Читать книгу: «В поисках счастья», страница 3
– Дед, а пошто ты на капкан не ловишь?
– На капкан? Капкан, он что? Может и шкурку попортить, и железный. А железо тайге – чуждый элемент.
– Так его гольды ловить научили.
– Да, было дело. По молодости. Я к ним попал. Вернее, они меня подобрали. Плох я тогда был, думал, всё, не выживу. Но выходили. Три года у них жил. Ладно, сейчас не время, в другой раз расскажу. Да и болтать в тайге нечего. Идём, поглядим на твою работу.
Гришка бежал на лыжах изо всех сил: чувствовал, верил – соболь попался! Но, подъехав ближе, увидел лишь пустую петлю, болтающуюся на сработанной ловушке. Отец взял в руки конский волос, осмотрев, поднёс ближе к сыну.
– Гляди, – в петле застряли волоски соболиной шкурки, – как он тёрся, чтоб вызволиться!
– Значит, он попался?
– Конечно, попался. Молодец, Гриня, хорошо петлю поставил.
– Но почему ушёл?
– Потому, – пояснил дед, – поставил-то хорошо, но не грамотно.
– Это как?
– Для того, чтоб не ушёл, надо все деревца рядом с гибким прутом, на котором петля накинута, вырубать. Тогда ему не за что будет цепляться. А так, – отец положил свою большую руку на плечо сына…
Гришка резко повёл плечом. Обидно было до слёз.
– Почто не сказал, батя? Я б вырубил!
– А оттого и не сказал, чтоб наука впрок пошла, – Силантий Силыч тихо рассмеялся, – кажный должон на своих ошибках выучиться.
Сколько с тех пор он этих петель переставил, всяких разных – и на соболя, и на кабаргу, и на косулю, в любое время года. Сколько зверя в тайге побил, сколько дней и ночей здесь провёл! И сейчас понимал: прав был отец с дедом – крепче усвоится наука на своих ошибках. И чем раньше их сделаешь, тем прочнее выучишься.
Воспоминания приглушили невесёлые думы о пропавшем на войне отце, о хворой сестре, о матери: интересно, маманя вернулась? С чего так задержалась в городе?
6
Мать – Ефросинья Васильевна – два дня как ушла в город за лекарством для Софьи. Со времён болезни сестре лучше не становилось. Были моменты, особенно летом, когда она «оживала», но длились они недолго. Первые прохладные дни вновь возвращали сестру в состояние тихого угасания. С месяц назад в селе остановился один из многочисленных белогвардейских отрядов. Так получилось, в их избу подселился военный доктор. Мать не решалась показать Соню врачу, но тот сам, услышав ночью кашель молодой девушки, попросил разрешения осмотреть дочь. Велев раздеться по пояс, прослушал через металлическую трубочку, чудно говоря: «дышите, не дышите», после чего начал простукивать спину ниже рёбер.
– Ой, больно!
– А так? – доктор попросил лечь на кровать и надавил на живот.
– Так щикотно.
– А здесь? – он вновь надавил, ближе к боку.
– Больно, но не так шибко.
– Одевайся, милая. Давно это у неё? – вытирая руки о полотенце, спросил стоящую поодаль озабоченную мать.
– Года два, может и поболе.
– Ну-с, расскажите-ка мне, с чего всё началось, что за болезнь определили местные эскулапы.
– Кто?
– Лекари ваши, как и чем лечили?
– Да чем, чем? Вот, барсучьим салом натираю, в бане парю, правда, после этого кашель сильнее у неё становится. Да травами бабка Прасковья лечит – одни завариваем, другие высушиваем и в мешочек, как в ладанку, кладём. Их и прикладываем.
– Дикость какая-то, – пробурчал доктор, – ей не травы нужны, лекарство.
– Да где его взять? А что с ней, доктор?
Не обращая внимания на мать, спросил:
– Ходишь с кровью?
– Да вы что? Девица она!
– Я не о том. Когда мочишься, кровь бывает?
– Да, и больно.
– Как больно?
– Как щиплет внутри.
– Матери говорила?
– Да… – замявшись, тихо добавила, – но не сразу.
– А вы что же, мамаша? Хоть бы к фельдшеру сводили!
– Да на кой нам при наших бабьих делах хфельдшер? Чай и сами сообразим, что девицей стала.
