Читать книгу: «Польские паны», страница 2
История Вторая. Как пан Рудый и пан Пузо беседовали в шинке.
По свежему вечернему морозцу пан Рудый поспешал в шинок на окраине, чтобы засвидетельствовать свое почтение старому другу пану Пузо. До калитки за ним увязались поросята, но пан Рудый шикнул на них, и они обиженно потрусили назад в сарай.
От домашнего уютного очага оторвался пан с большой неохотой, ибо стал он с некоторых недавних пор завзятый домосед и хозяйственник. И все же потянула душа – вышел за калитку и зашагал бодро, обутый в бравые «казаки», в ярко-красных, известных на всю округу шароварах, благодаря которым и получил свое прозвище. Штаны эти не крестьянского толка, были пошиты на цыганский манер, ни много ни мало – из красного бархата, коего ушло никак не меньше двух отрезов, учитывая их ширину. Засвидетельствовав таким образом свою неординарную природу, пан Лешек Карлович, благочестивый христианин и знатный винокур, навсегда получил от селян прозвание пан Рудый.
В этих самых шароварах и длиннополом утепленном кафтане появился он на пороге шинка, где его давно поджидал бессменный часовой, мастер разливного дела пан Пузо. Уже за окнами стояла черная ночь, но звезды, прорывая эту пелену тьмы, светили так ярко, что хотелось погасить свет в лампах и долго смотреть в окно.
В шинке жарко пылал камин, и вообще было уютно, по-домашнему, так, что и уходить не хотелось. Но селянин всегда знал меру – гульба гульбой, а хозяйство и зимой требует особого внимания, не погодит ни дня. Поэтому к одиннадцати все посетители мало-мальски разошлись, а пана Озерка пришлось-таки отправлять домой на дровнях с пани Галей. Справив это благородное дело, друзья остались одни. Раскупорив бутылку лучшего вина, уселись они чинно за широким столом, и пошел у них неспешный простой разговор:
– Был я в запрошлом году в Российской Смоленской губернии проездом, – говорил пан Рудый. – стоял постоем на одном частном подворье. Ну, днем-то, конечно, на ярмарке по торговым делам, а по вечерам накрывали хозяева стол. Ну, и платил я – соответственно… Так вот, хозяйка ихняя готовила изумительное блюдо «грибы по-смоленски». Я попросил обучить. Показала. Сердечная женщина. А вкус у тех грибов необыкновенный, и секрет приготовления во времени. Грибы надо томить долго, чтобы они всю красоту вкуса, всю тайну свою отдали этому блюду.
– Ух, как же живописно ты рассказываешь, уважаемый пан Лешек, что даже захотелось чего-нибудь эдакого перехватить! – загорелся шинкарь и отправился в заднюю пристройку, которая по практической архитектурной задумке являлась одновременно и кухней.
Ведь хлебать хмельные напитки на голодный желудок негоже доброму христианину и порядочному селянину, так считал пан Пузо, а потому его жена Галя, а чаще он сам, кашеварили в задней комнате, так что в шинке помимо винных испарений витали теплые сочные ароматы домашней кухни. Зная, что жена его не вернется уже, свезя сомлевшего Озерка на пивоварню, повернет дровни прямиком к дому, почтенный шинкарь начал сам ловко орудовать на кухне.
Пан Рудый, приколотив трубку свежим табачком, расположился тут же, на бочках с пивом.
– Грибы нынче дороги, – продолжал разглагольствовать пан Рудый. – Мы с женой не ходили этот год по грибы в лощину, а купи-и-ть…
Он сокрушенно покачал головой и поцокал языком. А пан Пузо согласно кивал, помешивая вкусное варево в большом чугунке. Через полчаса стол был накрыт ловкими мужскими руками, ничего лишнего: две миски с горячей похлебкой, две кружки, доска с ножом и краюхой «черняшки».
В довершение позднего пиршества была снята со стены старинная бандура, и зазвучали в шинке веселые напевы родной стороны:
«На турецком на обеде
Обнимал медведь медведя.
Заревел медведь от боли:
«Ты бы, брат, полегче что ли!»
«Сам полегче ты, медведь,
Нету сил уже терпеть»*.
Песня сменяла песню. То хозяин брал бандуру, то поздний гость удивлял напевами чужой страны. Однажды в молодости пан Рудый был проездом во Львiве и увидал там цыган. Не столько сами цыгане поразили его воображение, сколько их песни. С тех пор замаялся он, заболел «цыганской болезнью». Не мог долго усидеть дома – все тянуло его в дальние края. Много попутешествовал он по миру, а когда вернулся в родные Врали насовсем, долго тосковал и блажил. Но потом однако осел, женился и заделался винокуром. Он и теперь выезжал, но только в крайнем случае и по торговым делам, а еще однажды был откомандирован сельчанами для переписи, поскольку все знали, что в поездках в губернию ли, в столицу ли, пан Рудый чувствует себя, как рыба в воде – умеет и деньги сохранить, и закупить что надо и даже полезные знакомства завести, походя. Теперь тоска его притупилась, и звенела только в струнах старой шинкаревой бандуры, когда пан Рудый брался исполнять заунывный певучий цыганский мотив.
Так и сидели эти уважаемые панове. И сам Господь бог на небе смотрел на них и улыбался. Песня сменялась разговором о грибах и вине, о хорошем урожае, и о войне, будет ли она. Сидели, пока не стаяла свеча на столе. Стало совсем темно и тихо. Потрескивал огонь в камине. Пан Рудый засобирался домой. Но хозяин не хотел отпускать старого друга без подарка.
