Читать книгу: «Магические очки», страница 2

В углу Розальм увидел не занятый стул, сел и все внимание обратил к повести Антона Ивановича.

Глава 3
Начало повести Антона Ивановича

«Отец мой (царство ему небесное), был честный мещанин из города П… и до женитьбы находился в крайней бедности; он служил работником у купца мясной торговли, и всякое утро как навьюченная лошадь разносил по местам товар свой. По наружности столь трудное, низкое занятие составило ему счастье: бродя ежедневно по кухням и людским, он привык к разным уловкам, шуткам и вежливым разговорам – особенно в прихожих знатных господ, где, принимая ласково, редко платят деньги и в самых учтивых выражениях просят отсрочки до послезавтра. Иван Григорьевич Бычков (так звали моего отца) был плечист, высок, красив собою, и в цветущих летах; молодые кухарки, горничные, а не редко и сами барыни не брезговали им, и покалякивали, по нескольку времени, что покойнику весьма нравилось, особенно шутки одной богатой купеческой вдовы и умильные глазки её. Как человек довольно образованный, он составил маленький план, подтибрил у хозяина немного деньжат, побежал в цирюльню, обрился, остриг волосы, купил новую синюю сибирку, и с помощью приятелей принарядился таким молодцом, что вдовушка ахнула, пленилась им совершенно, и скрытно от своей родни подарила ему свою руку, с сердцем и большим приданым.

Итак батюшка Бычков внезапно стал богат, женат, и через семь месяцев отцом – супруга уверила его, что она, упав с крыльца, от испуга преждевременно стала матерью. Поскольку заставить меня родиться вторично и чуток попозже было невозможно; то по необходимости он согласился с богатой женой, которая не торопилась составить духовную, и я, недоносок, единственный наследник знаменитой четы, воспитывался со всевозможным старанием, и в десятилетнем возрасте был совершенно избалован.

Отец мой, по привычке к первой торговле, завел собственную лавку. Он был всегда трезв, рачителен, расторопен, и в короткое время преумножил капитал; а матушка, считая деньги, рассудила воспитать меня не по породе, а по богатству и, сделав с мужем дурачество, отдали в неизвестное им училище. Они думали, что науки и образование крайне необходимы тому, кто родился скупать быков и продавать говядину. С такой решительностью и умноженным капиталом, родитель мой вздумал записаться в купцы, и переменить фамилию. Прежняя фамилия Бычков – казалась ему не вполне приличною и всегда напоминала старину.

Можно представить, как мне поправилась новая жизнь, проклятая азбука, латинская грамматика, и товарищи; последние смотрели на меня как на морское чудо, и точно, в первый класс меня притащили как медвежонка, я барахтался руками и ногами до тех пор, что меня не заперли в тёмный чулан. Один только голод вытащил меня оттуда и усадил за книгу. Но привычка и необходимость всё превозмогают. Благодаря врожденному остроумию и памяти, в течение года я стал разбирать свободно буквы, и по переплету знал латинские и отечественные книги. Между тем я сближался с моими товарищами, думал низость породы заменить разными услугами и подарками, и часто приносил им лакомства.

