Читать книгу: «В поисках счастья», страница 2
Глава вторая
3
В его мальчишескую жизнь она вошла внезапно. В конце второй четверти (он уже учился во втором классе), однажды утром дверь класса открылась и вошла Лариса Борисовна, ведя перед собой высокую девочку.
– Знакомьтесь – Аня Лещевская будет учиться в нашем классе.
Итальянское выражение «удар молнией» он узнает много позже, но тогда, в эту самую минуту знакомства с новенькой, Колю будто током ударило.
Разве можно быть такой красивой?! Откуда она?
Остальные ребята восприняли происходящее как само собой разумеющееся – у многих родители были военными: они часто меняли школы, по причине перевода отцов в другие гарнизоны, поэтому приход в класс новенькой казался им делом обыденным. Но Коля был сражён. Будучи по натуре активным, шумным ребёнком – притих, до конца уроков смотря на Аню, как на чудо, по непонятным для него причинам решившее своим присутствием осчастливить их класс.
Девочка оказалась смышлёной и смешливой. Она хорошо училась, ходила в танцевальный кружок и принимала как должное внимание ребят, спустя какое-то время разглядевших её неординарную внешность. Всё, что она ни делала, за что ни бралась, обретало новый смысл, становилось интересным и увлекательным. Аня так весело и задорно смеялась на переменах, так запросто, в отличие от других девочек, общалась с ребятами, так бегло и выразительно читала вслух на уроках внеклассного чтения, что через некоторое время в неё влюбились все мальчишки. Правда, проявлялась эта «любовь» по-разному. Витька Третьяков носил за ней портфель в школу, а Пашка Малеев – из школы. Аня сама установила такой график: пусть носят по очереди, а то подерутся! Толстый Саня Павлов, по прозвищу Пирожок, или Санчо Панса, пыхтя и смущаясь, предлагал ей бутерброды, каждый раз получая вежливый отказ: Спасибо, Пирожок, кушай сам, а то ещё похудеешь. Санчо Панса краснел, потел, отходил в дальний угол школьного коридора, где с набитым ртом клялся больше никогда, ни при каких обстоятельствах, даже если на коленях просить будет, не предлагать ей ни крошки! Но через какое-то время бутербродная история повторялась.
Серёжка Воронцов из параллельного класса дёргал её за косы и грубо задирался на переменках. Другие пытались выяснить с ним отношения, но парень был не робкий и крепкий. Однажды после уроков пацаны заманили его за школьный сарай, куда раз в четверть сносили собранную макулатуру. Претензии выдвинули весомые. Оценив обстановку и прикинув – с такой оравой «в рукопашную» не справиться, он вдруг громко кинул: «Под девчачью дудку пляшете? С девчонкой дружить захотели? Подкаблучники!» И хотя никто не понял значение этого слова, оно подействовало.
– Ладно, Серый, извини, мы ж понимаем.
– Но ты больше её за косы…
– Да, не надо, не хорошо это…
Ребята молчаливо расступились. Воронцов понял – этот «бой» он выиграл. Выйдя из круга, неторопливо обвёл всех тяжёлым взглядом, сплюнув сквозь зубы:
– Будет за что, не только за косы дёрну!
На следующий день Аня пришла в школу в сопровождении Воронцова, покорно нёсшего её портфель.
Коля ревновал! Не к ребятам. Было обидно: он первый заметил её уникальность, её красоту, к которой вначале все отнеслись, как к нечто обыденному. Но с другими она общается, с кем-то может даже подраться, а его элементарно игнорирует! Это задевало, заставляло мучиться и ревновать – не к кому-то, а к тому, что он для неё пустое место!
Оказалось, Аня проживала как раз в том доме. Узнал случайно: проходя, как обычно, мимо своего «ориентира», увидел её, выходящую из подъезда. Одну. Коля готов был броситься, предложить свою помощь, но девочка и глазом не повела в сторону одноклассника, гордо направившись к школе.
Так продолжалось почти год.
Учиться Коля хуже не стал. И в хоровую студию при Дворце пионеров ходил исправно. Петь он любил, хотя многие ребята во дворе называли это девчачьим занятием, на что Коля не обращал внимания: когда он пел – представлял в зале Аню, слушающую, как он красиво поёт, как им восхищаются другие девочки, как хвалят педагоги, убеждая маму всерьёз подумать о музыкальной карьере сына.
