Читать книгу: «Брошенные тексты. Автобиографические записки», страница 4

1981

30 января

Завтра у Славы и Юли свадьба. Мне кажется, он счастлив, и она действительно любит его. Надо поговорить с Вадиком, в чем пойдем на свадьбу.

 
Песню пою вам, Ростислав и Юля!
Глядя на вас, хочется бежать в далекий зеленый
                                         лес,
где ландыши качаются и звенят росой,
где птицы поют, как Робертино Лоретти,
где все дышит счастьем, как ваши лица и сердца.
 
 
Розы на мантию твою опускаю, Судьба!
Ты искусная, перевернула мир
                           и ввергла два сердца
в вечную муку, в вечное счастье любви.
Ты соединила их руки, ты пронзила их глаза,
                                          ты нашла их.
 
 
Я отдаю вам мир, молодожены.
Отдаю его вам таким, какой он есть:
сумбурный, пестрый, грубый и ласковый,
                          враждебный и любящий.
Я отдаю его вам для яркого пути, для борьбы
                                                  и побед.
 

5 февраля

В 21.00 закончилась репетиция во МХАТе спектакля «Так победим!». Я набрал себе столько персонажей в массовке, что еле успеваю переодеться. Бежать надо на третий этаж, там переодеваются студенты. Днем в перерыве свалился там на бушлаты и шинели, уснул. Встал как новенький. Ефремов с Сан Санычем Калягиным репетировали финальный монолог: «Не сворачивать, не сворачивать, так победим!» В одном месте Калягин «споткнулся», я хотел подсказать, знаю уже этот монолог наизусть, но остановил себя. Куда меня все время несет?

После репетиции поехал в Софрино. Это, конечно, сумасшедшее место. У меня наступила бешеная пора – влюбляюсь, увлекаюсь. Нравилась Ира… изящная, умненькая, но чего-то не хватало. В 11 вечера был там, танцевали сначала в баре, потом пошли в номер, там выпили. Потом пошли в другой, танцевали, затем в третий – там пели. Я взял гитару и зашел в 319-й номер, и там была Мила. Долго говорили, пели, было часов 5 ночи. Я вышел, потом вышла она. Я ее обнял. Она учится на 5-м курсе в мединституте, ей 22 года. Мне 17.

Чего только мы не говорили друг другу! Она сказала, что не узнает себя. Как прекрасно стоять у окна в холле на третьем этаже, не замечать шаркающую уборщицу, храпящего на диване товарища и глядеть друг другу в глаза. Потом пошли ко мне в номер, я устал страшно. Она раздела меня, уложила в постель, принесла второе одеяло, накрыла им, сама села рядом. Я засыпал и просыпался, а она сидела и нежно меня гладила, потом легла ко мне. Через полчаса постучалась дежурная, которую я попросил разбудить меня – надо было ехать на репетицию к 10 утра. Мила дала свой телефон. Я говорю: «Боюсь, не запомню». – «Если захочешь, запомнишь».

Она ушла, а я все твердил про себя ее номер: 339-59-81. Хочу ее видеть, но все время приходит мысль – а что потом? Лучше не думать об этом. Но в подсознании, как два стража, стоят воспоминания о прежней любви.

 
Как страсть мою зарифмовать?
Я вас хочу, пока чуть-чуть.
Меж тем двуспальная кровать
мне вместо сердца бьется в грудь.
 
 
И воспаленный страстью мозг
лишь обнаженной видит вас
во весь ваш рост, во весь ваш лоск,
во весь ваш профиль и анфас.
 

6 февраля

Вадик сегодня признался мне, что влюбился в Таню Чистову. И я вижу, что он ей нравится. Ночью Таня пришла к нам в номер. Его кровать с одной стороны комнаты. Моя – с другой. Я отвернулся к стене, попытался уснуть и не смог. Они лежали обнявшись и, кажется, спали.

 
Мой милый брат, мой дорогой,
ну вот и ты на той дороге,
где, если сделан шаг ногой,
потом несутся сами ноги.
 
 
Дорога вечная любви
без опыта и без оглядки.
Мой милый брат, ступай, иди,
распутывай ее загадки.
 
 
Над ними будешь биться ты,
но ни одной не разгадаешь.
Когда-нибудь поймешь и ты,
что ничего не понимаешь.
 
 
Когда ж захочется бежать —
не верь в примеры.
Будь счастлив, брат.
Будь счастлив, Вадь,
в тебя я верю.
 

