Читать книгу: «Обмен», страница 2
– Все оно для чего-то такого, сынок.
Но от этих его молчаливых "разговоров" Владику всегда становилось как-то легко, вольно на душе и в уме понятно. Окружающее выравнивалось, и всякое непростое оборачивалось простым, а неясное осветлялось.
К концу лета дух Владиков настолько утих, что парень даже захаживал в сельский клуб и сидел там на скамейке, глядя на танцующих и веселящихся. Его бывшие одноклассники, все до одного в белых дерматиновых кроссовках и обтягивающих "бананах", пили самогон у водопроводной колонки. А девчата танцевали внутри, в зале. Там на табуретке стоял двухкассетный магнитофон, и из его динамиков пьяным женским голосом пели про "American boy". И Влад будто засыпал духом, постепенно растворяясь в бессмысленности.
А потом случился конец истории, с которого эта история началась. Возвращаясь из клуба поздним вечером, он попал под колеса тяжелого мотоцикла, чуть ли не штабелями нагруженного пьяной молодежью.
Он не почувствовал удара и боли. Просто какая-то своевольная, разумная и страшная сила бросила его в темноту обочины. Владик ударился головой о бетонный электрический столб, на мгновение даже уловив кровяной запах железа в носу и… очнулся уже в Москве. Все еще с этой стороны пустоты.
Когда Влада выписали, он вернулся назад.
Дома отец встретил его бодрый, даже веселый, будто стараясь без слов укрепить его дух, сильнее прежнего удивленный странностям человеческой жизни, вечно рвущейся вон. Но Влад почти не улавливал отцовского расположения, потому что после целой недели без сознания мир пред ним качался и кружился – расколотый череп и удаленная селезенка сделали его инвалидом. Гемоглобин падал, а вместе с ним и Владик, которого теперь тянуло к земле: он садился всегда, когда можно было сесть, и ложился, если было куда лечь.
Два дня отец не отходил от него – видно, соскучившись и напугавшись очередных нападок смерти, он больше обычного обнимал сына, дочерей и жену, давал советы на будущее и наставлял почти многословно. Будто прощался.
А еще через день, для всех неожиданно, бодрый и всегда веселый пятидесятидвухлетний Захар не проснулся. Он, наверное, даже не умер, потому что не умел принимать к сердцу никаких ударов судьбы, и на все вопросы у него находился ответ. Хотя и не собранный в слова и мысли.
Может быть, он и умирание мог упрямо перемолчать.
Уставший священник с вытянутым грустным лицом и длинной острой бородой прочитал долгие молитвы по книжке. А бывшая с ним монахиня, едва ли возрастом старше Владика, пропела куплеты.
Потом батюшка произнес постную речь, со скорбью знакомого глядя в мертвое лицо незнакомого усопшего, а монахиня даже прослезилась.
Крышку заколотили и Захара спустили в яму.
Крестообразно насыпав на гроб земли, батюшка пустил к могиле семью Прокопенковых и всю их родню. И каждый сбрасывал свою жменьку грунта, беря ее с бурта, наваленного могильщиками рядом с ямой.
Первой бросила мать. Она все хотела что-то сказать Захару прямо сквозь гроб и собственное рыдание, которое никак не отпускало ее. Что-то важное, без чего нельзя было от могилы отойти. Но сказать не получалось, потому что слова тряслись и мялись, как произнесенные сильно замерзшим или пьяным, когда звуки по отдельности понятны, а слова выходят окрыглые и неразборчивые для слуха.
Ее через силу отвели в сторону, и она стала блуждать взглядом по другим могилам и рассматривать их кресты и звезды.
После нее пошла родня.
Бросил и Влад немного чернозема. Комок глухо брякнулся о фанерную пустоту, еще не заполненную чужой землей, и тем звуком до стона больно оторвал от сердца какую-то душевную жилу. И ее обрубок заколотился в груди так часто, что Владик даже растерялся, не соображая, идти дальше, вдоль могилы, или уже остаться здесь.
Мать к тому времени поутихла, хотя душа ее еще не понимала окружающего трезво, и поэтому она плакала молча со слезами. Или, если рыдала вслух, то без слез. А отойдя от могилы, давимая сердобольными тетушками, она уже тихо смотрела внутрь себя, потому что ее глаза были закрыты.