Иногда Коля начинал говорить с предметом своего обожания вслух, правда, при этом самого «предмета» рядом не наблюдалось. Но он упрямо доказывал призрачному собеседнику: им надо дружить, ведь именно он первый разглядел её красоту, только он может её понять, оценить по достоинству, поэтому надо вместе ходить в кино, в театр.
Как-то отец пришёл с работы уставший, но счастливый и довольный.
– Вот, жена, гордись! – важно протянул два билета, – за отличную работу поощрили грамотой и билетами в филармонию. В субботу идём на концерт.
Мать обрадовалась, разрумянилась (всегда краснела при смущении, ничего не могла с собой поделать), поцеловала мужа.
– Надеюсь, скоро пойдём на концерт нашего сына.
– Я тоже надеюсь.
Решение пришло неожиданно, хотя созревало давно – найден долгожданный повод подойти, предложить нечто стоящее: вместе сходить в филармонию. Три дня Коля обдумывал все «за» и «против»: как и где скажет о своём предложении Ане, в чём пойдёт на концерт, как расскажет о своём скором выступлении в этом зале. О родителях не думал – они выпали из его зоны внимания. В школе или после уроков подойти к Ане с билетами невозможно: она всегда находилась в окружении других ребят.
Но выход нашёлся.
Субботним утром, взяв с серванта пригласительные, отправился по заветному адресу. Дверь открыл невысокий мужчина.
– Здравствуй, мальчик. Тебе Аню?
Прямой вопрос застал врасплох. Кого же ещё?
– Ты заходи, не стой в дверях, сквозит.
В маленькой прихожей тесно, неудобно и неуютно.
– Аня, к тебе!
– Кто?
– Не знаю, парень не представился.
– Если Серёжка, скажи, я сегодня гулять не пойду.
– Это не Серёжа. Тебя как зовут?
– Коля.
– Тёзка. Будем знакомы: Николай Степанович Лещевский – майор военно-воздушных сил, – и уже вглубь квартиры, – это Коля.
– Какой Коля?
– Выйди, светик, не стыдись, тут и узнаешь.
От шутки Коля смутился ещё больше, готовый немедленно развернуться и уйти, как в дверях комнаты появилась Аня.
– Камаргин? Ты откуда?
Отец хмыкнул:
– Дочь, я думал, мы воспитали тебя лучше. Вначале принято здороваться. Даже в сказке Иван говорит Бабе Яге: накорми, напои добра молодца, а потом спрос учиняй.
– Может его ещё и спать уложить?! Привет. Чего пришёл?
– Здравствуй. Я вот… билеты… пойдём сегодня на концерт? – из-за пазухи купленного на вырост пальто неуверенно извлёк слегка помятые пригласительные.
Уголки девичьего рта опустились, носик сморщился, изобразив на лице брезгливое недоумение:
– С чего это?
Усмехнувшись, Лещевский пришёл на помощь юному кавалеру.
– Концерт – это здорово. Но сегодня мы запланировали сходить на каток. Пойдёшь с нами? А через месяц вернусь из командировки, сходим на концерт.
Знал бы Коля, что произойдёт через месяц!
Округлив глаза, Аня медленно повернула голову в сторону отца.
– Он кататься не умеет.
– Почему, умею, – откуда эта смелость, – пойду!
Отец улыбнулся:
– Тогда беги за коньками! Встречаемся через час на стадионе.
Счастливее чем тогда, когда стремглав нёсся домой за коньками, он себя в жизни больше не чувствовал.
Под нескончаемый «один раз» Анны Герман катались долго. Когда подмерзали, заходили в крытую часть стадиона, угощались купленными Николаем Степановичем пирожками с капустой и сладким чаем. За катанием разговорились. Помог Анин отец, исподволь расспрашивая, чем Коля занимается, чем интересуется, часто ли ходит в филармонию, кто его родители. Отвечая на простые вопросы, Коля незаметно преодолел смущение, открывшись совершенно с новой стороны. Когда отец узнал, что мальчик поёт в хоре, многозначительно посмотрел на дочь, по-особенному покачав головой.
Домой возвращались в седьмом часу: они с Аней впереди, Лещевский чуть поодаль.