7 февраля

Я скучаю. Скучаю по сумасшедшей, нежной, отчаянной атмосфере Софрино. Сколько уже всего связано с этим местом. Пионерский лагерь. Студенческие каникулы. Дружба с Кириллом. Признания в любви. Поездки на лыжах. Прогулки днем, ночью. Ужин в столовой. Гитара и песни до утра. Танцы в баре. Обиды. Выпивание в номере. Мила. Рита. Шкура. «Адидас». Влад Листьев и Саша Любимов. Вася Стрельников. Борецкий. Бася. Томушкина. Сестры Поповы.

 
Здравствуйте, друзья мои давние,
юности софринской рыцари,
мы разлетаемся птицами
на расстояния дальние.
 
 
Я еще помню тепло ваших губ,
я еще помню сердцем вас!
Но уже начат тот маршрут,
где никогда не будет вас.
 
 
Здравствуйте, воспоминания
наших печалей и радостей!
Нам суждено расставание,
так на прощание – здравствуйте!
 

13 июля

После окончания второго курса мы с концертной программой поехали в свои первые гастроли. Автобус, как в пропасть, летел в Зарайск. Полшестого утра, когда уже за окном рассвело, красный «Икарус» остановился у желтого здания гостиницы. Разминаясь, заправляясь и расправляя припухшие лица, двенадцать человек вышли из автобуса, кивая водителю с благодарностью. Разбуженная и от того раздраженная консьержка долго кричала: «Мест нет, гостиница одна». Когда поняла, что мы коллектив из Москвы, засуетилась, забегала со словами: «Сейчас, сейчас, только дождемся 8 утра». Мы разложили чемоданы и сумки в тесном фойе, вышли на улицу. Нам предстояло прожить в этом маленьком городе двадцать дней и дать двадцать концертов в близлежащих совхозах. Будем играть отрывки из пьес, читать стихи, петь песни, я цыганскую…

17 июля

Зарайск продолжает баловать лапшой, рисом, мухами, пивом в кафе «Осетр», и осетром, которого нет. Умиленными доярками, грудными детьми (это основная часть зрителей), сценой, приспособленной для чего угодно, только не для выступлений. И триумфами по окончании концерта, когда вдохновленная молодежь, преимущественно парни, собираются у выхода с сомнительной целью. Но драк пока не было. Продолжает баловать солнце. Наблюдаются случаи покраснения и облезания. Участились приступы воспоминаний: как выглядят блины, кусок мяса, чистая простыня, горячая вода, молоденькая картошечка с помидорчиком. Все это вызывает тоску в желудке, особенно при взгляде на витрины магазинов с брынзой, усеянной мухами.

Автобус, который должен был везти на концерт, не приехал. Михаил Федотыч уехал в Москву. Сборы с концертов крошечные. Вернется ли он? Чурбаков мечется. Тетервов, огромный и красный, лежит на кровати и сопит. Тихо и жутко в комнате Жженовой и Коваленко. Лебедев неутомимо напевает за стенкой одну и ту же мелодию. И уже ползут по гостинице смутные разговоры о вечере, который нечем убить. И тогда появляется она – водка «Стрелецкая». День подчинен вечеру, а автобуса нет, значит, и вечера нет. Дайте мне маленькую сцену, доверчивых доярок, разбитый грузовик и немножко горячей воды. И еще этот насморк. SOS! Убит вечер.

 
Я измучен. Явная насмешка:
насморк среди всеобщей жары.
Солнце горит головешкой
в костре небесной дыры.
 
 
А у меня все насмарку – насморк.
Сморкаюсь до глухоты в ушах.
До потери обоняния, до краски
крови в опухших глазах.
 
 
Голова пульсирует отупевшая,
трудно дышать. Грудь
провисла, как вешалка,
под тяжестью массы, вязкой, как ртуть.
 

21 июля

Зарайск. Бессмысленно перемещаемся от одного клуба к другому, пытаясь развлечь местных жителей. Мы с Олей Гусевой играем отрывок по Бернарду Шоу «Профессия миссис Уоррен», который нам поставила Анна Михайловна Комолова. Здесь кому-то нужен Бернард Шоу? Обычно шли с утра на реку, а тут дождь. В номерах неуютно и темно. Паучья жизнь. Купили водки и сразу распили. Гитара, Высоцкий, сигарный дым. Кипят сосиски в бидоне с гигантским кипятильником, вода бурлит и льется через край на лакированную тумбочку.

