служил в поле; как воин имел страсть к этим вещам и не щадил денег, чтобы собрать лучшие. Здесь вы найдете рыцарские латы, кольчуги, шлемы, щиты, лучшие ружья, сабли, кинжалы…

Внезапный взгляд на убийственные орудия смерти обратил мое внимание; я с жадностью рассматривал пагубное изобретение человека. Он содрогается лютости льва, тигра, гиены, а сам изобретает средства превзойти лесных ратоборцев. Первым природа дала когти, зубы – они служат им к обороне и доставляют пищу; последним – ум. Одни, по натуральному инстинкту, бросаются открыто терзать свою жертву ради утоления голода; вторые – употребляют огонь и железо. Первых приводит к тому необходимость, а последних – ненависть, корысть и злоба. Множество кинжалов различной величины, в богатой отделке, особенно нравились мне; я воображал как ревнивый испанец, бешеный турок, поражает ими сердце врага или соперника, и как хитрый итальянец, скрывая кусок острой стали, выискивает удобное место, где б поразить наверное, воспользоваться не силою, а коварством, из видов корысти или мщения!

– Вы засмотрелись на кинжалы? – сказала Сенанж. – Это странно! Они могут нравиться воину, а не мирному художнику. Вы только кистью изображаете ужасы смерти, а в душе любите тишину и свободу; без них искусство и наука теряют свое преимущество. Но если вы знаток в этом роде, то я с охотою вам дарю. – Она сняла со степы небольшой турецкий кинжал в серебряной оправе. – Вот этот из лучших. Примите в знак дружбы и… – Лицемерка не договорила слова, о котором легко можно догадаться – я с удовольствием принял подарок.

Теперь должно согласиться с справедливым доказательством доктора Панглоса¹, что на свете всё идет к лучшему: мог ли я думать, получив кинжал, что через несколько часов он посрамит развратную женщину, защитит милую девицу, и послужит к моему спасению!

Мы возвратились в небольшую комнату; у дивана стоял маленький круглый стол с двумя приборами.

– Теперь, любезный Антоний, – сказала Сенанж, – отужинаем вместе, и за рюмкою вина сблизим наше знакомство.

Сенанж уместилась на диване, сама придвинула мне кресла, и мы принялись за ужин. Хозяйка часто наполняла рюмки. Вино, разгорячив воображение, возвратило мне весёлость; я смело пустился в разговоры, но шутки и двусмысленные слова большей частью относились к Саше.

– Надо признаться, сударыня, вы имеете удивительную горничную; я не ждал у крыльца и одной минуты; кажется, она хотела ускорить моё счастье.

– Правда, она исполнительна, только немного простовата и ветрена. Вот видите ли? Можно ли так зевать? Приборы надо переменить, а она смотрит и слушает, будто что-то понимает.

Саша точно стояла в задумчивости, но, услышав выговор, поспешила поправить ошибку; она, схватив тарелки, одною задела меня по виску, а другую уронила на пол.

– Глупая тварь! – вскричала Сенанж. – Ты ушибла гостя! – Она вскочила, и я успел удержать руку, поднятую для поражения красавицы.

– Сударыня, успокойтесь! Я не чувствую боли! Это одна нечаянность, и может случиться со всяким, – простите ради меня!

– Она не стоит того, и часто делает подобные шалости; но вам нельзя отказать. Благодари г-на живописца за милость. – Саша потупила голову; две крупные слезы выкатились из прелестных голубых глаз её; она молчала. – Ты верно онемела? Куда девалось проворство языка? Видите, сударь, ваша похвала не у места: она дура, повеса…

Чтобы прервать вспыльчивость хозяйки и защитить бедную девушку, я сделал удачный оборот и, наливая рюмку, сказал:

– Извините! Я теперь ничего не вижу и не слышу, кроме вас.