– Не то. Это не цикл. Скорее всего, почки у неё с гематурией.
– С чем?
– С гематурией. Болезнь такая. Тяжёлая… отчего малокровие и слабость. Чтоб вам понятнее было: застужены почки и, думаю, с осложнением, раз больше двух лет мается. Вот, – достал из полевой сумки бумагу, – перо найдётся?
– Отродясь в доме перьев не было, они нам без надобности. У нас все мужики охотники, а не писаря.
– Ладно, напишу рецепт химическим карандашом. Как фамилия?
– Горшковы мы. Звать Софьей, по отцу Ивановна.
– Хорошо. Езжай в город, в аптеке купишь лекарство.
– Как хоть название?
– Аптекарь разберёт. Принимать будешь после еды, три раза в день. Порошок. Разведёшь в стакане тёплой воды и пей, поняла? Должно помочь.
Через два дня отряд съехал. Мать съездила в город, но вернулась ни с чем – лекарство нынче дорого стоит. И деньги аптекарю не нужны, ни к чему эти бумажки теперь. Вот если монета, или ещё там чего…
За прошедший месяц Софье стало хуже и Ефросинья, собрав отцовы подарки (серёжки с камушками красными, да колечко золотое), вновь отправилась на поиски лекарства. А Гришка, рассудив, что соболь всегда в цене, собрался на охоту.
* * *
Тайга лениво просыпалась: сонно потягивались прямыми ветками высокие лиственницы; распрямляли «плечи», пытаясь освободиться от снежных шуб, разлапистые ели. Обросшие вековым мхом лесины тянулись вверх, желая первыми поздороваться с восходящим солнцем. Лёгкий ветерок прошёл по заснеженным бордово-малиновым лианам лимонника, на которых кое-где висели засохшие красные ягодки. На селе и в городе снег местами уже прихватился ледяной корочкой, подтаивая на ярком солнце, отчего в воздухе чувствовалась сырость – предвестник весны. Здесь же лежал чистый, плотный, сохраняемый от сильных ветров и прямых солнечных лучей лапами вечнозелёных деревьев. Величавость природы успокаивала и, как всегда в лесу, настроение улучшалось. Тайга жила своей жизнью: не было ей дела ни до войны, ни до людских проблем и страданий, ни до грустных Гришкиных мыслей о бате, о больной сестре. Сейчас, у старого кедра, он свернёт вправо, и появится тропа, по ней – до изгиба ручья. Первая петля. Издали понял – пустая. Подошёл, посмотрел. Следы старые, «размытые», чуть заметённые снегом, значит, ушёл зверёк. Осмотревшись, продолжил путь, внимательно примечая следы. Эти заметил издали. Остановившись, плавным движением снял со спины ружьё, машинально нащупав в патронташе снаряжённый пулей патрон. Зарядил. Подъехав ближе, понял – не показалось: косолапый проснулся до срока и сейчас где-то бродит агрессивный, беспощадный, доведённый голодом до отчаяния хищник.
Увидишь зимой следы медведя, знай, шатун рядом: ему тебя выследить надоть, подкрасться, чтоб ты не заприметил, и нежданно напасть, – вспомнил Гришка науку отца, – тут уж он охотник! Шатун больше сзади кидается – не подставляй спину! Но может и кружить вокруг – подходы делать, рычать, угрожая. Как только скачками кинется – стреляй! А чтоб не пропасть – держи в патронташе в одном и том же месте пулевой патрон.
Прислонясь спиной к лиственнице, осмотрелся. Вроде тихо. Держа двустволку в руке, оттолкнулся правой ногой, неспешно продолжив движение: Только мишки мне недоставало! Чего его проснуло?! А как ему не проснуться, когда весь год ни орехов, ни ягод!
Рассуждения прервал дальний крик воронов. Охотник насторожился. С запада пролегал полузаброшенный тракт, по которому, судя по недовольному карканью птиц, шёл чужой. Вороний крик стал ближе, смешавшись с трескотнёй сорок: птицы перелетали с дерева на дерево, обозначая путь незваных гостей.