Содержатель училища оказался строг к моим проказам, а на успех учения обращал внимание, несмотря на то, что ему платили деньги за треть года вперед, всякий праздник присылали подарки, лучшую телятину и разную живность для стола; такие же безделки я выпрашивал и другим учителям; но из всех наставников, меня особенно любил иезуит Шедоний, родом итальянец. Он, оставив отечество, редко надевал приличную званию одежду, и казался более не существующим в своем ордене. Шедоний преподавал курсы Всемирной Истории и Нравственной Философии. Не довольствуясь одним предпочтением, он часто меня ласкал, гладил по голове, трепал по щекам, говоря: «Вот прекрасный мальчик! полный, круглый, румяный. Из него выйдет много добра, это видно по его глазам». – Когда же он спрашивал урок, который я редко знал, то вместо выговора и наказания, он советовал только протвердить; если ж другие учителя хотели поступить со мною иначе, то Шедоний изображал с видом кротости о правилах воспитания, что строгость ожесточает нравы, утверждая: ребенок подобен весеннему цветку, который произрастает в посредственной теплоте, и что сильный зной и стужа препятствуют полному его образованию. Этот иезуит имел выразительные черты; вся его наружность обозначала сильные страсти. Он был высок, худощав, сутуловат; имел длинное лицо, излысистый лоб, черные волосы с проседью, широкий рот, отвислые губы, всегда казавшие улыбку – но эта улыбка изображала коварство и скрытность. Он услуживал содержателю училища и жене его, выведывал в доме все тайны и передавал их хозяевам в преувеличенном виде. Главную страсть составляли в нём скупость и склонность переносить вести из дома в дом. Он предпочтительно любил детей, имеющих богатых родителей, посещал их дома; не прося явно, умел выманивать подарки, и всеми средствами улучшал своё состояние; не стыдился даже у детей выманивать деньги для сбережения, которых не возвращал; а так как я имел более других, то и получал перед всеми предпочтение. Человек этот заслужил общую ненависть, и только одна необходимость заставляла скрывать свои чувства; он приобрел дружбу содержателей училища и мог, кому хотел, навредить, или быть полезным, тем более, что он никогда не сердился, не изъявлял явно неудовольствия, всех ласкал, со всеми дружил и, сделав кому-нибудь пакость, старался переложить свой поступок на других. Этому человеку, как мне казалось, я понравился; он с видом участия брал у меня деньги для покупки разных мелочей, и каждую вещь ставил вчетверо. Все воспитанники знали это и не смели изъявить своего неудовольствия. Шедоний не только в училище, но и в домах родителей приобрел уважение, доверие и заставил всех молчать.

Так шло мое воспитание до пятнадцатилетнего возраста. Я пользовался благосклонностью Шедония и шалости мои проходили без наказания. В один субботний день я пошел после обеда домой, чтобы взять деньги за треть года и отдать содержателю училища. Шедоний, узнав об этом, пригласил меня после посещения родителей навестить его, обещаясь угостить фруктами из своего сада. Не имея подозрения, на другой день утром свободный от занятий, я спешил исполнить приглашение; он принял меня ласково, велел своему человеку подать завтрак, показывал коллекции из многих животных, пернатых и высушенных насекомых, рассказывая о свойствах их.

Не имея склонности к натуральной истории, я пустился в сад, бегал, развился; добрый хозяин не запрещал мне рвать фрукты и цветы, и поощрял к шалостям, наконец я устал, сел в беседке и попросил пить. «Погоди, милое дитя, – сказал ласково Щедоний, – ты очень разгорячился, я принесу что-нибудь тёплое утолить жажду, иначе ты можешь простудиться – а в ожидании покушай конфет.» Он вынул из кармана целую горсть и пошел за питьём; минут через пять он воротился с большим стаканом, наполненным красным вином с сахаром и разными приправами. Напиток показался мне вкусным, я выпил залпом, и попросил еще, иезуит с улыбкою исполнил мое желание, и вдруг я почувствовал необыкновенную слабость, жар и склонность ко сну. Шедоний поспешно уложил меня в беседке, запер дверь и вышел.

Я проснулся в пятом часу пополудни, поблагодарил хозяина и поспешил в училище отдать деньги, взятые у отца, Шедоний дал мне на дорогу гостинца, простился ласково: сказав. «Поди, милое дитя, навещай меня чаще».

Я пришел в училище с довольным видом и, принеся деньги, мог ожидать благосклонного приема; но к удивлению моему, когда хотел вынуть сверток золотых монет, не только не нашёл их в кармане, но даже и серебряной монетки, которую подарила мне матушка.

Г-н Шарон (так звали нашего учителя) изъявил своё неудовольствие, стал расспрашивать, куда я девал деньги, и я рассказал всё, что со мною случилось и как я приходил к Шедонию. Послали за иезуитом; он вскоре пришёл и, узнав о деле, воскликнул: «Боже мой! Он потерял деньги. Шалун-мальчишка, был у меня и не сказал, что с ним большое количество золотой монеты; я, конечно, проводил бы его сам; верно, дорогою он выронил, у меня пропасть им невозможно; человек мой не решился бы на такой поступок; притом, когда он спал у меня в беседке, я сидел на ступеньке, читал книгу и не отходил от шалуна».