– А ты ничего, можно с тобой дружить. И катаешься хорошо. На фигурное катание ходишь?
– Нет. Это меня папа научил. Он знаешь какой?! Он всё может!
– Заходи в понедельник за мной, вместе в школу пойдём.
– Хорошо… А как же Воронцов?
– А что Воронцов? Втроём и пойдём. Он портфель понесёт, ты – сменку. Идёт?
Холодок пробежал по спине, как предчувствие нехорошего: вроде вот оно – счастье, а уже понял – нет! Упустил! Или ушло?
Зайдя в подъезд, услышал отцовский бас:
– Куда ты дела эти чёртовы билеты!
– Да не брала я их! Как ты положил на сервант, так там и лежали.
– Тогда куда они делись? Ноги у них выросли? Сами в филармонию ушли?
«Это конец! Что я наделал?!»
– Ты где был? На катке? Раздевайся.
Коньки соскользнули по безвольной руке, гулко стукнув о деревянный пол. Расстегнуть пальто при отце не смел – под ним из нагрудного кармана пиджака торчали билеты.
– Чего ты ждёшь? Раздевайся, ужин давно остыл. Следующий раз будь любезен ставить нас в известность, если уходишь так надолго, и приходить вовремя, когда вся семья ужинает.
Делать нечего. Он вынул из-за пазухи мятые, пропитанные счастливым потом пригласительные и, зажмурившись, протянул отцу.
Вот тогда отец впервые обратился к нему: «сын!»
4
Интересно, отец помнит эту историю? – подумал, поднимаясь в роскошный зал заседаний по мраморной лестнице.
Говорили, как всегда, много, долго, и всё вокруг дела. Наши заседания – национальная черта, скорее даже – болезнь. Учиться надо у муравьёв. Никаких заседаний, а «план» выполняют, и ни одного выпившего на работе. Сколько я времени на таких заседаниях потерял? Полжизни! А умножить на всех присутствующих? А по всей стране?! Да перевести в человеко-часы? Как у Райкина – это ж сумасшедшая цифра получится! Мне за это открытие надо Нобелевскую премию дать. Хотя какое это «открытие». Все всё понимают, а никто ничего сделать не может. Или не хочет? Но ведь, действительно, сколько времени утекает сквозь пальцы. Скажи сейчас: «Товарищи! Давайте сразу приступим к работе!» В «дурку» попадёшь. Как это – перейти к работе?! А кто руководить будет: планировать, отслеживать, разрабатывать рекомендации, составлять инструкции, проверять отчётность, проверять проверяющих отчётность? Вот и живём по русской пословице: семеро с ложкой. Хорошо, если семеро. Сейчас все двадцать с ложкой, и ложки всё больше, а плошка всё мельче. Штопаем Тришкин кафтан, который выбросить давно пора и новый сшить. Да кто шить-то будет? Эти? Они и кроить не умеют. Посмотришь на план застройки города – и вспомнишь Энгельса недобрым словом. Зачем этот пролетарский капиталист пчёл обидел: даже самая лучшая пчела не сравнится с плохим архитектором! Потому что у архитектора присутствует план, чертёж, а пчёлы строят соты по наитию. Действительно, не сравнится! Возможно, он имел в виду обратное?..
– Николай Сергеевич! Как будем в этом году оформлять улицы и площади ко Дню города? – Мэр жестом предложил проинформировать собравшихся.
Ох, дядя Ваня! Сказал бы я тебе – как: по Маяковскому! Как там у него в «Бане»: стили, товарищ Победоносиков, бывают разных Луёв. Луя тринадцатого, Луя четырнадцатого, Луя пятнадцатого. – Вот, товарищ художник, давайте остановимся на Луе четырнадцатом! Только для удешевления выпрямим ножки, уберём золото и разбросаем там и сям советский герб на спинках и прочих выдающихся местах! Скажи, Камаргин, скажи! Точно в «дурку» упекут, может, и куда подальше!