Сенанж улыбнулась, раскрыла ротик до ушей, выставила два ряда черных зубов, за учтивость дала мне ногою толчок, и чуть не оцарапала мне кожи; я не остался в накладе и заплатил ей тою же монетою. Подстольные наши забавы дали время оправиться задумчивой Саше; она вышла и бросила на меня взор, выражающий, что рассеянность её происходит от причины вовсе не понятной её госпоже.

– Антоний! Как мне приятна твоя весёлость; она приводит мне на память счастливое время первых дней замужества! Покойник (царство ему небесное), точно так же сиживал напротив меня, как ты – нельзя о том вспомнить, чтоб не рассмеяться и вместе с тем не заплакать о потерянном! – Тут она бросила в меня шарик из хлеба, я сделал то же.

– Шалун! Бросать хлеб грешно! За такую вину ты должен меня поцеловать! – И, не дождавшись начала, схватила меня за уши; чтоб не оставаться без дела, я сделал то же самое – толстое красное ухо Сенанж находилось в моей руке.

Внезапное «ах!» и стук прервали восторги лицемерки; она вздрогнула так неловко, что диван под ней затрещал.

Это была Саша; она несла блюдо с пирожными. Бедная малютка остолбенела, увидев меня так близко от своей госпожи, уронила свою ношу, испугалась, и вскрикнула.

Можно представить бешенство этой женщины: вскочить, вцепиться, осыпать пощёчинами, было для неё делом одной минуты. Увидев Сашу в опасности, я бросился к ней на помощь, и заслонил собою.

– Пустите, сударь! Пустите! не мешайте мне разделаться с бесстыдницей!..

– Ради Бога, успокойтесь! Это безделица, ничего не значит, одна скорость…

– Да, скорость… – перехватила наступающая громада, – эта скорость причиною того, что… разбилось блюдо… – Одышка помешала ей окончить.

– Сударыня, клянусь, преданность к вам Саши стоит пощады, простите!.. Эту милость я постараюсь заслужить верною… – Я не мог окончить начатой лжи, и как необходимость заставляет медведя плясать под дудку скомороха, то я, уберегая милую девицу, сделал над собой насилие – взял потную руку мадам Сенанж и с нежностью поцеловал.

– Антоний! Ты камень можешь тронуть, и показываешь преимущество мужчин над слабым полом! Одна твоя просьба обезоружила гнев мой. Хорошо; я её прощаю, сядем по прежнему. – Тут Сенанж захохотала весьма натурально. – Послушай, глупая девчонка увидев нас так близко, может подумать Бог знает что. А дура не понимает, о чем шло дело. А ты теперь поди в свою комнату; я сама здесь всё уберу, и если понадобишься, приду за тобою.

Печальная Саша исполнила приказание, подобрала в передник разрушенный пирог с остатками блюда, быстро посмотрела на меня и медленно вышла. Ах! Какой взгляд! – Я прочитал в нем любовь, ревность и презрение. Она молча выразила свои самые сокровенные чувства.

С отсутствием красавицы стыд и досада заменили во мне другие мысли; я покраснел и стал безмолвным.

– Что с тобою сделалось? – спросила поспешно Сенанж.

– Я много пил, чувствую кружение в голове, прикажите подать воды?

– Пустое! Шампанское скорей разгонит дурноту.

Я опорожнил несколько бокалов, вино произвело свое действие, я стал весел, и… Вдруг раздался громкий голос:

– Пустите! Говорят вам, пустите!

– Ах! Боже мой! Мы погибли! – вскричала Сенанж, проворно соскочив с дивана.

– Нельзя, сударь! – повторяли вместе и довольно внятно косая ключница и рослый лакей. – Барыня нездорова, легла почивать.

– Что нужды! – кричал голосистый крикун. – Я разбужу. Если больна, дам лекарства, – в шкафу пузырьков довольно.

– Подумайте, сударь, теперь одиннадцать часов, и непристойно…

– Слушай, карга! И ты, долговязая скотина! Если вы меня раздразните, то я вас и всю вашу челядь так швырну, что в неделю не отыщут!