Все шумели, кричали, я плакал и не жалел денег, следующих за ученье, а горевал только о своей серебряной монетке. Так как пособить было нечем, то и решились послать меня с Шедонием домой уведомить о нечаянном случае.

Отец мой, узнав о столь значительной потере, рассердился не на шутку, хотел поколотить меня порядком – матушка испугалась, ей стало дурно. Шедоний воспользовался этим и с важностью сказал отцу:

«Укротите гнев свой – вспыльчивость противна Богу. Сын ваш потерял деньги нечаянно, это может случиться со всяким; притом Господь благословил вас с избытком и такая малость не заслуживает огорчения. Посмотрите на супругу вашу, она лишилась чувств; ваш гнев на сына поверг её в бесчувственное состояние. Ах! Это очень натурально: у вас один только сын, и какой сын! Ои украшает нравом и способностями в понятиях всё училище, он утешит вашу старость. Простите ему, сударь, эту маловажную потерю; он вознаградит новым прилежанием.»

Отец мой, видя, что денег возвратить нельзя, после выговоров и брани, отдал Шедонию другие; матушка со слезами отпустила нас в училище и упрашивала вперед быть осторожнее, а я только грустил о своей потере. Шедоний, заметив это, дал мне червонец и сказал: «Утешься, милое дитя, если тебе случится надобность в деньгах, то обратись ко мне; я заметил, что отец твой скуп, а в твои лета надобно иметь невинные удовольствия».

«Не смотря на убеждения Шедония, за потерянные деньги и разные шалости меня заперли на три дня в особую комнату, обед и ужин ограничили одним хлебом с водою, и строго запретили кому бы то ни было входить ко мне, за исключением самой хозяйки, Терезы.

Два часа я оставался взаперти – от досады, скуки, голода, кусал себе пальцы, бегал по комнате, теребил учительский парик на болване, и выдумывал средство освободиться. В это время отворилась дверь – вошла, или вернее сказать, влетела Туанета, сестра г-жи Шарон; она жила по соседству с нашим училищем с престарелым своим мужем. Эта женщина имела стройную талию, черные на выкате глаза, длинные ресницы, выгнутые брови, орлиный носик, маленький ротик, одним словом, совершенная красавица и не более двадцати пяти лет.

– О чем задумался, бедный Антоний? (так она всегда называла меня). Будь весел! Всё пройдет. – Она ласково потрепала меня по щекам. – Не хочешь ли пообедать?

– Нет! хлеб и вода не слишком вкусны.

– За что же ты сердишься? Разве я виновата твоей неволе?.. Ах! если б ты знал как, я скучала о твоей отлучке! Если б знал, какое принимала участие? Полно ж грустить! Утешься, глупенькой! Я упрошу сестру, она не станет морить тебя голодом, будь только скромен, умён и… – она поцеловала меня в лоб и проворно выскочила из комнаты.

– «Будь скромен и умен!» – поторил я с изумлением. Это были слова Шедония. К чему же они теперь служат? Она меня поцеловала, так мило, так приятно, кажется, этот поцелуй пролетел прямиком в мое сердце!.. Правда, я давно заметил, что сестра г-жи Шарон предпочитает меня другим моим товарищам, наедине ласкает, жмет мне руки, и, кажется, что-то хочет сказать. Странно!.. Я погрузился в приятные мысли; а через полчаса Туанета возвратилась, принесла обед лучше того, которым пользовались мои товарищи, и сказала:

– Сестра ушла, но доверила мне ключ от этой комнаты. Садись, Антоний, кушай и пей.

Я не заставил её повторять и бросился к столу, как голодный волк на овцу.

Окончилось время ареста; меня освободили, товарищи при виде меня вскричали:

– Ах, Антоша! Как ты похудел! Верно все три дня тебя морили голодом, верно давали один только хлеб и воду?