– В этом году, Иван Иванович, предлагаем нестандартное решение. Наряду с привычной иллюминацией и цветной подсветкой, планируется на фасады домов пустить световую проекцию. Так сказать – «живые» картины из истории нашего города. В момент движения праздничных колонн по главной улице на фасадах домов пройдёт «историческое» шествие наших «предков». Такую дату не каждый год отмечаем, и отметить её надо так, чтобы…
– Помню, помню: чтобы потом не было мучительно больно! За бесцельно потраченные средства. Ты, это, Коля… эээ, Николай Сергеевич! Предложение, конечно, интересное. Но, смотри, за лимиты не выходи! Деньги, сам знаешь…
– Знаю, Иван Иванович, деньги должны быть освоены. Мы в Департаменте подумали: честь нам всем большая выпала – быть организаторами такого праздника! Вот и хотели грядущим поколениям память оставить. Ну, и гостей, особенно из побратимых городов, «порадовать».
Он хорошо знал «слабость» мэра – удивлять руководителей из других городов новым и необычным – мол, круче, чем у нас, ни у кого нет.
– Ну, ну… Давай, Николай Сергеевич, ещё раз всё просчитайте. У тебя люди толковые. Виктор Петрович, что у нас с озеленением, – это уже к службе благоустройства. Вернув авторучку во внутренний карман, нащупал конверт. Вскрою позже – при всех неудобно, размяк от пота, как тогда билеты… Не знаю, как отец, а дядя Ваня тот случай точно помнит.
* * *
В конце шестидесятых Иван Иванович Колпаков работал инженером на заводе алюминиевых конструкций. С отцом они были дружны – жили в одном подъезде, ездили на охоту, несколько раз летом семьями отдыхали в Приморье. Своих детей у Колпаковых не было, поэтому к Коле Иван Иванович относился как к сыну – по-своему любил этого пацана, многое ему прощая. Коля вплоть до института звал Колпакова «дядя Ваня». Именно дядя Ваня явился спасителем в тот субботний вечер. Возвращаясь с работы, услышал в квартире Камаргиных шум. Постучал, зашёл в незапертую дверь и, увидев испуганного, хлюпающего носом мальчика, попросил разрешения пройти. Узнав о случившемся, решительно вмешался в процесс воспитания… старшего поколения.
– Билеты, говоришь, взял? Что тут плохого – ребёнок тянется к прекрасному!
– Ты спроси у этого ценителя прекрасного, почему он билеты без спроса взял, а на концерт не пошёл?!
– Не хорошо, брат, не хорошо. Это называется: ни себе, ни людям! А и правда, где ж ты был?
– На катке он был!
– Ну?
– Вот тебе и «ну»! Да чёрт с ним, с концертом!
– Да уж конечно, чёрт с ним, с концертом. Знаешь, Сергей Григорьевич, я думаю, если бы те, кто сегодня туда пошёл, знали какой «концерт» здесь случится, они бы тоже не пошли.
– Почему? – отец опешил.
– А у тебя интереснее получилось! Даже не концерт, а картина маслом.
– Какая ещё картина?
– Репина. Ильи Ефимовича. Иван Грозный убивает своего сына! – и тут же залился звонким смехом, смеясь так заразительно, что родители не сдержались. Коля, совершенно непроизвольно, тоже стал переводить всхлипывания в беззвучный смех. Отсмеявшись, отец примирительно спросил:
– Кстати, сын! Объясни, почему ты на каток отправился в парадном костюме?
– Я не успел переодеться… я с девочкой туда пошёл…
– Вот всё и объяснилось! Иди, Коля, умойся, – и тише, для родителей, добавил, – чего ж непонятного? Пацан первый раз гулял с девчонкой, праздник у него, а ты ему такой день перечеркнул! Балбес ты, Серёга!
Отец смутился и остыл. Впоследствии часто, на совместных застольях, они вспоминали случай, когда Коля пошёл на каток в концертном костюме, «совершенно случайно» перепутав стадион с филармонией. И каждый раз Николаю приходилось скрывать свою, то затихающую, то вновь будоражащую боль.
* * *
Совещание закончилось в начале первого.
Ни два ни полтора. Пока на работу доберусь – тут и обед. А смысл?
Он приоткрыл дверь машины.
– Василий, езжай, обедай, я сам дойду.
– Да что вы, этоть, Николай Сергеевич, будете ходить по такому морозу? Давайте довезу.
– Вася, какой мороз? Конец февраля.
– Ну, так, сырость, сами знаете. Неспроста февраль лютенем называют.