Затаившись за кустом смородины-дикуши, укрытой высоким сугробом, решил пропустить незнакомцев. Вдали показались двое. Первый, обутый в сапоги, с винтовкой на плече, «пританцовывал», похлопывая себя руками по бокам, создавая излишний шум – озяб, понял Гришка. Второй прихрамывал, опираясь на длинную палку. Скорее всего, идёт в чужой обутке, оттого и ноги натёр. Лямки тяжёлого вещмешка прикрывали погоны – значит, не красные. Шли торопясь, то и дело оглядываясь. На впалых щеках отросшая щетина, осунувшаяся походка, офицерские шинели «не первой свежести» – по всему видно, в пути давно, уходят от кого-то.
Снег заскрипел рядом с сугробом.
– Что, Павел Витальевич, привал?
– Да, Женя, сил нет – надо портянки перемотать, совсем ноги сбил.
Сжимая в руке ружьё, Гришка следил, как Женя помог спутнику снять мешок, открыв погоны штабс-капитана. Тот, опустившись на снег, прислонясь спиной к мёрзлому стволу, с усилием стянул правый валенок и, пошевелив затёкшими пальцами ног, начал перематывать портянку.
Чиркнула спичка, наполнив лесной воздух серным запахом.
– Не курите в лесу, сколько раз говорил.
– Так нет никого!
– Это только кажется. Человек всегда умудряется оставлять следы своей неразумной деятельности. Кстати, вы никогда не задавались вопросом, почему разумные следы нашей цивилизации канут в лету, а неразумные порождают новые проблемы и беды, разрастаясь до вселенских катастроф. Нет? А вы задумайтесь, – ловко намотав портянку, натянул валенок, подняв погасшую спичку. – Здесь нет никого пока, но пройдёт время, и брошенная вами спичка может обернуться следом, указывающим, где нас искать.
– Павел Витальевич, обугленная спичка сгниёт в снегу на второй день. И отчего это не может быть спичка местных охотников или кого-то ещё…
– Нет у местных охотников такой спички. А если по нашему следу уже идёт господин ротмистр – табачный дым выдаст нас скорее отпетого провокатора. Потому загасите вашу «Гусарскую» папиросу.
Жадно затянувшись, Евгений затушил папиросу о кору дерева, бережно спрятав окурок в вынутый из кармана потёртый кожаный портсигар.
– Не сочтите за труд, понесите мешок, я совсем расклеиваюсь.
– Будет исполнено, – надев вещмешок, помог старшему офицеру подняться, – готовы, господин штабс-капитан?
– Так точно, – оправившись, оглянулся вокруг, – погода не на шутку портится, давайте поторопимся. Шагом марш! – скомандовал полушутя.
Гришка лежал, провожая путников внимательным взглядом: – Откуда идут и куда? Его это не касается – прошли и прошли…
Глава четвертая
7
…Сделав шаг по направлению к дороге, Камаргин решительно развернулся и вошёл в подъезд.
Ржаво скрипнув, дверная пружина заявила негодующий протест. В разбитые окна порывисто влетал февральский ветер, раскачивая свисающую с потолка чёрную пылевую паутину. Привыкнув к полумраку (уцелевшие замызганные окна с трудом пропускали свет), неуверенно поднялся по выщербленным ступеням, брезгливо осматривая обшарпанные, пахнущие сырой штукатуркой стены. Тишина давила: склеп в двенадцать квартир. Вспомнился Даргомыжский: двенадцать часов по ночам / из гроба встаёт барабанщик /и ходит он взад и вперёд / что делает здесь бывший мальчик? Поднявшись на четвёртый этаж, остановился у двери с цифрой «12».
Пришёл, что дальше?
Рука машинально раскачивала зажатый в кулаке шарф – к себе, от себя, к себе, от себя.
Дальше надо позвонить. – И? – Откроют. – А я? – А ты спросишь, кто там сейчас проживает. – Зачем?
Костяшки пальцев нечаянно ударили в дверь.
– Кто там?
От внезапности вопроса отшатнулся.
– Кто там? – повторил из-за двери женский голос.
– Я, – ответил с неожиданной готовностью.
Глупее не сказать. Кто – «я»? В самом деле, кто такой этот я? Понятно, Камаргин, Николай Сергеевич, шестидесятого года рождения, женат, заместитель начальника Департамента культурной политики, но здесь это при чём? Кто я вообще такой? Как ответить на вопрос: кто там? – Человек! Абсурд. Кто ещё на этой планете может постучать к вам в дверь? Бегемот? Так кто же я – друг, враг, брат, сват? – вдруг рассмеялся:
– Сантехник!