 
Мой талант не лезет ни в какие двери
издательств, журналов, книг и газет.
Во-первых, потому что я какой-то Верник,
а во-вторых, потому что стихов хороших нет.
 

10 августа

Летим в Адлер с Вадиком. Будет тошнить, я знаю. Сели в самолет. Попросил пакет, сунул валидол под язык и затаился. К счастью, по назначению пакет использовать не пришлось. Зато использовал не по назначению.

 
Рейс на Адлер был опять отложен.
Наконец, взлетели (без рыгни),
только тек и капал пот по роже,
и мелькали за окном огни.
 
 
Расстегнув ремень, открыл глаза я,
сделал вдох глубокий, наконец,
и прилипшим к креслу мокрым задом
понял: нет, пока что не конец.
 
 
Высветилось: «Не курить» и «Выход».
Стюардесса вскоре подошла,
я увидел, и на сердце вывих
сделался, а вслед за ним – пожар.
 
 
Я, сдуревши, все просил водички
(больше не давали ничего)
и смотрел, смотрел до неприличья
на колени голые ее.
 
 
Голос объявил: «Сейчас посадка»,
пристегнуть ремни и не дышать.
И последний раз прошла лошадкой
стюардесса с грудью в два шара.
 
 
Опустили трап. Мы вышли в люди,
воздух солью брызнул в ноздри нам,
на прощанье колыхнулись груди…
Я уже глядел по сторонам…
 

3 сентября

Папуля, начал писать тебе поздравление. Время двенадцать. Ночь улеглась. Пишу первую строчку: «О, день 4 сентября!» Поднимаю голову и, папа, ты не поверишь, навстречу мне плывет луна, за нею звезды двигаются и машут гигантскими ресницами. Пытаюсь написать вторую строчку. Вмешивается Вадик. Он спит, но из кровати доносится слегка уловимый звук дыхания. Он переворачивается на бок, что-то бормоча. Мне удается расслышать лишь: «Папа… день рождения… сапоги…» Выхожу из комнаты, подхожу к вашей спальне. Дверь приоткрыта, и вижу: ты, обнявшись с мамулей, спишь. Это так прекрасно, что вы там, а мы здесь – и все мы вместе. Счастливый, я ложусь в кровать и мгновенно засыпаю. Прости, что не написал тебе стихотворение.

24 сентября

Родители! Пересмотрел все. Себя и, главным образом, наши отношения. Произошло глупейшее, противоестественное разделение: вы и я, противопоставивший себя вам, замкнутый, отгороженный, в общем, оторванный от семьи. А должно быть – мы, мы и только мы. Смотрю в корень и нахожу причину – она во мне. Это мое желание (теперь я понял глупейшее желание) быть умереннее в чувствах, стоять выше над (якобы!) мелочами в жизни, быть свободнее… В общем, как это ни обидно понимать, это возраст. Но страшно то, что за этим «обидно понимать» – ваша испорченная кровь, как говоришь ты, папа. И ваши нервы, натянутые как канаты, как говоришь ты, мамуля.

Считаю себя подлецом. Никакой «возраст», никаких скидок на якобы непонимание. Если я понял сейчас, мог понять и раньше. Страшно то, что понимал, но не было воли просто начать новую жизнь, новые отношения, здоровые, в семье. Сейчас я уничтожаю себя «старого». Это я знаю твердо. То, чем был я, – это подлое существо, влюбленное только в себя и собой придуманные нормы. Я ненавижу себя того. Но «его» не зачеркнуть и не выдрать из ваших сердец. А я бы хотел…

Начинаю новую жизнь. Пишу сейчас совершенно ясно, спокойно, даже отрешенно. Это не взрыв, не истерика. Вспышка излитых чувств, пожалуй, прошла бы, и все осталось по-старому. То, что я пишу – это и своеобразная расписка. Если все это окажется просто словами – то я полнейшая скотина и мне место не в нашей семье, а на свалке. А я хочу вновь вернуться в семью. Хочу, чтоб мы жили вместе, как единый организм. Поверьте мне в этот раз. Знаю, трудно. После стольких обещаний и слов… То, что я понял сегодня, перевернуло меня: дороже ваших жизней у меня нет ничего на свете.

Я еще должен буду себе отомстить за то, каким я был с вами. Но это мое дело. А вы, поверьте, с этой минуты, как взял ручку, – я другой человек.

Дата означает совершенно новое в нашей жизни: 24 сентября 1981 года.

Сказать всего этого я бы не сумел. Мне было бы стыдно глядеть вам в глаза.