– Езжай, синоптик!
– Да как я вас одного оставлю?
Нашёлся на мою голову Савельич из «Капитанской дочки»! Староват я для Гринёва.
Шофёр был зануда редкостная, принадлежа к тому типу людей, забота которых способна довести до могилы. Камаргин долго не понимал, отчего так раздражается его поведением – до бешенства! Понял, когда вспомнил, как несколько лет назад увидел себя со стороны, на видео, во время прохождения психологического тренинга. Это была модель его поведения – непомерная, всепоглощающая «забота о близких». После тренинга он многое переосмыслил, усиленно работая над собой.
Что же он так обо мне печётся, боится одного оставить? Может, Вася элементарно следит за мной? Играет роль кретина по заданию? Бред! Невозможно так точно имитировать идиота. С таким никто не станет иметь дела… А я?
– Езжай, у меня ещё дела.
– Как же я без вас поеду, даже это не по-человечески как-тоть.
– Дорогу забыл?
– Так, кажисть, не забыл, но давайте обожду.
– Чёрт с тобой, «обожди»! – хлопнув дверью, направился к школе.
Зачем я туда иду? Все беды в нашей жизни от неумения сказать правду. Себе боимся сказать, а другим?.. Если бы каждый, хоть раз в жизни, признался, даже не вслух, про себя: я это делаю ради того-то и того-то! Может, жизнь стала бы проще и лучше? Как говорят французы: знал бы мужчина, о чём думает женщина, действовал бы в десять раз смелее. Так зачем и куда я иду? Если честно – к тому дому. Зачем? Сам не знаю. Не ври себе, Камаргин! Знаешь! У тебя там незавершённое дело! Почти сорок лет завершить не можешь! С детства это несёшь, иногда притупляется, иногда забываешь, но потом вновь под ложечкой сосёт! А решил бы проблему вовремя, глядишь, и жизнь по-другому бы сложилась. А она у меня и так неплохо сложилась. Да?! Тогда почему ты всем недоволен? Что ж у тебя всё «если б», да «кабы»? Вот и дверь. Сорок лет прошло, а её не поменяли… почему? Даже в двухэтажной хибаре проходного двора стальную поставили. А здесь? Странно.
Рука потянулась к дверной ручке.
Зачем? Ну, войду… дальше что? За бича примут, решившего погреться! – ухмыльнулся: костюм из Италии, пальто из Парижа, и – за бича? Нет, бред, чистый бред.
В груди резко кольнуло, сдавив сердце стальным обручем.
– Да на кой чёрт мне всё это надо! Хорошо, Васю не отпустил.
Сделав шаг по направлению к дороге, решительно развернулся, резко открыв дверь в подъезд.
Глава третья
5
(Март 1920)
Гришка проснулся рано. Выйдя на двор, поёжился: утро выдалось неприветливым – ночью северный ветер нагнал плотные облака, в которых затерялись неяркие мартовские звёзды. Навстречу, радостно поскуливая, виляя острым, плохо закручивающимся в кольцо, хвостом (от чего и получил свою кличку), выбежал Штык. Собака, сдерживая громкий лай, лизала руки и лицо присевшего перед ней хозяина.
– Тише, Штык, перебудишь всех, рано ещё.
Потянувшись, осмотрелся. Из приоткрытой двери сарая лился тусклый свет керосиновой лампы. Заглянул. Сонька доила встряхивающую крупной головой Рыжуху; в углу сонно копошились пять кур, да петух вполглаза смотрел с насеста – чего, мол, хозяин, так рано поднялся, я только раз прокричал.
Да, негусто от батиного хозяйства осталось, негусто.
– Гриша, всё ж таки решил идти?
– Чего ждать? Петли пятый день непроверяны стоят.
– А маманя?
– Придёт. К вечеру возвернётся. Да ты не тоскуй, я обернусь скоро.
– Я не тоскую, Гриша, но отчего-то всю ночь ныло, – показала на левую половину груди, – вот здесь, аж дышать трудно. Маманя обещала вчерась ещё возвернуться, до сих пор нет. Может, обождёшь?
– Я, может, и обожду. Зверь ждать не будет.
– Поешь в дорогу, я собрала уже, – встала, опёршись левой рукой о поясницу, правой подняв тяжёлое ведро, – пойдём, молока налью.