Дверь открыли. Яркий солнечный свет бил женщине в спину, оставляя лицо в тени. Улыбнувшись, спросила:
– Как всегда – шуточки? Заходи, я опаздываю. Лекарство отцу купил?
Откуда она знает про отца и лекарство? – вздохнул с облегчением – меня с кем-то перепутали.
– Забыл?!
Глаза привыкли к освещению. Женщина повернулась в профиль, её лицо отдалённо напоминало…
– Коля, не стой истуканом, раздевайся!
Озноб пробежал по спине: Аня?! Эта женщина – Аня? Она до сих пор здесь живет? Но этого не может быть! Когда она вернулась и какой отец? Он ведь…
Из комнаты послышался кашель и давно забытый голос спросил:
– Кто пришёл?
– Папа, кто может прийти?
– Врач?
– А ты выйди, светик, не ленись, – усилив голос на тон, продолжила из кухни, – врачи велят тебе больше двигаться!
Из глубины квартиры раздалось кряхтенье, затем шаркающие шаги, и в дверном проёме, где сорок лет назад стояла Аня, появился сильно постаревший Николай Степанович Лещевский!
Дежа вю «вверх ногами» волной прибило Камаргина к стене: не может быть, этого не может быть!
– Коля, ты проходи, проходи, – выцветшие, слезящиеся глаза смотрели озорно, как при первой встрече, – чего встал в дверях, будто неродной? – изобразив вялой рукой приглашающий жест с ухмылкой добавил шамкающим ртом, – сегодня, кхе-кхе, на каток не пойдём…
И предметы, и коридор, и старик с его голосом, всё стало медленно, теряя очертания, расплываться в гаснущем сознании. Тело Николая Сергеевича тихо сползло по стене на пол.
* * *
На следующее утро после катка Коля на крыльях нёсся к Ане. Взлетев на четвёртый этаж, не успел поднести руку к звонку, как дверь внезапно открылась. На пороге стояли Аня и Воронцов с двумя портфелями.
– О! Ещё один кавалер нарисовался, – весело сказал стоявший за ними Николай Степанович, – если так дело пойдёт, открою школу на дому.
– Не пойдёт, не переживай, – ответила дочь, выходя из квартиры.
– Камарга, ты чего здесь делаешь? Тебя кто звал?
– Воронец, не командуй, его я пригласила.
– Зачем?
– Тебя не спросила, – легко сбегая вниз по ступенькам, скомандовала, – идём уже!
– Больше чтоб я здесь тебя не видел! Это я с Анькой хожу!
Обычно в таких случаях Коля терялся и ответ всегда приходил позже, когда и отвечать было некому, да и незачем, как говорил отец: после драки кулаками не машут. Но сейчас за словом в карман лезть не пришлось.
– Ты, Воронцов, ходишь с Аниным портфелем, а я пойду с ней.
Приостановив бег, Аня посмотрела снизу вверх на Колю, медленно переведя взгляд на Воронцова, растерянно стоявшего с открытым ртом, и засмеялась.
– Ну, Камарга, ты даёшь! Так ему ещё никто не отвечал. Воронец, держи портфель крепче и рот закрой – ворона залетит! Чего застыл, спускайся!
Весь месяц Коля «летал» от счастья: уроки делались «на раз», ребята набивались в приятели, дома не ругали. Но самое радостное событие произошло на хоре: он вдруг так звонко запел, такой свет излучал его взгляд, так легко летел голос, что на ближайшем концерте ему доверили исполнять сольную партию в «Аве Мария» Шуберта.
Радостный, возбуждённый жал кнопку звонка у знакомой двери.
– Вот, – выпалил, едва на пороге показался Николай Степанович, – пригласительные! В воскресенье концерт – буду выступать, приходите!
– Ты смотри, какие успехи, – Лещевский одобрительно кивнул голо-вой, – скоро будешь петь в Большом театре!
– Нет, – смутился Коля, – не скоро.
– Заходи, чего на пороге стоишь? – Аня, по обыкновению, стояла в дверном проёме, опираясь на него левым плечом. Очень хотелось зайти, поговорить с ней без Воронцова (всё это время тот не отходил ни на шаг), побеседовать с Николаем Степановичем, который общался легко, с юмором и весёлым подтруниванием.
– Не могу! Через час генеральная репетиция!