Шедоний, подражая им, с коварною улыбкою спросил:

– Бедный Антоний! Кто приносил тебе пищу? – И на ответ, что сама г-жа Шарон, промолвил: – Бедный мальчик! приходи ко мне ужинать.

Я заметил лукавую улыбку старика, догадался, что он приглашает меня с намерением выведать подробности наших ужинов и в особенности десертов. Проникнув в мысли Шедония, я остался в училище.

Так прошло около шести лет; я проказил, иезуит выручал меня из хлопот, Туанета приглашала к себе. Впрочем, должно отдать ей полную справедливость, она заботилась о моем воспитании, и если я несколько образовался, то в этом я обязан ей. Туанета любила музыку, словесность, историю – и приохотила меня к ним; в угоду красавице, несколько часов, устав от шалостей, я посвящал наукам, читал с нею исторические книги, делал переводы, решался иногда на сочинительство мелких стихотворений, и немного обработал голос, которым природа меня щедро одарила. Туанета любила танцевать, и я в этом искусстве превзошёл всех моих товарищей, чтобы иметь удовольствие быть с нею в первой пapе. Она с удовольствием смотрела на фехтовальный класс, и я, в угоду ей, всегда оставался победителем; она перебралась в один с нами дом, и виделась со мною довольно часто».

Здесь Антон Иванович положил тетрадь, снял очки, опорожнил бутылку вина, и начал говорить:

– Счастье, друзья мои! Счастье – оно непостижимо, случайно приходит, и мигом исчезает. Фортуна, эта своенравная старуха, часто зевает там, где не умеют ею пользоваться, а искателей оставляет без внимания, подобно кипам бумаг, который заботливая моль вместо нас перебирает.

Он снова взял рукопись, вытер очки, надел, и продолжал:

«Я заметил, что Туанета переменилась со мною в обращении. И скоро узнал тому причину. Молодой студент поселился в доме г-на Шарона, и часто навещал ее; а Шедоний явно стал искать встреч со мною, огорчаясь, что получаемыми от матери деньгами я перестал с ним делиться, а тратил их с товарищами.

Рассматривая на всякий случай мою наличность, я увидел, что много издержал на шалости, а пополнить истраченное не имелось никакой возможности. Тут я вспомнил о картинах, которые некогда приобрел у Шедония в то время, когда ещё навещал его; они были превосходны; но проблема того как, и куда сбыть их, приводила меня в затруднение.

– Постой, Антоша, – сказал один из моих товарищей, – я тебя выведу из хлопот: набожная моя тётушка коротко знакома с одной лицемеркой. Эта женщина, по словам тётки, слишком умна, дом её наполнен редкими вещами, кабинет беспрестанно увеличивается, особенно картинами, и платит она за них большие деньги.

– Это прекрасно; однако вспомни, что большая часть этих эстампов писаны слишком свободно – как их показать женщине?..

– Фи, какой вздор! В таких вещах лицемерки лучшие знатоки. Тётушка в весёлый час проговорилась, что у её приятельницы есть самые смешные картинки и, кстати, всех родов. Так что нечего тут думать – назовись художником, – и я тебя провожу. Только будь смелее, употребляй чаще острые слова, рассыпайся в учтивостях: они польстят самолюбию женщины, и успех превзойдёт все ожидания.

Душевный мой друг и товарищ Князь N. одобрил совет и на другой день мы пришли к г-же Сенанж. Рослый лакей с орлиным носом и широкой грудью сказал нам: «Госпожу можно будет увидеть не ранее, чем через час». Товарищ, мой ушел, а я сел и с нетерпением стал ожидать аудиенции покровительницы художеств.

Спустя означенное время молодцеватый валет спросил от имени госпожи, какую имею надобность? И на ответ, что художник принес коллекцию редких эстампов, впустил меня немедленно.

Я застал г-жу Сенанж на коленях; бархатная малиновая подушка защищала толстые колена от твердости пола, и поддерживала весь груз этой жирной, красной, угреватой женщины.

Подымаясь с важностью и не удостоив меня взгляда, она спросила:

– Что вам, сударь, угодно?

– Милостивая государыня, я – художник.