И когда на скрип калитки пани Карловичева, укутанная в шаль из козьего пуха, вышла на крыльцо, то встретила мужа в совершенно непотребном виде, но благоухающего из-под кафтана огромной связкой сушеных лесных грибов.
__________
*Перевод польской частушки Б. Заходер.
История Третья. Про пана Вралю.
В селе Врали жил один старый пан. Был он такой древний, что уже и не помнил, сколько ему лет, и даже свое имя забыл. Но все, кто жил в селе, помнили его и помнили уже старым. Так что, в конце концов, сельчане и дали ему имя по названию села – пан Враля. Жил он в сторожке при сельском храме. Ну, и понятно, харчевался милостью Божьей и соседской щедростью.
Поговаривали, что в его молодости (коей никто, понятно, не помнит) пан Враля был известный кобель. Дряхлая старость его ничуточки не изменила – сидя на ступенях церковной сторожки он задирал всех проходящих женщин, замужних нарочно называл «панночками», будто вовсе и не знал, что они давно уже замужем, и будто бы не сыпался (прости, Господи!) из него уже сзади песок. Женщины отшучивались по-доброму и недоумевали, как этого старого охальника держат еще при святом месте.
Если пан Враля выходил на сельские работы, то был вечно всем недоволен: и косили-то не по правилам, и сушили-то не так, и скирдовали «через зад коровий», как он сам позволял выражаться. От него отмахивались, грозили и гнали. Но ему становилось одиноко в его бобыльем домике, и тогда он ковылял, сгорбившись, к детям, которые обычно играли на площади у церкви. Сельчане считали, что это хорошее место для детей, ведь здесь Всевышний присматривает за ними.
Пан Враля любил детей, и они отвечали ему тем же. Если он садился на лавочку у церкви и доставал свой вышитый кисет, детвора бросала все забавы и собиралась вокруг – что-то дедушка расскажет! И старик не скупился на истории о войне, об императоре, о злой богатой панночке и умном батраке. Было в его повествовании много поучительного, но для детей правда мешалась со сказкой. Ведь, например, о войне малому не расскажешь, как оно есть на самом деле, и потому старик, который вот уже больше полвека сам ковылял на деревянной колодке, выдумывал истории о бравом солдате и глупом генерале, о героических сражениях и говорящих окопных вшах.
Но более всего ребятам нравилась сказка о том, как пан с молодой панночкой искали клад в лесу и заблудились. А сказка была такая.
Один молодой пан, звали его Ержик, ухаживал за молодой панночкой Маришкой, дочерью мельника. На беду у пана Ержика не было за душою ни гроша, а под курткой только доброе сердце. Жадный мельник не хотел отдавать единственную дочку за бедного, а пожениться без родительского благословения – не было в те времена никакой даже мысли!
Сильно горевал пан Ержик. Нанимался на работу то к одному, то к другому, но никак не мог выйти из нужды. Горевала и панночка. И однажды между ними вышел такой разговор:
«Никогда не отдаст тебя отец за меня, Маришка. Я слишком беден. Лучше б ты забыла обо мне!»
«Как мне забыть о тебе, Ержик, если всеми помыслами, всем сердцем я принадлежу тебе. Ни за кого я не пойду, а если не быть нам вместе – лучше утоплюсь в реке, чем идти замуж за постылого».
Пригорюнился пан Ержик, но тут снизошла на него мысль:
«Давай, Маришка, пойдем искать клад. Найдем его – забогатеем. Тут уж твой отец смирится, и отдаст тебя за меня».
И пошли. Пока добрались до леса, день пошел на убыль, а забрались в чащу – вовсе свечерело. Сделал Ержик из сосны смолянку, зажгли и стали искать.
Всем известно, что клады лежат в земле похоронно тысячу лет, но человеку праведному с добрыми намерениями сразу себя укажут. И они молились Пресвятой Пречистой деве Марии о ниспослании им благословения, ибо помыслы их были чисты, а намерения безгрешны.
Мало-помалу они заплутали, а уже совсем стемнело. И вдруг прямо из чащи леса выскочил на них медведь. Испугалась молодая панночка и закричала. А пан Ержик спрятал ее за своею спиной и сам встал перед медведем. Поклонился ему низко:
«Коли смерть нам, пан Лесной Сторож, то возьми меня, а невесту мою пощади».
Но Маришка вышла из-за спины возлюбленного, поклонилась медведю до земли:
«Прости нам, пан Медведь, что мы вторглись в твои владения. Не убивай никого из нас, или убей обоих, потому что нам друг без друга не жить».
И тут медведь заговорил с ними человеческим голосом:
«Вот вы и нашли настоящий клад – друг друга. Живите миром, будет в семье лад – будет и клад. Благословляю вас!»
С тем повернулся и ушел в чащу. Едва опомнившись, обернулись молодые – ан стоят они на опушке своего леса, и видно уже огни села.
После этого случая ту историю все на селе узнали, и даже ксендз сказал, что сам Господь Бог обрел лик медведя, чтобы благословить их брак. Мельнику пришлось покориться общине, осенью сыграли свадьбу. И жили долго и счастливо.
«Дедушка, дедушка! А пан Ержик – это был ты, правда?» – спрашивали хором дети. На что старик загадочно улыбался и скрывался в клубах табачного дыма.
Но вечером оставшись один в неуютной сторожке, пан Враля открывал свой деревянный облупившийся сундук и доставал с самого дна выцветший домотканый платочек, прижимал его к груди и что-то горестно бормотал себе под нос.