– Ух, ты! Хорошо, после концерта пообщаемся.
– Так вы придёте?
– Конечно, нам же интересно тебя послушать, – обращаясь к дочери, добавил, – и музыку мы любим, да?
– Любим, любим! Ты Воронцу билет принёс?
– А ему зачем?
– Он тоже музыку любит, – улыбнулся Лещевский, – принеси.
– Хорошо, – настроение упало, – принесу.
Выходя из подъезда, Коля вновь ощутил себя самым счастливым человеком на свете: Аня услышит, как он поёт, а Воронцов… так это и хорошо, пусть приходит – он так не умеет!
За час до концерта, после общей распевки, ребят отправили одеваться в сценические костюмы – синие безрукавки, надетые поверх белых рубашек с алым пионерским галстуком. Переодевшись, решил выйти в фойе, встретить Аню. Но хормейстер – Надежда Инсуевна – строго запретила выходить к слушателям в сценическом костюме, велев настраиваться на концерт: – Ты сегодня первый раз соло поёшь!
Да спою я, спою, – хотел ответить, но передумал.
Как я узнаю, пришла она или нет? – рассуждал, подойдя к артистическому входу, – да очень просто! – выбежав на улицу, обогнул большое здание дома культуры, очутившись у парадных дверей: родители с детьми, бабушки, дедушки шли на концерт. Ани не было. Стало холодно. Вернувшись к «чёрному» ходу, через десять минут вновь выбежал посмотреть, и так несколько раз. – Может, она пришла раньше, я ведь и родителей не видел.
Хлопки руководителя собрали ребят на сцене. Третий звонок. Занавес!
Как пел – не помнил. После концерта все поздравляли, говорили: «отлично!» Отец крепко пожал руку, коротко поцеловал. Мама, смущаясь и краснея, принимала поздравления. А он искал взглядом лишь её. Аня не пришла…
Утром проснулся разбитый. Безвольно собравшись в школу, вышел к завтраку.
– Ты чего такой несчастный? Вчера так хорошо пел!
– Не знаю, – ответ прервал сухой кашель.
– Коля, ты не заболел? – губами коснулась лба и, охнув, сцепила пальцы в замок под подбородком. – Да у тебя жар! – Градусник показал тридцать восемь и пять, – срочно в постель! Серёжа, вызывай врача!
Два дня пролежал в полусне-полубреду с высокой температурой: тело ломило, в «чугунной» голове, переплетаясь с музыкой Шуберта, пульсировала одна мысль – почему она не пришла? На третий день жар спал, но чувство радости, присущее выздоравливающему, не наступило, сменившись, напротив, вползшей тревогой. Видя потерянный взгляд сына, мать допытывалась:
– Сынок, как ты себя чувствуешь, что болит?
– Ничего.
– Отчего такой грустный? Тебе чего-нибудь хочется? Что купить?
– Ничего не надо, я уже здоров!
– Смотри, какой скорый – здоров он! Ещё вчера весь горел, а сегодня – здоров! Выздоровеешь, когда врачи скажут.
После обеда, дождавшись её ухода в магазин, решил сходить к Ане. Превозмогая головокружение, с трудом оделся, покрывшись испариной. «Ватные» ноги еле доковыляли до переулка, где и наткнулся на мать.
– Это что такое?! Срочно домой!
Сопротивляться не было сил. С трудом дойдя до квартиры, разделся и лёг в кровать, покрывшись крупными мурашками от внутреннего озноба.
– Посмотрите на него! Чего выдумал? Герой какой! Успеешь к своей девчонке. Никуда она не денется! Ты б ещё коньки взял!
Отвернувшись к стене, почувствовал на щеках горячие слезы, размазанные обвинениями матери:
– Придёт отец, я ему всё расскажу! Прав он – ты у нас от рук отбился, – заметив, что сын задремал, притихла, плотно закрыв дверь. Больше он ничего не слышал, провалившись в глубокий сон.