Сонька была на два года младше брата, и хоть шёл ей сейчас всего восемнадцатый год, жизни в ней, как говорила бабка Прасковья, не было. Потявкивая, закрутилась под ногами лайка, забрехали соседские собаки.
– Говорил тебе, непутёвый, всю округу перебудишь.
Достав из кармана кусочек сухаря, дал собаке понюхать, приказав: «сидеть!». Быстро забежал за угол дома, спрятал сухарь под дальним забором и, вернувшись, бросил: «Ищи!». Так они играли лет шесть, с тех пор, как Штык щенком появился в доме. Отец учил – собаку надо сызмальства воспитывать правильно: она – охотник и должна искать добычу, а не жрать, как поросёнок, с корыта. И, хотя Штык давным-давно зарекомендовал себя «охотником со стажем», игра повторялась каждый раз. Лайка азартно подбежала к спрятанному сухарю, подцепила его лапой и, бережно схватив зубами, принесла назад, дружелюбно виляя хвостом: вот, я нашёл, хватит играть, пора заняться серьёзным делом.
Месяц выглянул и вновь спрятался в тучу – «подмигнул», предупреждая: ночь заканчивается, я ухожу, и тебе пора. Улыбнувшись в ответ, Григорий зашёл в дом, перекусил тем, что накрыла на стол сестра, запил парным молоком и, поблагодарив, направился к выходу, проверив заплечный мешок со сложенным с вечера скарбом и патронташ. Выходя в сени, снял висевшую на стене бельгийскую двустволку Пипера шестнадцатого калибра, приобретённую перед самой войной. Покупка оказалась удачной – с тех пор отец без трофея ни с одной охоты не возвращался, ласково называя ружьё «моя бельгийка».
Кутаясь в платок, на крыльцо вышла сестра.
– Зайди в дом!
– Не холодно, Гриша, провожу тебя и зайду.
Подозвав собаку, ловко посадил её на цепь. Штык, вопросительно гавкая, то припадая на передние лапы, то бросаясь вперёд, всем поведением выказывал недоумение и протест по поводу происходящего.
– Сегодня, Штык, пойду один. Ты тут Соньку охраняй, не ровен час… – взглянув на сестру, спохватился, – я скоро. Охранять!
Перекрестившись, надел на голову малахай, взял прислонённые к завалинке широкие короткие лыжи, проклеенные снизу мехом изюбря и, под громкое, уже не сдерживаемое лаянье, вышел за ворота.
Отцово ружьё взял, к удаче, – немного успокоившись, Соня принялась убирать со стола.
* * *
Отца – Ивана Силантьевича Горшкова – забрали на «германскую» три года назад. В четырнадцатом, когда она началась, все думали – закончится быстро, но война всё тянулась, перемалывая новые и новые жертвы. В конце шестнадцатого отца вызвали на мобилизационный пункт – пришёл черёд его возраста. Во время проводов, Соня это запомнила на всю жизнь, мать вдруг запричитала, завыла как-то по-звериному и, повиснув на отце, вдруг быстро-быстро начала кричать-говорить: не пущу, не пущу, не пущу! Отец, смутившись, приобнял её, успокоил, уведя в горницу. На следующее утро до места сбора провожать его пошёл один Гриша.
Вначале письма приходили часто. В них Иван Силантьевич передавал приветы, веля кланяться поимённо соседям с улицы, и с соседней улицы, и с другой. Затем в двух-трёх предложениях рассказывал о солдатском житье-бытье, после чего вновь поимённо слал поклоны всем знакомым из родной слободы. Мать просила Гришку читать письма всякий раз, когда в избу заходили соседи, всегда внутренне переживая, вытирая украдкой кончиком платка нет-нет да выступавшие на глазах слёзы. Но через какое-то время весточки стали приходить реже. А после восемнадцатого года и вовсе потерялся след таёжного охотника.
Соня присела на сделанную отцом лавку, нащупала пальцами вырезанные ножом цифры: «1915». Где-то батя сейчас, жив ли? Ох, неспроста у меня сегодня так сердце ноет, неспроста.
