Читать книгу: «Семь мелодий уходящей эпохи», страница 3
Вчера до самого отбоя мы раз восемь или одиннадцать наводили стрелки на пионерских шортах, гладили пионерские рубашки, пилотки и галстуки, размышляя вслух об исключительной ответственности сегодняшнего мероприятия.
Появление космонавта Поповича в лагере мы себе представляли весьма прямолинейно. В моем воображении на дороге у лагерных ворот должен возникнуть высокий человек в форме летчицкого генерала, а Великанов уносился в своих фантазиях совсем за границы разумного подросткового воображения. Он утверждал, что нам не стоит удивляться, если мы увидим человека в оранжевом скафандре, который космонавт Попович может специально надеть для достижения значительного героического эффекта. Ясное дело, что в детстве и палка – винтовка и кирпич – портативная радиостанция, но нам доверили ответственное дело, и я призвал Великанова быть более серьезным и бдительным, тем более что у ворот появилась стая мрачных подростков из ближней деревни.
– Здорово москвичи – в жопе кирпичи!
Брутальный фольклорный зачин не предвещал социальной смычки дружеского свойства, но нас от местных отделяла высокая решетка лагерных ворот, и мы чувствовали себя вполне уверенно.
– Ребя, выходи к нам, поговорим по душам, или совсем зажидились в своей Москве?
Местные явно хотели выманить нас за ограду. Ну, я калач не лыком шитый, и не таких хитрецов видали, но в данной ситуации нужно вести себя и мудро и достойно. Ведь есть в истории отечественного бытия опыт удачного симбиоза дремучих крестьян и людей тонких и образованных. Великого писателя Тургенева мужики любили, ружье ему на охоте носили. Лев Николаевич, опять же, большой авторитет у русских мужиков имел, потому что снопы косил, с детьми народными забавлялся, денежку, пусть и скромную, жаловать крестьянину не стеснялся. И эти ребята за воротами неплохие по сути, они должны увидеть во мне своего человека, который не склонен над ними потешаться, а, напротив, и жизнь сельскую нелегкую знает не понаслышке и чувством открытым к людям простым искренне расположен.
– А что, хлопцы, родители ваши на покосе сейчас? – голос я подобрал предельно добрый и до противного доверительный.
– Ага, на покосе, ананасы косят!
Самый крупный селянин презрительно посмотрел на меня и цвыркнул слюной себе под ноги. Остальные подростки, как по команде, тоже освободили рты от излишков влаги, и вся группа удалилась по пыльной бетонке.
Дипломатические упражнения с аборигенами отвлекли нас от главного дела, но теперь, открывая калитку для дозорных маневров на дороге, мы старательно оглядывали окрестные кусты. От вожатых мы не раз слышали про коварство тутошней пацанвы и их умение стрелять в пионеров из рогаток.
Обедать мы ходили по очереди. Я вообще обошелся одним компотом, переживая, что космонавт Попович прибудет в мое отсутствие.
После полдника мы опять общались с местными, только это была другая компания.
– Эй, москвичи-в жопе кирпичи, выходи за красным паровозом!
Пустить кому-нибудь красный паровоз в моем детстве означало разбить противнику сопатку до крови. Я тихо сказал Великанову, что не вступить в драку иногда большая доблесть, чем безоглядно бросаться на противника с кулаками.
– Ссыкло московское, выходи стукаться один на один!
Это племя вело себя более агрессивно и настойчиво. Я решил не вступать в глупую перепалку, сделав отстраненное лицо, исполненное мудрости и одновременно бытийной усталости, которая замечена у людей бывалых, повидавших в своей жизни многого разного. Для этого я сложил руки на груди, а взгляд свой устремил много выше голов кричащих оболтусов, упирая его в воображаемую «плюс бесконечность»…
Гнилой картофельный клубень я принял всей плоскостью упругого юношеского лба. Пилотка слетела с головы, да я и сам несколько поломался телом от неожиданности, боли и обиды, которая посетила меня следом. Местные громко смеялись, но совсем недолго. Меньше всего они ожидали, что «москвич-в жопе кирпич» – щуплый пионер Великанов заорет на них матом. Это был специальный взрослый мат, от которого перестают расти цветы, птицы забывают махать крыльями, а на лужах появляется мелкая морская зыбь. «Гондоны штопаные» – это самое малое и единственное, что я слышал в своей куцей жизни до дня сегодняшнего.
– Ты же говорил, что твой папа летчик?
Местные меня больше не интересовали, они гурьбой удалялись от ворот по бетонке. Мне же не терпелось услышать объяснения от Великанова.
– Папа летчик, а отчим милиционер, что не так?
Я сказал Великанову, что все замечательно и он вполне герой, и еще хорошо, что космонавта Поповича поблизости в этот момент не было. В какой-то момент нам обоим стало казаться, что нет и не будет никакого космонавта Поповича, что нас разыграли непонятно зачем. Впрочем, это были мимолетные сомнения. Из-за деревьев целый вечер раздаются звуки военных маршей из лагерных динамиков, песня про пыльные дороги далеких планет, про Гагарина, который сказал «Поехали», вожатый Женя периодически заглядывает к нам, спрашивая про настроение и наличие у нас остатков жизненных сил. Вот и сейчас он пришел к нам и сообщил новость, что официальная встреча дружины с космонавтом Поповичем переносится на завтра, но приедет он обязательно сегодня.