Что-то стучало, бухало, колотилось. Он стоял перед Аниным подъездом, пытаясь открыть ставшую тяжёлой, никак не поддающейся из-за болезни, входную дверь. Удары и стук нарастали… Это сердце – понял внезапно – если он сейчас не зайдёт в этот чёртов подъезд, оно просто выскочит из груди. И тут дверь легко поддалась, словно кто снял с крючка тугую пружину. Взбежав на площадку второго этажа, остановился, как вкопанный. Старая, худая, горбатая нанайка сидела на цементном полу, мерно стуча в натянутую кожу жёлтого бубна. Смотря сквозь него злыми глазами, повторяла беззубым кривым ртом одно слово: байта, байта, байта. Застыв на месте, он не понимал о чём она говорит, всё возвышая и возвышая противный голос. И когда голос сорвался на писклявый крик, попятился, споткнувшись о развязавшийся шнурок, неуклюже упал на лестницу, вскочил, пулей устремившись к выходу, слыша вслед отчаянный крик: твоя кровь мою землю отобрала, на твоей крови дом стоит, свою кровь здесь найдёшь! БАЙТА! БУДЕТ БАЙТА!
Болезнь вспыхнула с новой силой.
В школу вернулся после зимних каникул. Бледный, с синяками под глазами, не до конца оправившись от сложного гриппа, в класс летел «на крыльях». Ребята окружили, спрашивали о здоровье, о том, чем так долго болел, а он всё смотрел поверх голов, стараясь отыскать её. Прозвенел звонок. Промаявшись за партой часть урока, спросил соседку – Зинку Гринченко:
– Аня тоже болеет?
– Ты что, ничего не знаешь? – выпучила белёсые глаза без ресниц.
– Чего я не знаю?
– Камаргин! – Лариса Борисовна строго посмотрела в их сторону, – мы все рады твоему возвращению, но ты и так полчетверти пропустил, а будешь болтать, останешься на второй год!
– Потом, – шикнула Зинка, демонстративно отвернувшись.
Он абсолютно не был готов к тому, о чём узнал на перемене.
В воскресенье утром, в день концерта, отец Ани разбился, выполняя тренировочный полёт. Что и как там случилось, никто толком не знал – болтали разное. Финал один – отца Ани нет в живых. А сама она с матерью ещё до Нового года уехала к себе на родину, в Киев. Там у них вся родня.
После уроков ноги сами привели к её подъезду. Стоя перед дверью, не решаясь взяться за ручку, он ощущал, как внутри всё бухало, стучало и клокотало. Неужели так может биться сердце? Нет… не может, это старая шаманка стучит в свой страшный бубен: байта, будет байта!
В подъезд он так и не зашёл. Ни тогда, ни после…
* * *
– Николай Сергеевич, Николай Сергеевич! – Василий хлопал по щекам, пытаясь привести в чувство. – Хорошо, я не уехал. Сейчас «скорая» приедет, я, этоть, уже вызвал.
Мозг пытался сфокусироваться на происходящем: «Где я? Кто это? Почему он так кричит?».
«Скорая» приехала быстро.
– Во вторую, – осмотрев больного, скомандовал врач.
Зачем во вторую, мне на работу надо, хотел возразить, но не смог – язык плохо слушался…
– Говорила, возьми отгул! И чего тебя туда понесло? Счастье, что Василий рядом оказался! Как ты нас напугал! Это ж надо, до обморока доработался! – размазывая тёмные от туши слёзы, причитала Наташа.
Я был в обмороке? Как Вася оказался в той квартире? Что там вообще произошло?
– Ну, мой друг, как дела? – Павел Алексеевич Нагибин – заведующий психоневрологическим отделением второй больницы, дружил с Камаргиным с детства.
Как я рад тебя видеть, Нагиба! Ты даже не представляешь, как я рад! – от удовольствия Камаргин зажмурил глаза.
– А вот глаза, старик, закрывать не надо, ты лучше своими глазками с нами общайся, да, Наташка?
Наташа сидела рядом, с нежностью глядя на мужа, перебирая пальцами его густые, тронутые сединой, волосы.
– Любит она тебя, за что – до сих пор не пойму…
* * *
С Нагибой они сошлись не сразу. Первые два года приятельски общались наравне с остальными ребятами: играли в хоккей, футбол и «войнушку», гоняясь друг за другом с вырезанными из досок «ружьями», стреляющими проволочными пульками. Нагиба тогда дружил с Чичаем, парнем года на три старше Коли. Сбитый, плотный Лёха Чичай смотрел на всех с выражением тупого превосходства на широком лице.