Здоровье её пошатнулось более двух лет назад. В первую зиму без отца, в феврале, полоскала бельё на реке. Налетевший ветер попытался вырвать из девичьих рук намокшую тяжёлую простыню, отчего, потеряв равновесие, поскользнулась на мостках и, не удержавшись, упала в ледяную воду. Стиравшие рядом бабы тут же привели её в дом, где, хватаясь за голову и возводя руки к небу, засуетилась мать: принялась наливать горячий чай из самовара, укутывать в сухую простыню. Спас Гришка: срочно затопив баню, вбежал в избу, велев сестре раздеться.
– Я, Гриша, в бане разденусь, – стесняясь, дрожа всем телом, тихо запротестовала.
– Я тебе дам – в бане! Дура! Сейчас же раздевайся! – закричал, держа в руках бутыль самогона.
От его натиска мать пришла в себя. Вытолкнув сына в сени, быстро сняв с дочери всю одежду, с силой растёрла самогоном синюшное тело. После пропарила, но… беда не приходит одна. Ни растирание, ни баня не спасли от воспаления лёгких. Болела Соня долго, тяжело. Только к маю первый раз вышла на двор, до конца так и не оклемавшись. После болезни стала вся квёлая, как не живая. И лишь изредка в глазах её появлялся прежний озорной блеск и детская весёлость.
* * *
До зимовья, построенного дедом, было вёрст двадцать. Григорий споро шёл на лыжах, углубляясь в спящую таинственным морозным сном тайгу. Вначале молодые деревья стояли вольно, но чем дальше, тем плотнее становилась чаща, густыми кронами заслоняя землю от предрассветных сумерек. Он давно заметил – монотонная мерность движений вытесняла из головы тяжёлые мысли, освобождая место приятным воспоминаниям.
– Батя, чаща оттого так и зовётся, что деревья чаще растут?
– Ты смотри, сообразил, – похвалил отец, – должно быть, оттого.
Первый раз отец с дедом взяли Гришку на охоту, когда тому только-только исполнилось девять лет. Не за папоротником, да грибами – за ними ходил сызмальства, а на настоящую охоту, вглубь дикой тайги. Мать было запротивилась: «Куда, рано ему». Но Силантий Силыч строго сказал: «Цыц! Ещё баба у меня в дому не командовала! Марш по своим делам, „закудыкала“ в дорогу!». Гришка весь день деловито мешал взрослым собираться: перекладывал провизию, проверял нарты, пытался зарядить дедову бердану, тут же получив от него звонкий подзатыльник: «Я смотрю, ты прям иззуделси! Гляди, как бы весь пыл ещё до тропы из тебя не вышел! Не крутись под ногами волчком, делом займися – Щуку покорми!». Щукой звали дедову лайку. Он всегда держал только сук. «Кобель – собак ненадёжный, – Силантий Силыч называл собаку в мужском роде, объясняя, что так правильно, а как они „таперича“ говорят – это „от вырождения рода людского“, – кобель завсегда налево норовит уйти, как любой мужик! Нет, на охоте, оно понятно, будет и он свою службу несть, но как только течку учует – пропал! Не удержишь. Потому лучше суки собак не найти. Она ведь, строго говоря, и кобелём вертит: пока, как говорится, сучка не захочет…».
На той охоте случился у Гришки первый казус. Отец учил ставить петли на соболя. Наука нехитрая, но сноровки и навыка требовала. На удивление, Гришка освоил её быстро.
– Петля, Гриня, первое дело! Она и шкурку не спортит и зверьку не даст на земле остаться. Сам понимаешь, иначе его мыши да бурундуки погрызут. А что за охота брать мех с изъяном? Запоминай: берём два колышка, – отец подвёл сына к пунктирным маленьким следам на снегу, – забиваем их в землю.
– Батя, так земля-то мёрзлая.
– Эк, сообразил! Мы с дедом тут ещё по началу зимы колышки вбили.
– А как знали, что здесь надо вбить?
– Так у соболя повадка какая? Он по своему следу несколько раз проходит. Как первый снег выпал, тут и проверяй его ходки. Раз, где прошёл, всё – его тропа. Вот и наши колышки. Вишь, на них поперечина. В неё палочку вставляем, но не простую, а с зарубкой.
– Зачем?
– Да ты что? А петлю на что зацепишь? – отец достал волос из конского хвоста, скрученный в петлю, подцепил к зарубке на гибкой палочке, – вот она и держит петлю.