При первом звуке моего голоса она подняла голову, оборотилась ко мне, взглянула и, отступив несколько назад, сказала:

– Вы – художник? Живописец?

– Точно, сударыня! Узнав про благородную вашу страсть ко всему изящному, я осмелился принести вам редкие эстампы.

– Кто вам сказал, что я имею страсть к ним?

– Госпожа Де. Л.

– Она вас послала? Это странно! Вы так молоды, ваша наружность – она любит… Давно ли вы знакомы с нею?

– Я не имею чести знать г-жи Де…, а учитель мой посещает её часто.

– А! Это, верно, молодой высокий итальянец?

– Точно, сударыня!

– Признаюсь, весьма кстати! И уверена, что моя приятельница вас не видала; иначе… Впрочем, я весьма благодарна ей: она нечаянно оказала мне услугу. Какие ж вы принесли эстампы? – продолжала лицемерка, осматривая меня со вниманием.

– Они недавно привезены из Италии. Я предварительно могу уверить, что краски, расположение, отделка – единственные в своём роде; притом знаток смотрит только на достоинство картины, а не на её содержание.»

– Ах, батюшка мой! Я имею понятие о картинах, если они… Однако же, позвольте взглянуть; посидите в той комнате. Саша! подай г-ну художнику какую-нибудь книгу, чтоб он не соскучился.

Она взяла мои картины, посмотрела быстро мне в глаза, и с усмешкою сказала:

– Если товар походит на продавца, то скоро мы ценою сойдемся.

Я вышел в другую комнату, и прелестная, белокурая, стройная, девушка, четырнадцати, или пятнадцати лет, – принесла мне книгу.

Взглянув на красавицу, я оцепенел от восторга, бросил толстую книгу и в молчании смотрел на девицу. Она заметила моё внимание, покраснела; голубые свои, небесные глаза опустила к земле и в замешательстве казалась ещё прекраснее. Если б я точно был художник, как уверил лицемерку, и вздумал бы изобразить красоту и невинность в одном предмете, то не мог бы отыскать лучший подлинник.

– Что ж вы, сударь, не садитесь и не читаете? – робко спросила девица.

– О нет! я читаю, и с большим вниманием!

– Да вы даже не развернули книги, а на переплете ничего не написано.

– Напротив! я читаю в прекрасных глазах ваших: они изображают, как счастлив будет тот смертный, на которого они ласково посмотрят.

– Шутите, сударь! Глаза мои… однако же вы правы, я сама не люблю этой книги, и когда барыня велит мне прочесть несколько страниц, то я всю ночь не сплю со страху.

– Не спите?! Что же вы делаете?

– Обыкновенно то же, что делают при бессоннице: думаю, закрываю глаза, засвечу свечку и снова примусь читать.

– Эту же книгу?

– О нет, сударь! У барыни есть разные, только ради Бога не сказывайте, я тихонько беру их из её библиотеки.

– Верно, «Тысячу и одну ночь» или рыцарские романы?

– Извините, я их не люблю, там тоже колдуны, привидения, драки, а принцессы никуда не годятся.

– Почему?

– Как можно посылать людей из опасности в опасность; за какой-нибудь цветок, или яблоко, не пожалеть жизни любовника, молчать несколько лет, не приласкать, и…

– Милая Саша! Ты, верно, будешь снисходительнее к своему любовнику?

– Как вам, сударь, не стыдно! У меня нет еще… Да сделайте же милость, садитесь, и не смотрите на меня так пристально.

– Разве тебе это противно?

– Совсем нет! Только не знаю, почему глаза мои, встречаясь сь вашими…

– Милая Саша! Это действие симпатии – если молодой человек нечаянно встретит девицу прекрасную, как ты, если почувствует к ней склонность, то и она начинает питать к нему подобное чувство, или же отвращение.

– Полноте, сударь! Это невозможно, вы так учтивы, ласковы… и… – она не договорила.

Я восхищался прелестями девицы, мгновенно влюбился в неё, и продолжал разговор; она постепенно оставляла робость, маленький её ротик не смыкался и язык, подобно маятнику, всегда находился в движении; с полчаса с детскою простотою она говорила о разных предметах, и постепенно привела речь к г-же своей.