– Антоний! Мы погибли! – шептала дрожащая Сенанж. – Это Тумаков, человек умный, добрый, только немножко беспокойный, когда выпьет, – он убьет тебя. Спасайся. Саша! Сашенька! – повторяла Сенанж вполголоса. – Ступай скорей! – И между тем спешила тарелки и бутылки ставить в шкаф. – Ах! Боже мой! Он ломится в двери!

Я не заставил её повторять, схватил подаренный кинжал, готовился выйти, не знал куда, и чтобы поддержать себя, сказал:

– Что вы так испугались? Прикажите его впустить, я научу негодяя вежливости.

– Опомнись, Антоний! Ты хочешь драться? Это грех. Он сильнее тебя, ростом около сажени, это Геркулес! Что нам делать? Он ломится!

Тут дверь затрещала и от сильного толчка чуть не соскочила с петель. Я услышал по голосам, что пять или шесть человек удерживали его, а он швырял ими как мячиками.

На сикурс прибежала Саша.

– Где ты была? Ты спишь, а госпожа гибнет. Вот ключ от калитки и крыльца, выведи как можно скорее гостя тайным переходом. Прощай, милый Антоний! Ах, какая развязка! Какой конец моим желаниям! Не сердись! Приходи завтра, в эту пору, никто нам не помешает… Прости. – Она сдернула с пальца алмазное кольцо, положила мне в руку. – Надень и носи. Ах! Спасайся! Он здесь.

И точно, едва я успел выскочить в потайные дверцы, которых прежде не заметил, как дверь оставленной комнаты разлеталась; страшный голос отзывался как из бочки.

– Дьявол меня возьми, если тут нет шашней! Горница убрана, ты разрядилась, тарелки стучали… Если кого найду здесь, то-то будет потеха, и к чёрту баран! Одним махом размозжу голову – будь я, анафема, проклят, если не наделаю проказ…

Последние слова я слышал издалека. Саша, схватив меня за руку, вела по темному коридору, и говорила:

– Не бойтесь! Теперь мы в безопасности!

– Бояться? Мне только жаль, что не удалось поколотить этого забияку!

– Нет, сударь! С ним Боже сохрани схватиться; слышите, как он возится?

Я стал оправляться от страху, прижал крепче миленькую ручку Саши и обнял ее.

– Перестаньте! Это никуда не годится; здесь темно. – Она оттолкнула меня.

– Саша! Что это значит? Ты сердишься? О, я поцелую тебя!

– Говорят вам, отстаньте! Завтра приходите в назначенное время, и целуйте госпожу сколько угодно, а до меня не дотрагивайтесь.

– А! Теперь понимаю – ты ревнуешь?

– Совсем нет! Может ли бедная сирота, приёмыш, ревновать к богатой госноже? Одна может только любить, а другая…

– Несправедливая Саша! Если б ты знала, как несносно мне притворство и минуты, когда показывал, что отвечаю на любовь к твоей госпоже… Но я жертвовал собою ради тебя!

– Покорно благодарю! Вы скоро уверите, что ради меня сидели на диване, и…

– Милая, прелестная Саша! Тещё неопытна, и не знаешь, сколь обманчива наружность! Надо видеть мое сердце и потом обвинять!

– Сердце закрыто, а что касается до наружности, то я, сударь, не слепа! Ах! не жмите меня – мне вас велено проводить. Тумаков занял ваше место; его не выживут так скоро!..

Насмешка Саши показалась мне колкою.

– Ты не веришь мне? Не хочешь выслушать мои оправдания? Жестокая! Я уйду, умру с печали! Прощай, ты меня никогда не увидишь! – Я притворно сделал движение, что хочу удалиться.

– Куда это вы, сударь? Впотьмах, в незнакомом месте, вы не сыщете двери, да и ключ у меня. Подождите, я принесу свечку, провожу вас – завтра увидимся.