Игорь

8 декабря

Сегодня весь день болит голова. Проснулся, не мог встать. Вчера после занятий поехали к ребятам в общагу. Сидели в комнате у Гармаша, пришли Котенев Толя и Леха Багдасаров. По дороге заехали в магазин, купили портвейн «777». Две бутылки. Приехали к ребятам, был хлеб, немного колбасы, время половина одиннадцатого вечера. Сразу разлили по стаканам (4 граненых стакана). Серега сказал: «Ну что, будем тебя учить жизни». Разлили до краев, я еле допил. Взяли по куску черного хлеба. Понюхали и закусили. И сразу еще по половине. У меня пару раз портвейн возвращался в стакан. Но все-таки я влил его в себя. Через 10 минут говорили обо всем очень интересно, смеялись, у меня все поплыло перед глазами, съели хлеб, колбасу, потом допили остальное и поняли, что нужно еще.

«Ты самый молодой, сходи». Собрали денег. Я пошел на улицу ловить такси. В такое время купить водку в магазине уже нельзя, а у таксистов всегда есть в багажнике или в бардачке. Я шел по улице и вдруг увидел кошелек на земле. Оглянулся по сторонам – никого. Поднял кошелек, в нем лежало 5 рублей и мелочь. Купил у таксиста бутылку водки, зашел в магазин, купил сыр, колбасу, торт. Очень хотелось сладкого. Принес ребятам. Радость была такая! Разлили, выпили. Торт парни есть не стали, сказали: «Отнеси домой, это будет по-честному».

Не помню, как добрался до дома. Помню, уже стою перед квартирой на 13-м этаже и не понимаю, зачем. Папа посмотрел на меня и ушел в спальню. Я закрыл за собой дверь, сбросил вещи, торт и пошел в комнату. Вадик уже спал, я упал на кровать, и надо мной полетели вертолеты. А сегодня утром Вадик показал мне торт. Там была только половина. То ли я съел по дороге, то ли потерял. Розовый и зеленый крем размазан по коробке. Жаль, такая розочка была красивая, и рядом две зеленые бабочки. Надо было вставать и как-то идти в институт…

1982

15 февраля

Ванина мама, Светлана Жильцова, диктор советского телевидения, привезла из командировки из Японии видеомагнитофон, телевизор и синтезатор. Пришли к нему в субботу вечером с Кириллом, Вадиком и большой софринской компанией смотреть кино. Купили вина, водки, девчонки испекли пирог. Половина из нас впервые увидели видеомагнитофон. Ванька, гордый, достал кассету, нажал на клавишу – и выехало устройство. В него он вставил кассету, опять нажал на клавишу, и кассета въехала в магнитофон. Марс какой-то! Выпили, сели на пол на подушки, кто где. Ванька нажал клавишу на магнитофоне, и начался фильм «Полет над гнездом кукушки» с Джеком Николсоном. Это гениально. Не хотелось говорить. Потом пошли с Кириллом и Ваней на лестничную клетку, покурили. Столько всего в голове. Вернулись в квартиру, там ребята уже танцевали. Мы пошли к Ване в комнату, там синтезатор. Я играл, дурачился, придумывал слова и мелодию, а Кира и Ваня подпевали. Потом еще девчонки пришли, а мы орем:

 
Не пишется, не пишется, не пишется,
хоть режь, но ничего не написал.
Какой-то кот сожрал мыслишку-мышицу,
последняя была – и ту сожрал.
 
 
Не пишется, и это невозможно
стихами написать, чтоб ты пришла.
Я вас любил, любовь еще, быть может,
но это Пушкин, а не я сказал.
 
 
На голове волос копна колышется,
все гениями сказано давно,
не пишется, не пишется, не пишется,
и падаю, и падаю на дно.
 

22 февраля

Всю неделю ждал, когда опять пойдем к Ваньке. Не могу сказать, что соскучился по нему, но возможность посмотреть «Крестного отца» не дает мне покоя. Завтра у Вани день рождения.

Ивану

 
Однажды, оборвав печаль,
отхлынув от снегов и сна,
как будто даже невзначай
вдруг начинается весна.
 
 
Выходят люди из квартир
и столбенеют на ходу,
и, словно ядра из мортир,
глаза их целятся в весну.
 
 
Друзья, в минуты торжества,
когда, гонима февралем,
подслеповатая зима
все слепнет, слепнет день за днем,
 
 
деревья трут свои рога,
не зная домыслов и дум,
весна идет и трет бока
у всех прохожих на виду.
 