– Так, сударь! – продолжала красавица. – Моя барыня – редкая женщина, жаль только, что часто бывает нездорова; но и тут., презирая врачей телесных, прибегает к духовным: один честный иезуит, по имени Шедоний, носит ей лекарства…

– Шедоний? – вскричал я.

– Да, сударь. Вы, верно, знакомы с ним?

– Точно, миленькая! Ты прекрасно изъясняешься – тебя до утра можно слушать.

– Благодарю вас покорно. При всем скромном поведении моей госпожи, она не избежала злоречия завистников: два раза полиция приходила к нам с обыском, и…

– Только, миленькая?

– Только, сударь, да еще…

Тут меня позвали в кабинет.

– Ну, сударь, прекрасные картины! – сказала лицемерка. – И вам не стыдно? Вы так молоды, прекрасны! Мне сделалось дурно; по счастью близко случился спирт.

– Однако, сударыня, согласитесь, отделка чрезвычайная.

– Право, не заметила. Сколько вы за них просите?

– Пред знатоком я не смею назначать цену, и совершенно полагаюсь на вас…

– Ах, Боже мой! Как мне их оценить? Там есть большие, маленькие – я не рассматривала их!

– Сударыня, в час времени тридцать семь эстампов легко рассмотреть можно.

– В час! Долго ли это, когда первый занял меня десять минут?

– Так назначьте цену тем, которые вам нравятся, а остальные возвратите…

– Можно ли разбивать коллекцию?.. Да и кто вам сказал, что эстампы мне нравятся? Одна чрезвычайная страсть иметь коллекцию всех родов заставляет купить. Женщина, скромная поведением, заботится о чести более, чем о жизни, и должна сохранять благопристойность. Ну, если кто нечаянно увидит мою покупку?

– Тогда вообразите, что статуи всем и каждому смотреть можно. Этот пример обращается и на эстампы.

– Плутишка! Он доказывает превосходно! Который вам год, красавчик?

– Семнадцать, сударыня!

– Где учились рисовать?

– В Академии Художеств!

– Хорошо, я не стану разбивать коллекции. Возьмёте ли оптом за каждую по два червонца?

– Чтобы доставить счастье итальянскому художеству находиться в кабинете столь прекрасной госпожи, – я согласен.

– Вы слишком учтивы, и походите на маленького льстеца. Да, сударь, вы – льстец, и самый опасный! Тридцать семь эстампов составят семьдесят четыре червонца. Всей суммы теперь заплатить не могу – вот вам пятьдесят, за остальными пожалуйте завтра вечером, ровно в девять часов; малютка моя Саша станет дожидаться и проводит вас, я хочу с вами познакомиться – слышите! – Только содержите в тайне мою покупку, и никому не сказывайте о завтрашнем вечере.

– Понимаю, сударыня.

– Понимаю! – повторила лицемерка, передразнивая меня со смешными гримасами. – Прощай, прекрасный живописец! Приходи непременно – ты не станешь раскаиваться.

Я поклонился и вышел, Саша провожала меня; на крыльце, я тихонько положил ей в руку два червонца.

– Что это, сударь, деньги? Я не возьму.

– Почему?

– Барыня говорить: не бери, и ничего не проси от мужчин.

– Саша! Саша! – кричала сверху лицемерка. Я только успел поцеловать ее и приневолить удержать червонцы; она не имела времени противиться и, по вторичному зову, побежала на верх.

Я от радости побежал в училище, как сумасшедший. Золото и Саша приводили меня в восхищение; я считал себя богаче Креза, царя Лидийского, и счастливее Париса, похитителя прекрасной Елены.

– Победа, друзья мои! Победа! – кричал я с торжеством. – Вот деньги! Не даром Шедоний тянулся за картинами! – Тут я рассказал подробно о приеме лицемерки; какими умильными глазами она посматривала на меня; как назначила завтрашний вечер для получения остальных денег и знакомства.

– Это превосходно, – сказал Князь, который присоветовал мне продать картины этой женщине. – Какова она собою?