В конце знойного июля шестьдесят девятого ребята вернулись домой на два – три дня между сменами в пионерских лагерях. Поделиться впечатлениями выходили во двор, прячась от палящего солнца под большой деревянной горкой. Но это не спасало. Тогда кто-то и предложил сходить на Амур. Отправились ватагой – человек двенадцать. Весело, задираясь друг к другу, дошли до реки, быстро сбросив шорты и майки, плюхнулись в жёлто-коричневую воду, к «великой радости» отдыхающих. Коля зашёл в воду аккуратно – горло надо беречь. Ребята спорили, кто дольше продержится под водой.
– Камарга, ныряй! Ты же певец, у тебя дыхалка хорошая.
Нырнуть, показав всем превосходство своих лёгких, очень хотелось, но как погрузиться в мутную воду с открытыми глазами – не представлял, оттого замешкался, в ту же минуту услышав громкий вскрик за спиной. Прыгая на одной ноге, морщась от боли, Нагиба двумя руками держал вторую, из стопы которой стекала в песок струйка алой крови – порезался об осколок пивной бутылки. Взрослые обступили мальчишку: одни помогали обмыть ногу от песка, другие протягивали носовой платок – перевязать рану. Кто-то посоветовал срочно отправляться в травмпункт. Тогда Чичай и предложил:
– Камарга, съезди с Нагибой. Ты всё равно нырять не умеешь, а мы ещё не накупались. Зря, что ли, такую даль шли?
С тех пор началась их дружба. Паша оценил надёжность Камаргина, а Коля… Коля начал думать. Думать и размышлять о человеческих взаимоотношениях, анализируя, стремясь понять поступки людей, объяснить те или иные действия. Поступок Чичая казался ему диким. Своеобразную логику в нём можно было найти – не смог друг Нагибы отказаться от долгожданного удовольствия. Но если бросаешь друга в беде – разве это дружба? Он никогда не испытывал симпатии к этому парню, но после случившегося задумался – почему? Почему одни люди нам симпатичны, а другие раздражают? По их поступкам? Наверное, да: после пляжа ни он, ни Нагиба старались с Чичаем не общаться – предатель. Но почему некоторые люди вызывают негативные эмоции, ничего плохого лично тебе не сделав. Много позже, учась в институте, он вывел свой «закон Бойля – Мариотта»: мы относимся к человеку настолько хорошо или настолько плохо, насколько хорошо или плохо поступили по отношению к нему. Как сказано в Библии: возлюби ближнего, как себя самого. Человек так устроен – больше всех любит себя. Совершая по отношению к кому-то добрый поступок, я вижу в нём своё хорошее, значит, и он хороший. А если кому сделал дурно? Но я не могу совершить плохого поступка, по определению. Это он вынудил меня так поступить! За что же мне его любить, что мне должно в нём нравиться? Но где-то очень глубоко совесть стучится «пеплом Клааса»: это ты сделал плохо, ты несправедливо поступил! А мозг никак не хочет с этим соглашаться, никак не хочет в это поверить, поэтому с каждым разом тот человек становится всё неприятнее, и отношение к нему всё хуже и хуже. При этом, заглушая справедливые укоры старомодной химеры, всё лучше относишься к принявшему от тебя добрую услугу, будь он хоть трижды мерзавец! Вот и выходит – наше отношение к людям напрямую зависит от наших поступков, совершённых по отношению к ним.
…Кокетливо передвигаясь в коротком накрахмаленном халатике, вошла ладная медсестра, установив в стойку ёмкость с физраствором. Капельницы Камаргин терпеть не мог. Уколы – куда ни шло. Но лежать с торчащей из тела иглой, ощущая, как в тебя медленно, «по капле», втекает инородная жидкость, было выше его сил.
– Может не надо?
Нагиба сочувственно посмотрел на друга:
– Надо, Федя, надо!
– Паша, что со мной?
– С тобой? Да что и со всеми: работа нервная, дел невпроворот, спишь мало, ешь много…
– Ест он нормально, я слежу.
– Наташка пилит. И не спорь, по твоему замечанию вижу – пилишь. Вот и накопилась усталость. Тебе бы отдохнуть, но герои не отдыхают, герои начинают работать с утроенной энергией! Однако организм оказался умнее, он тебе просигналил…
– Я ему говорила, возьми отгул!
– О чём я и говорю – организм просигналил.
Умение разрядить обстановку было у Нагибина врождённым.