 
И слышен хохот воробья,
который хлебушек нашел,
и посходившие с ума
вороны рвутся в неба шелк.
 
 
И я давно уж не пойму,
куда мой стих летит, летит.
Я лучше Ваню обниму
и выпью за него навзрыд.
 
 
Февраль припудрен и душист,
как баба в сорок лет.
И воробьи танцуют твист,
которым счета нет.
 
 
Я их пытался сосчитать,
гоняясь по Москве,
на 109-м сбился я
проклятом воробье.
 
 
На это дело наповал
был целый день убит.
День вскинул руки и упал,
и до сих пор лежит.
 
 
Я под него хотел подлезть,
хотел его поднять,
но он тяжелый, гад, на вес
и не желает встать.
 
 
А в небе вошкалась луна.
Ты помнишь, Ванька, Вань,
как мы не дале как вчера
писали эту дрянь —
 
 
про вошек, мошек, муравьев,
про то, как из-за гор
идет февраль о сто голов,
с ним дядька Черномор…
 
 
Сегодня 25 годов
исполнилось тебе,
мой друг Ванюха, будь здоров,
а остальное – тлен.
 
 
Писать мне дальше лень
про этот самый день,
я белая снежинка:
дзинь-дзень.
 

18 марта

Провалялся весь день дома, на улице все тает. С крыши на подоконник капает вода. Солнце щурится в небе, как кот.

 
Поэзией я не контужен,
я без фантазий и идей,
но, когда утром воют лужи
и скалят зубы на людей,
когда, устав от льда и стужи,
зима рукою трет глаза,
я признаю, что я контужен,
что я простужен и – весна.
 
 
Однако первое апреля,
уже не первый день весны,
а пятая ее неделя,
и это так, хоть плачь, хоть ссы.
 
 
А потому, расставив ноги,
деревья в сонмище кустов
канкан танцуют на дороге
под оркестровку воробьев.
И ошалелые девицы
с улыбкой страстной в пол-лица
открыли задницы, как лица,
открыли лица, как сердца.
 
 
Остолбенелые мужчины
вдруг понеслись, держа штаны,
по недопонятым причинам
на все четыре стороны.
Апрель, апрель, моя погода!
Голь губ, и истин, и голов.
Машины переходят с ходу
на рысь и даже на галоп.
На первом этаже на кухне
в окне немытом (не в укор)
совокупляются две мухи,
ведя приличный разговор
о том, о сем, о том, что «нонче,
подруга, поделюсь с тобой,
была шокирована очень,
заставши мужа не с женой».
Гудят машины, лают лужи,
про светофоры позабыв,
бегут на красный свет, наружу
девчонки, алы рты раскрыв.
И вспоминаются им ночи,
и очи клочьями в ночи,
как было больше сил, чем мо́чи,
и мо́чи больше, чем мочи́…
 

15 апреля

Начитался Игоря Северянина. Вот вступил с ним в диалог. Ха… Он об этом не узнает. Я даже пошел дальше и написал песню.

 
Как все странно в этом мире и прекрасно,
любит королеву паж, а королева
любит цвет не голубой, а ярко-красный,
королева голубого королевства.
 
 
Как все странно в этом мире и чудесно,
королеве голубые сны не снятся,
бедный паж, пешком пройдя полкоролевства,
ищет ей цветок пурпурно-красный.
 
 
Паж льет слезы от любви и от бессилья,
паж ни дня не может жить без королевы.
Как все странно и прекрасно в этом мире,
любит королеву паж, а королева
 
 
все какой-то голубой цветочек ищет,
и не может отыскать, и горько плачет.
Как все странно и прекрасно в этой жизни,
от того, что все вот так, а не иначе.
 

1 мая

Сегодня у нас, как всегда в этот день, были гости. День свадьбы родителей – святой праздник в нашей семье. Утром папа пишет маме открытку, вставляет ее в оправу овального зеркала рядом с кроватью, чтобы, когда она проснется, первым делом увидела его объяснение в любви. Вечером мы раздвинули стол в гостиной, второй принесли из кухни, сходили к соседям за дополнительными вилками и ножами. Мама вся светилась и улыбалась утром. А днем, после того как провела на кухне часов пять, уже плакала со словами: «Как я устала от этого царства мужчин». То мама гордится, что у нее трое сыновей и папа четвертый, то жалуется: хоть бы одну «женскую душу» рядом.