– О! что касается ее красоты, то должно сыскать знатока, и продать ей вместе с картинами самого Шедония – она толста, смугла, угревата, зато горничная…

– Какая нужда до жиру и угрей, Антоша? Теперь скажу: в твое отсутствие я не оставался без дела, рассмотрел нашу новую кухарку; она, право не дурна, и не старше Туанеты. Однако не одно волокитство нас сблизит, а твоя польза: повариха нам нужна; в её власти горшки и кастрюльки; она раскладывает кушанье; должно остерегаться одних чашек и питья – они часто в распоряжении самой Туанеты. Я дал ей в задаток два червонца, а вечером расскажу подробно, какие нам нужны услуги.

Я возвратил князю деньги, поблагодарила за предусмотрительность – она показалась необходима; но скорый и внезапный выход из училища освободил меня от всех опасностей.

Я ждал с нетерпением вечера, назначенного для свидания; однако не прелести лицемерки и её деньги стали тому причиною. Прелестная Саша сводила меня с ума; она составила единственную цель моих желаний; она беспрестанно тянула к часам; я смотрел и ждал, скоро ли стрелка приблизится к цифре 9. Притом, с некоторого времени я стал философствовать, укротил многие страсти и начал любить только красавиц, хорошее вино, приятелей и деньги. Последние в любом случае необходимы; без них трудно снискивать благосклонность первых и пользоваться вторыми. Старое вино покупают на чистые деньги, а друзья нашего века без золота, есть тело без души – они подобны холостому выстрелу, который произведёт только звук, и остается ничтожен. Я верил одному писателю, что деньги нужнее воздуха: без воздуха можно хотя бы умереть, а без них нельзя и в землю переселиться.

Я родился под счастливым созвездием. Благодаря моей внешности меня любили без интереса; но самая бескорыстная любовь заканчивалась издержками. О чем почтенные мои читатели скоро узнают.

На исходе девяти часов я пришёл к крыльцу лицемерки – и кто первый встретился со мною? Саша!

– Ах, как вы замешкались, г- живописец; я час с лишним дожидаюсь вас, – сказала она с радостью.

– Благодарю, милая Саша! Я не смел прийти ранее, – и поцеловал ее в щёчку. – Да разве г-жа меня спрашивала?

– Нет, сударь, мне просто стало скучно; я хотела возвратить ваши червонцы.

– Шутишь, Саша. Я и деньги мои к твоим услугам. – Тут я поцеловал красавицу в розовые губки.

– Шалите, господин живописец!

– Разве тебе противны мои ласки?

– Нет, сударь. Да барыня говорит, что поцелуи от мужчин, есть тяжкий грех…

– Она обманывает, так же как и ты меня.

– Я обманываю?

– Точно! Ты мила, прелестна – ну можно ли поверить, чтобы ты не знала любви! Ваш дом известен, посетителей много; тебя, верно, ласкают?

– Полноте, сударь! Кому здесь приласкать? Все люди важные, почтенные; они занимаются госпожою н пуншем; шутки их самые грубые, – да и барыня сердится, как только заметит, что со мною хотят пошутить, высылает вон, а ночью запирает в маленькой каморке и ключ прячет себе под подушку.

– Бедненькая моя Саша! – Я прижал ее тихонько к груди.

– Точно, сударь, бедная – сирота, не знаю, кто мои родители, вечно взаперти, как канарейка в клетке, никуда не выхожу, и до этого времени, кроме вас, ничего хорошего не видала. Вы одни мне понравились. Только не подумайте, что за червонцы – нет! Я вас так полюбила.

– Милая, невинная Саша! – Я с восторгом прижал к себе красавицу.

– Ах! сударь, тише-тише, вы меня давите. Однако же, право, странно – это не больно и совсем иначе, чем у господина Туманова: он схватит за руки, и кости затрещат… и…

Вдруг зазвенел колокольчик; девушка вздрогнула.

– Ах! Пустите, сударь! Пустите! Барыня кличет. Беда, если замешкаюсь, – она догадается.

