Читать книгу: «Обмен», страница 5

За ним в церковь пошла и мать, вначале глядя на церковную жизнь сквозь его веру, как через то стекло, а уж потом и у самой сердце разобралось. А за матерью и сестры потянулись, потом и мужей привели, детишек, Славкиных племянников.

Всех их Владик охаживал, разъяснял и произносил пред ними воодушевительные проповеди, а они верили ему.

И о каждом из них раб Божий Владислав молился горячо, подолгу вычитывая акафисты, и тою молитвою, хотя и тяжкой для него, он досыта питался духом. И только теперь он понимал ясно, что такое его жизнь, для чего ему жить и куда стремиться, глядючи вперед.

И вся его семья следовала за ним.

Но всякую молитву Владислав начинал с воздыхания, потому как самый дорогой и важный для него человек, канувший в глубины родной земли, его отец, ушел в мир иной без покаяния и даже самой незначительной веры, какая давала бы хоть малую надежду на спасение.

И, хотя много лет уже ушло, а мысли обменять дом на любой другой, не покидали его.

И Владик все не находил себе покою, пока отец не приснился ему таким, каким он привык его видеть. Только в этот раз, сидючи с сыном на крыльце, он уже не молчал, а знал, что сказать.

– Все оно для чего-то такого, сынок! – говорил он, вглядываясь светлыми глазами в горизонт. – И одно к другому так приработано в этом мире, что, как самую мелкую какую шестерёнку нарушишь, так все и ломается. Как в тракторе. А ты в нем, как масло. А поэтому, если ты задубеешь от страха, то и все – не работают твои шестеренки. Поэтому, ты не тикай, сынок, не беги, как увидишь что-нибудь страшное. Стой ровненько и не бойся ничего и никогда. И жизнь твоя начнет работать шестеренками. Все ведь оно для чего-то такого. Ты увидишь! Ты потом увидишь, для чего!

Владик проснулся с таким ясным пониманием, что будто отец рядом с ним всю ночь просидел.

К очередному престольному празднику, уже зная, что и где нужно починить и подправить, Владислав с Дмитрием готовились загодя. Да и в самый праздник им, как своего рода хозяевам для гостей, приходилось нелегко.

После Литургии и крестного хода, уставший, продрогший на морозном ветру и обессилевший, Владик все искал, где бы присесть.

Наконец, прихожане собрались в тесной трапезной, разместились за столом, греясь паром от свежего горячего борща.

Случайные и чужие поели первыми и разошлись. Свои же сидели долго, и батюшка позволил им бутылку вина. Ее разлили меж пьющих и пригубляющих и сказали много доброго и такого, что словами не сказать, а только голосом можно пропеть. Хоть бы и без слов.

– А вы чего, Влидислав, такой невеселый? Устали сегодня? – спросил его батюшка Макарий, когда уже сидели не ради стола, а ради душевной беседы.

– Да я, батюшка, всё переживаю как-то. Все мы собрались здесь, вот моя мама, и сестры мои с мужьями здесь, – он улыбнулся, как мог весело, и грустно глянул на батюшку исподлобья, будто виноватый. И от того голос его дрогнул с обидой, как то бывает у детей. – А вот батька мой, вот я что жалею. Батька мой умер неверующим и без покаяния.

Батюшка кивнул несколько раз, вроде как по привычке, но глаза его казались растерянными.

– Как, без покаяния? – вмешалась матушка Александра, та, что на похоронах отцовых прослезилась. – Разве без покаяния?

– Да, матушка. Мы ж тогда все неверующие были, мы же вас на похороны позвали так, ради приличия. Соседи посоветовали, чтобы было как у всех, по-новому.

– Это вы… – утвердила матушка. – Это вы, ради приличия. А дядя Захар, пока ты в Москве неделю без сознания лежал, не выходил из храма. Так кричал здесь, что я аж боялась. Душу рвал, бедный. И не давал мне церковь на замок поставить, допоздна сидела с ним в притворе. И молилась с ним, и плакала с ним, и на двор выбегала, чтобы не слышать его горя. Не выдерживала. Уж так он сердце-то изрывал в клочья, что я сама чуть не поседела.

– Как… – опешил Влад. – изрывал?