Когда собрались гости, сели за стол, стало шумно и весело. Родители во главе стола. Папа, как обычно, долго говорил первый тост: вспоминал, как встретил маму, как он, молодой и мечтающий о дополнительном заработке актер, пришел в детский сад. А мама, музыкальный работник, искала исполнителя на роль Деда Мороза. Посмотрела внимательно на него и сказала: «Хорошо, я беру вас, но нужно будет порепетировать, имейте в виду». Вспоминал, как он был на работе в студии звукозаписи на улице Качалова, а его ассистент бежал по коридору и кричал: «Эмиль Григорьевич, у вас родилась двойня!» Самые близкие друзья родителей, дядя Миша, рентгенолог, и тетя Мила, гинеколог, вспоминали, как два года подряд у мамы был выкидыш. Тогда Мила сказала: «Анна, это твой последний шанс, ты должна рожать». И мама лежала несколько месяцев на сохранении с ногами на трех подушках, чтобы нас не потерять.

После ужина главный герой – пианино. Верпуховские спели песню «Раз пошли на дело я и Рабинович», только со своими словами:

 
Раз пошли на дело —
выпить захотелось,
мы зашли к Верня́кам в тот же час.
Там сидела Анька,
Милькина подруга,
собралась мишпуха напоказ.
 

Курцы, по традиции, подготовили кукольный спектакль. На дверь в комнате и на соседнюю с ней дверцу внутреннего шкафа положили палку, на нее повесили ткань. Они всегда приходят с чемоданчиком, там куклы и все, что нужно для спектакля. Дядя Миша Курц был студентом первого курса первого набора Школы-студии МХАТ во время войны. Окончил институт, но актером не стал. Но в дружеской компании душа его поет. Смешной спектакль, знакомые и любимые с детства кукольные персонажи. Мы с Вадиком и Славой смотрим эти спектакли у нас дома каждый год. Тетя Мила не выговаривает букву «ш», и получается «ф». Так что, когда она поет песню «Летучей мышки», звучит так: «Я маленькая мыФка, я вовсе не медведь, и как приятно мыФке по лесу лететь».

Дядя Сеня очень нежно поздравил родителей и особенно маму. Они учились вместе в четвертом классе в Новосибирске. Когда много лет спустя он приехал в Москву, они случайно встретились, и с тех пор он с тетей Эллой – самые близкие друзья семьи. Элла внимательно слушает мужа, потом тоже встает и говорит: «Эмиль, ты, конечно, лучший муж, и мы все завидуем твоей жене. А ты, Анна, уникальная жена, мама и подруга, мудрая и сильная, и все мы идем к тебе за советом».

Ну и потом, конечно, мама села за пианино, папа встал рядом, и они пели свои коронные песни. Когда мама играет, черное фортепиано с бронзовыми канделябрами как будто бормочет: «Ну, наконец-то, настоящий музыкант». Мама поет очень чистым высоким голосом, папа – в своей манере. И конечно, они спели свою коронную песню «турка-ухажера». С этим репертуаром они ездили несколько лет подряд по разным санаториям Краснодарского края, когда только начали жить вместе. Выступали перед отдыхающими за возможность бесплатно пожить в номере несколько дней:

 
Разрэ́шите, мадам,
заглянуть в гости к вам,
если муж ваш
уэ́хал по дэ́лам.
 

Папа делает смешной акцент, все смеются, но больше всех радуются, мне кажется, сами папа с мамой. Как все-таки хорошо, что мама тогда выбрала папу на роль Деда Мороза и они влюбились друг в друга с первой минуты. Что мама приняла тогда решение уйти от первого мужа (а у нее уже был сын Слава). Мама за ужином вспоминала, как в роддоме, где она лежала на сохранении, на осмотр пришел профессор с учениками. Он пощупал маму и говорит: «Одна голова и много мелких деталей». А мама с ее чудесным юмором спрашивает: «У меня что там, ветвистое дерево?» Как хорошо, что папа и мама не отчаялись, что их вела страсть, и после двух неудачных попыток на третий год все-таки родилось не дерево, а мы с Вадиком. Иначе кто бы сейчас писал все это? Падаю спать. Вадик давно уже отключился, и родители, кажется, тоже.