Саша, как стрела, пустилась по лестнице; я в приятном восторге еще чувствовал прелесть от прикосновения к невинности; казалось, что дыхание её вливало мне новую душу и нечто больше обыкновенной страсти. Надежда и любовь рисовали очаровательную картину в чувствах моих, но мысль о лицемерке отвратила мечтательное блаженство; я задумался, хотел бежать от пaгyбного места – но бежать и лишиться Саши, стало уже не в моей власти. Голос девицы вывел меня из размышления.

– Пожалуйте, сударь! – говорила она, стоя на верху лестницы, держа свечу. – Пожалуйте! Вас ожидают. – Я не спешил с исполнением, и только по второму зову медленно приблизился к дверям. Саша с приметною досадой их отперла, я бросил на нее взор сожаления, и так сказать, машинально очутился в комнате лицемерки.

В этом месте Антон Иванович положил тетрадь и очки, сказав:

– Друзья! Мне надо перевести дух, стаканом вина промочить глотку – я почти окончил рассказ про первые дни моей юности и беспорядки. Теперь вы услышите про важнейшие происшествия моей жизни, иногда счастливой, и весьма часто несчастной. Я не скрыл своих пороков и преступлений. Ax! Я перенес за них слишком много. Посещение лицемерки переменило обыкновенный род моей жизни, открыло путь, усыпанный, внешне, цветами – ах, эти цветы впоследствии обратились в колючий тёрн.

Повествователь выпил стакан вина, взял тетрадь, посмотрел на приятелей, и продолжал.

Невидимка-испытатель устремил всё внимание к повести, и хотя время клонилось к полуночи, он решил остаться в погребе.

Сорокалетняя прелестница роскошно сидела на богатом диване, придумав всю возможность увеличить свою красоту; глянцеватые, одутловатые щёки её лоснились от белил и румян, как живопись, или тонкая штукатурка; толстые, короткие руки, украшенные браслетами, составляли симметрию туловищу; одна рука поддерживала голову, приросшую к плечам, расстоянием от них не более вершка – другая покоилась на толстом колене; рыжие волосы посредством черной помады скрывали частицу седых и локонами падали на огромную грудь. Чёрная лента, охватив шею, невольно их возвышала и препятствовала всей тягости спуститься; прекрасное спальное платье невольно обращало внимание к алебастровой статуе, опрысканной духами. Две восковые свечи слабо освещали комнату и обманчивым светом скрывали безобразие хозяйки.

При моем появлении она подняла голову, улыбка показалась на толстых губах.

– Как исполнителен г-н художник! В эту минуту ударило девять часов и он явился; это похвально – в вашем возрасте точность составляешь достоинство.

– Милостивая государыня! Исполнять приказания, есть обязанность художников: она необходима к нашему содержанию, и служит дальнейшим планам.

– Так вы спешили только за деньгами? – подхватила она с заметным неудовольствием.

– Напротив, сударыня, я и не думал о них: приказание такой особы для меня закон – я спешил повиноваться ему, и забыл про незначительную сумму.

– Но я, сударь, не забыла, что должна. Вот ваши деньги!

Взяв сверток, я отвесил низкий академический поклон, в намерении удалиться.

– Куда ж вы? Такая поспешность не согласна учтивости и сделанному вами приветствию. Правда, питомцы Рубенсов немного застенчивы, и дают более свободы кисти, нежели словам… Садитесь… поговорим о рисовальном искусстве. Куда же вы так далеко запрятались? Садитесь ближе. Диван обширен.

Ради Саши надо было повиноваться; и я сел возле неуклюжей женщины.

– Как давно вы учитесь рисовать? – спросила она, подвигаясь ко мне ближе.

– Три года, сударыня.

– Велики ли ваши успехи?

– Весьма ограниченны; по прилежностью и терпением я надеюсь достигнуть желаемой цели.

– Похвально, сударь! Весьма похвально: труд, надежда и терпение, всегда производит обильные плоды, венчают художника. Вот и видно живописца – дайте руку… Вся в краске, – она с улыбкой пожала мои пальцы столь нежно, что я чуть не закричал и не проговорился, что с роду не брал в руки кисти, кроме карандаша, и то один раз в неделю.