– Чувствовал себя неважно в последнее время?
– Было немного.
– Немного! Усталость переросла в стресс, который плавно перетёк в обморок. Организм понял – с тобой, дураком, не договоришься, и начал спасаться сам!
– Павлик, у Коли инсульт?
– С каких пор искусствоведы употребляют медицинские термины? – и серьёзно, – нет. Но пока пусть полежит у меня: обследуем, дадим рекомендации, подлечим, и через месяц… Да шучу я, шучу. Раньше заберёшь своё сокровище. Смотри-ка, улыбается! А раз больной улыбается, значит, он уже выздоравливающий. Пошли, Наталья, тебе пора.
Всё та же точёная спина, лёгкая походка, «королевская» посадка головы на красивой шее. Скоро пятьдесят, а выглядит… Отчего её присутствие так раздражает в последнее время? Что мне надо? Чего я вообще хочу от жизни?
– И за что тебе такое счастье выпало, Камарга, до сих пор не пойму? Как себя чувствуешь? Слабость есть?
– Небольшая, словно после гриппа.
– Это пройдёт. Тебе надо укрепить иммунитет. Как голова?
– Слушай, Нагиба, не ходи вокруг да около. Со мной что-то серьёзное?
– Обморок всегда серьёзно. Расскажи, как всё случилось.
– Ты не поверишь.
– Николай Сергеевич, вы о себе возомнили! Я за двадцать лет такого насмотрелся и наслушался.
– Знаешь, всё как-то странно. Я зашёл туда, и вдруг…
– Так не пойдёт. Начни с самого начала.
– С рождения?
– Шутник! Хотя бы с последнего месяца.
Сосредоточившись, вкратце поведал о нервотрёпке на работе, тупости шефа, выматывающих заседаниях.
– Элементарное переутомление.
– Паша, я в обморок упал не от этого.
– Интересно, от чего?
– Я с привидениями общался.
– О как! А подробнее?
– Не смейся.
– И не думал. Рассказывай, чего мнёшься? Мы друзья почти сорок лет.
– Я зашёл туда: сырость, плесень, настоящее запустение, до противности. Поднялся на четвёртый этаж. И стучать-то не хотел. Случайно вышло. И вдруг сразу – кто там? Я растерялся, а она дверь открыла.
– Прости, она – кто?
– Аня. Помнишь, в детстве я тебе рассказывал о Лещевских? У неё отец был лётчик, он разбился, они уехали, и я её больше никогда не видел. Так они там живут.
– Кто – они?
– Она и отец, может, и мать с ними, но это вряд ли.
– Стоп. С каким отцом, который разбился?
– Да.
– И от этого ты упал в обморок?
– Он когда меня по имени назвал, руку протянул, приглашая в комнату, я тут же мать вспомнил – всё, думаю, на тот свет зовут. Вот и грохнулся.
– Так он живой был или призрак?
– В том и дело – живой.
– Вы в показаниях не путаетесь, больной? Ты вроде вначале сказал – с привидениями общался.
– Это образно.
– Понятно. Дальше.
– А дальше я не помню.
– Всё? Так я тебя успокою. Ни с кем ты не общался. Подошёл к подъезду, где и упал в обморок – сказалось нервное перенапряжение. Всё остальное тебе в обморочном состоянии причудилось.
– Да? – радости Камаргина не было предела, – но постой, я же с ними говорил.
– Ты и в детстве воображал, как с ней разговариваешь.
– Но тогда она была девочка, а я увидел взрослую женщину.
– Сколько лет прошло? В паспорт давно заглядывал? Естественно, она повзрослела. Её детский образ отразился проекцией в твоём подсознании. Согласись, было бы странно, открой тебе девочка восьми лет. Она в твоей голове тоже «выросла».
– Я о ней уже лет сто не вспоминал.
– Старик, да кто его знает, – костяшки пальцев простучали по темени, издав звук кастаньет, – что там происходит, минуя наше, так называемое, сознание.
– Так ты думаешь, это всё…
– Да! И выброси это из головы. Твой диагноз – переутомление, не более того. – И другим, нарочито официальным тоном, сохраняя маску важного медицинского светила, обратился к вошедшей медсестре: – Зина, мы закончили, начинайте. – Выходя, посмотрел на друга, весело прыснул, «не доиграв» серьёзности момента, – симулянт!