– И как она сработает?
– След видишь?
– Угу.
– Вот сюда, посредине колышков, прям по следу, втыкаем ещё один колышек.
– Такой? – поискав вокруг, подобрал длинную палку.
– Не, помельче, – осмотрев очередную палочку, протянутую сыном, похвалил, – молодец, такой. Вишь, у него наверху «коготок» торчит?
– Так-то ж сучок.
– Сучок у тебя в глазу. А это – коготок. За него сейчас и зацепим петлю. Соболю между колышками надо по тропе как-то пройти, он петлю заденет и за собой потянет. Вот механизма и сработает.
– А дальше?
– Дальше – ходи, проверяй ловушки, добычу собирай. Понял?
– Угу.
– Ну, тогда давай, найди соболиную тропу, попробуй поставить, я рядом буду, пособлю, ежели что.
Искал Гришка свою первую тропу долго. Никак не попадался ему след соболя. Пару раз видел висевших зверьков на отцовских ловушках, но свою тропу найти не мог. Лишь к вечеру, измаявшись, увидел на розово-синем от заходящего солнца снегу чёткие точки маленьких лапок. «Вот! Нашёл!». Понял сразу, врождённым чутьём охотника. Всё сделал, как учил отец. Умудрился даже вбить в мёрзлую землю колышки, сделал растяжку, накрутил конский волос, зацепив его за «коготок». Беззвучно отошёл в сторону, схоронясь за старой лиственницей, с замиранием сердца следя за соболиной тропой.
Отец подошёл незаметно, мягко положив тяжёлую руку на плечо, отчего Гришка встрепенулся.
– Гришаня, вот тебе главный урок – спину никогда не открывай. Бояться – никого не бойся, но человека, даже знакомого, в тайге остерегайся больше зверя. Здесь люди меняются: кто к хорошему, кто к плохому. Даже не меняются… выходит наружу из человека в тайге то, что в нём заложено. Природа своё берёт. Так что спину не открывай – всякое может случиться, и не заметишь, как сзади кто подкрадётся. Звуки слушай: зверь завсегда подскажет – где, кто идёт. Особливо птица. На знакомых один сигнал подаст, на чужака – другой. А чего ты здесь стоишь-то?
– Как чего? Соболя жду.
– Так ты петлю поставил?
– А то, – на красном от мороза, с инеем на длинных ресницах, лице проступила довольная детская улыбка, – хошь поглядеть?
– К чему? Вот завтра придём и увидим, как твой капкан сработал.
– Как завтра?
– Так ты что, думал – поставил петлю и всю зиму здесь сиднем сиди в ожидании? Нет. Наше дело по-другому устроено: поставил в одном месте, иди дальше, ставь следующую, по пути проверяй выставленные. Если соболь попался, сымай, и в мешок. И так кажный день. Темнеть начинает. В тайге ночью оставаться негоже, идём до зимовья, там уже Силантий Сылыч ждёт.
Гришка всё оглядывался, всё надеялся – сегодня попадётся соболь…
Утром отец нарочно повёл к другим тропам: показал место, где летом протекал таёжный ручей, сейчас скрытый под толстым слоем льда, объяснил, как ставить петли на нём. Но больше водил для того, чтоб выработать характер: негоже охотнику суетливым быть, надо уметь ждать и терпеть.
К полудню, мягко скользя на широких лыжах, добрались до деда – тот выкуривал из поваленного дерева спрятавшуюся в дупле добычу. Гришке стало жаль зверька. Нет, вот так, на растяжке, или битого стрелой, куда ни шло, но травить дымом бедное животное… Отвернулся.
– Глянь, пожалел! Размазня! – тихо сказал дед, надевая на правую руку кожаную рукавицу.
– Гриня, – строго обратился отец, – на охоте жалости нет! Взялся за дело – доводи до конца. Иначе…
Он не договорил. Задыхающийся в дыму соболь выскочил из дупла, тут же схваченный проворной рукой Силантия Силыча. Сердце зверька бешено трепыхалось, поэтому дед сильно сжал соболя, подержав так некоторое время. Маленькое пушистое тельце затихло. Хоть и жалко зверушку, сумел оценить, как ловко старый охотник расправился с ним.