– Завтра? Нет – повторяю, никогда! Я вторично пришел в этот дом единственно для тебя – ради тебя угождал я страсти ненавистной мне женщины! Ты же, польстив мне приятной надеждой, заплатила неблагодарностью. Твоя откровенность, невинность, очаровали мея! Ах, эта мечта исчезла! Я думал отыскать сердце полное, открытое. любви, и нашёл одну холодность! Саша! Ты не хочешь проникнуть в мою душу и вместо несправедливого упрека, броситься в объятия мои, наградить взаимной страстью, наградить любовь пламенную, вечную, которую и самая смерть не может охладить.

– Ах, сударь! Что вы говорите? Я скоро заплачу. – Она прижалась тихонько к груди моей. – Вы хотите любить меня вечно? Может ли это статься? Барыня утверждает, что одно богатство составляет счастье, а без него любовь – одна горесть. Признайтесь, вы ведь и сами к ней пришли за деньгами?

– Ты обижаешь меня, если думаешь, что одна корысть привела в этот дом. Точно, вчера я имел нужду в деньгах, принёс эстампы, продал, и верно не поспешил бы за остальными деньгами, если б не встретился с тобою. Долг доставил мне случай еще раз увидеть тебя; а притворяться согласным на желание госпожи, значило получить право на свободный вход, отыскивать любовь твою, ради которой я готов на все решиться. Теперь знай, Саша, я не бедный художник, я – единственный сын и наследник богатых родителей. Пойдем в твою комнату; там поговорим свободнее, там же я тебя уверю, что ты вечно станешь обладать мною.

Девушка молчала; я целовал её пламенные щёки, розовые уста; она не противилась.

– Ты молчишь, и за все мои ласки не хочешь наградить меня одним поцелуем? Жестокая! Ты меня не любишь?

– Ах, сударь, вы несправедливы! Я не могу выразить, что со мною делается; не могу говорить, как вы… но что чувствую… – Тут её робкие уста запечатлели на губах моих первый поцелуй вечной любви!

– О Саша! Доверши моё счастье! Повтори этот поцелуй!

– Я поцеловала вас и остаться больше не могу.

– Не хочешь?..

– Не скажу, чтоб не хотела! Какой-то страх, совесть, предчувствие, удерживают меня от того, чтобы показать вам мою каморку – притом барыня придет запереть дверь…

– Пустое! Она с Тумаковым, верно, забудет о дверях. Пойдём!

– Хорошо, сударь, только с уговором, посидеть минут пять и домой.

И вот я в жилище милой девицы. Одна небольшая кровать с тюфяком, стол, два стула и огромный платяной шкаф составляли необходимую мебель и всё убранство комнаты; но самый храм Цитерской богини не мог казаться столь прелестным; милая хозяйка дикую пустыню могла превратить в жилище радости.

– Вот, сударь, моя каморка! Садитесь, только извините, не чем мне вас потчивать! Не умею занять, как госпожа моя, она знает всё на свете. – Заботливая Саша поправила свечу, взяла мою шляпу, положила на стол, и когда я придвинул стул, то маленькой ручкой она показала на кровать: – Садитесь сюда; стул простой, на нём беспокойно – правда, и постель не слишком мягка, а все таки лучше!

– С охотою, милая, а ты?..

– Мне должно стоять – ведь вы не простой живописец, а, кажется вы сказывали о родителях, о богатстве…

– Любовь сближает все состояния…

– Полноте, сударь! Это уж совсем не годится; да я сяду подле вас…

Мы услышали шаги в коридоре – Саша с ужасом произнесла:

– Это госпожа!

Не теря времени, я задул свечу.

– Саша! ты спишь? – спросила за дверями г-жа Сенанж.

– Сплю, сударыня, отвечала дроясащим голосом девица.

– Ты от страха совсем одурела; спать и отвечать в одно и то же время нельзя!

– Нельзя, сударыня.

– Ты проводила Антония?

Я ей прошептал на ухо:

– Скажи «проводила»…

– Проводила, сударыня.

– Он вышел сердит, или нет? Придет ли завтра?

– Скажи: сердит, и никогда не придёт.