5 мая

В классе все перевлюблялись друг в друга. И в «Б» тоже. Только мы уже не сидим с Таней за одной партой. А Темка вообще встречается с нашей учительницей. У нее есть муж. Да здравствует любовь! Ты кружишь головы и нам, и тем, кто старше. А кружатся они одинаково – слева направо. Правда, в случае романа с учеником – справа налево. Хотя, может, Тема все придумал?.. Вчера, когда репетировали в актовом зале в нашем школьном театре сцены из «Обыкновенного чуда» по пьесе Евгения Шварца, я в очередной раз убедился, какая, однако, прекрасная профессия – актер. Девчонки из 8-го «Б» сидели, перешептывались, смеялись. Я уверен, что говорили обо мне. Играю роль волшебника. Кстати, Лола, высокая с короткой стрижкой и светлыми волосами, очень даже ничего. Почему я ее раньше не замечал?

 
Игорю теперь под утро,
непонятно почему-то,
снится Лола вместе с Ритой,
как одна Лолобриджитта.
Он и знать ее не знает,
слышал только, вроде немка,
а она во сны влезает
и его целует крепко.
В школе днем, на переменах,
Лола с Ритой непременно
ходят вместе и надменно,
всё на Игоря глядят,
всё глядят в четыре глаза,
словно две китайских вазы,
приближаются – и сразу
удаляются назад…
 

9 мая

Я одет празднично. На моих джинсах ровно 25 заплат, и они напоминают цветной узор. Эти заплаты – цветы моей молодости. Я все их нашил сам. Черными и белыми нитками. Крупными стежками. Разрезал Славины старые джинсы и вшил заплатки, одну за другой, в свои.

 
У меня плохие джинсы,
но хорошая душа.
Воробьи не знают жизни,
к сожаленью, ни шиша.
 
 
Пусть штаны мои в заплатах,
но зачем на ветках лип
надрываются распято
городские воробьи?
 
 
Но зачем в холодный вечер,
когда легкий дождь пошел,
от того, что я беспечен,
мне и грустно и смешно?
 
 
Но зачем же эти птахи
«Чик-чирик» и ни шиша?
У меня плохие джинсы,
но хорошая душа.
 
 
Я, как воротник рубахи,
распахну ее вовсю.
Пусть поют на ветках птахи
про меня и про весну.
 

10 мая

Мы едем к Евгеше в гости почти всем классом. Собрались… Троллейбус, электричка, праздничный стол, вино «из-под полы», танцы под кассетный магнитофон. Потом садимся на пол, кто где, и поем. И это сначала веселые песни, а потом обязательно грустные под гитару. Под плачущие струны: влюбленные глаза, немой ответ, нежный тайный секундный поцелуй, робкое соединение рук, кричащий взгляд отверженного сегодня. Это дружеские похлопывания по плечу, по попке (по девичьей, конечно). Впрочем, позволяю себе такое только я. Но это не развязная, нахальная, отталкивающая свобода, а добрая дружеская сродненность, когда границ не ощущаешь.

11 мая

Я пишу об Ире Мягковой. Вы скажете, это идеал юности, мечта… Несколько фраз о ней. Одноклассница. Порой горда до несносного, раздражительна из-за мелочей, порой беспечна. Красноречивое подтверждение – мои дружеские невинные похлопывания по попке, по ножкам, касание округлых девичьих плеч, белой с пушком шеи, наконец, поцелуи с обеих сторон, мокрые в щечку, конечно. Именно описанное выше выделяет ее, пожалуй, для меня среди других. Эта игривая шаловливость рук позволительна и простительна мне как другу. Веселая, свободная, танцует так, что в разрезе платья иной раз открываются ее ровные, слегка полненькие ножки. Почему они остались в памяти?

 
Я часто слушаю, как липы
разносят по аллеям вздох
о том, что улицы политы
дождем из сплетен и стихов.
 
 
Здесь небо от дождя осипнет,
здесь станет липою сосна,
а сказанное станет липой —
и это все и есть весна.
 

Когда возвращались домой, танцевали сначала на улице, потом в троллейбусе…

12 мая

Разговор с Кариной, единственной настоящей подругой. Занимательно уже то, что происходил он в ванной комнате, традиционном месте наших с ней уединенных бесед. Мы сидели, прижавшись плечами, и говорили полушепотом о важном и о том, что скажешь друг другу только здесь, в темноте. Каринка – личность незаурядная и стоит особого внимания. Девочка с оригинальным умом, начитанна, пишет. Голубые ясные восточные глаза с большими ресницами, вишнево-красные губы. Есть две детали ее внешности, пройти мимо которых было бы преступлением. Ее ушко, прячущееся под вьющимися волосами, и рука… рука богини (советской богини!). Тонкая, молочного цвета, с проступающими сквозь кожу голубыми прожилками и с длинными пальцами. Что ценю в женщине – запястья и кисти рук. Может, потому, что играю на фортепиано. Сказать, что фигура Карины так же сложена, как ее ушко или рука, было бы несправедливо. Люблю ее как друга, не больше. А может быть, именно эта любовь самая большая. Так вот, сидя в ванной, я прочитал стихотворение, которое написал ей.

 
Мой друг, небо мрачно, ты видишь,
и звезды на нем, как ножи.
За что ты меня ненавидишь,
Карина, скажи мне, скажи?
Иль, может, мне это лишь кажется?
Скажи мне, скажи о том.
Пусть месяц в петлю завяжется,
а я не повешусь на нем.
 

Она поцеловала меня, смеялась и была тронута. Потом мы пошли на балкон смотреть салют, чокнулись шампанским, каждый знал, за что пьет. Я взял гитару, и с балкона пятого этажа понеслась песня. Кто знает, как сложится судьба каждого из нас, но я благодарен школе, ребятам и Карине за то, что они есть.

13 мая

Сидел за столом, писал. Подходит Вадик и говорит: «Знаешь, сколько осталось учиться в школе? Восемь дней. Это ужасно. Как я люблю школу».

Мне грустно. Птица, судорожно махая крыльями, перелетает с крыши на крышу. На здании напротив – плакат «Братский привет народам социалистических стран». Такой выцветший и облезлый. Зачем он там висит? В полукруглое здание метро «Щербаковская» с левой стороны входят люди, а с правой – выходят. Кажется, будто это одни и те же люди, просто они не знают, куда идти. Вот они едут в серых вагонах по своим адресам. А правда ведь, как было бы чудесно: вошел в здание метро, бросил 5 копеек в щель, турникет открылся, прошел 20 метров и вышел из здания на улицу. – Внимание, двери не закрываются, станция «Щербаковская», здесь можно совершать бессмысленные поступки.

 
Да, в математике, увы, я не Жуковский,
и в физике, понятно, не Коперник,
но в «Океане» я напротив «Щербаковки»
советский скромный парень Игорь Верник.
 

14 мая

У нас в семье это уже ритуал. Когда по радио идет папина постановка, мы собираемся на кухне. Главный герой – радиоприемник с тремя кнопками. Так и сегодня. Мама быстро приготовила поесть, крикнула: «Мойте руки. Все на столе». Мы собрались. Диктор объявил: «А сейчас вы услышите радиоспектакль “Жди меня” по пьесе Константина Симонова, режиссер Эмиль Верник».

Папа требует абсолютного внимания и тишины. Это как в театре, когда гаснет свет в зрительном зале, открывается занавес и начинается спектакль. И ты уже не ты, а словно участник действа, которое разворачивается перед тобой. Ты слушаешь голоса, музыку, тебя втягивает, как в воронку. И уже нет ни любимой маминой красной посуды, ни плетеного коричневого абажура над столом, ни чайника со свистком на газовой плите, ни слова «Океан» на стене нашего дома за окном, ни этого рыбного магазина, что расположился на первом этаже. Ничего. Если вдруг вилка цокает о тарелку, папа смотрит таким взглядом, что хочется эту вилку проглотить. Я вижу, что он сейчас весь там. Проживает вместе с героями этот кусок жизни. Там, в самом конце, есть момент: Валю и Глеба расстреливают. Смотрю на папу… а он плачет. По-мужски, как-то неумело. Достал платок, вытер слезы и сидит, не двигаясь.

Сейчас подумал, что дневник для меня – это уже не копилка фактов, а друг, с которым хочется говорить обо всем.

15 мая

Учил отрывок из «Овода». Десятого, когда пойду в «Щепку» к Виктору Коршунову, буду читать его. Страшный отрывок, этот герой мне очень близок. Есть у меня в глубине души мечта – сыграть Овода. Он близок мне по духу натурой своей – теплой и мужественной под маской желчной язвительности.

16 мая

Только что пришел из Щукинского училища. Веселый, с хорошим настроением. Прошел во второй тур! Опять, после первого прочитанного стихотворения, «Бой быков» Семена Кирсанова, пересохло во рту. Попросил воды, минуты три ждал, но не принесли. Тогда вышел сам и попил из-под крана. Затем прочитал два других отрывка. Наша десятка вышла, а меня и еще двух ребят попросили зайти и сказали, что мы пропущены во второй тур. Вадик обрадовался очень.