Мы с Великановым за этот длинный день переговорили о многом и даже почти устали друг от друга. Единственным развлечением для нас было открывать и закрывать ворота для машин, которые въезжали в лагерь и выезжали из него. Впрочем, машин было немного. Два раза приезжал каблучок с продуктами. Два раза приезжала говновозка чистить лагерные сортиры, один раз из лагеря выезжала телега, в которую был впряжен мерин Мальчик. Мальчик и тут отличился. Пока я открывал ворота, он насыпал на асфальт свои кишечные яблоки, а нелепая телега на широких автомобильных шинах не замедлила раскатать эти яблоки в штрудель, и мы с Великановым, проклиная живую природу, минут тридцать очищали асфальт. Асфальт в итоге мы очистили, но запах проклятой лошади остался с нами надолго.
На закате снова появились местные.
– Эй, москвичи-в жопе кирпичи, ваша смерть пришла!
Мы с Великановым уже давно поняли, что местные к нам приходят из разных деревень. Утренние местные приходят и уходят по бетонке влево от лагеря. Другие местные приходят с правой стороны. Это хорошо, значит левосторонние местные еще не знают про секретный вокабуляр Великанова. Впрочем, это очень сильное оружие, и мы применим его только в самом крайнем случае. Левосторонние местные принесли с собой огромный дрын, которым они немедленно принялись нас уязвлять через прутья лагерных ворот. Сначала мы ловко уворачивались, отбегая от разящей оглобли, но потом, не сговариваясь, дружно ухватили ее с другой стороны и стали тянуть ее на себя. Помешала нам машина начальницы лагеря. Деревенские отбежали от ворот, когда мы пропускали Волгу, начальница погрозила нам пальцем, сидящая рядом с ней женщина просто весело махнула нам рукой. Пропустив машину, мы продолжили поединок с местными. Дрын мы у них отняли, а потом перекинули его им обратно, потому как дрын был не их, и они его должны положить на место. В итоге местные ушли, а мы с Великановым принялись лупить вечерних комаров на потных от поединка руках и ляжках. Снова пришел вожатый Женя и сказал нам, что наше дежурство окончено, и он нами очень недоволен. Оказалось, что космонавт Попович с женой приехали на машине начальницы лагеря, а мы его феерически прошлепали.
– Не было космонавта Поповича никакого, тетка с начальницей сидела, а космонавта Поповича не было!
Мы искренне недоумевали, как мы не заметили космонавта Поповича на переднем сиденье. Вероятно, это случилось потому, что он был не в скафандре и даже не в генеральской форме.
– Не тетка какая-то, а Марина Попович – летчик-испытатель, герой Советского союза.
Женя не сильно на нас сердился, даже совсем не сердился. Он сказал нам, что отбой для старших отрядов сегодня поздний, потому что на центральной линейке проводится конкурс веселых аттракционов, и мы можем присоединиться к зрителям. А вот завтра, сразу после завтрака, уже будет встреча с космонавтом Поповичем, потом торжественный запуск пороховых ракет и большой концерт лагерной самодеятельности для героического гостя. Женя оставил нас у лагерной столовой.
Летние сумерки сменил душный июньский вечер. Мы меньше всего хотели вливаться в ряды зрителей на вечере аттракционов. Смотреть, как пионеры языком, стараясь не испачкать кончик носа, достают леденцы из большой тарелки с мукой, в которой до них побывали десятки других слюнявых языков. Увольте, я не брезгливый, но этот идиотизм в прошлом году вызвал у меня отвращение. Это намного хуже, чем жевать после друга заграничную жевательную резинку.
Я посмотрел на коттедж, который укрывался в палисаднике недалеко от столовой, где днем работает в своем кабинете, а ночью живет с семьей наша начальник лагеря, и удивился большому количеству света во всех его окнах и на стеклянной веранде. Веселые голоса взрослых людей, праздничный звон посуды и голос певца Ободзинского из радиолы укрепили мою догадку: космонавт Попович у начальницы!
Мы подошли к забору палисадника, чтобы лучше рассмотреть, что происходит внутри помещения. Наша начальница с большой халдой на голове в неизменной гипюровой блузе, сквозь которую днем всему лагерю видны ее начальственные сиськи в богатых на кружева лифчиках, танцевала с крепким мужчиной. В руке она держала высокий бокал, мужчина временами что-то говорил ей на ухо, после чего начальница громко смеялась и кокетливо била мужчину по плечу кулачком свободной руки. На заднем плане кто-то еще занимался подобным. Короче, настоящий взрослый сейшн. Не могу сказать, что мы хотели бы так танцевать с космонавтом Поповичем, но близость и дружеские отношения нашей начальницы со звездным героем вызвали у меня сложное чувство, состоящее из зависти и уважения.
Именно тогда у меня и родился план, вернее не план, а идея – взять у космонавта Поповича автограф. Не завтра – официально, в конце большой пионерской очереди, а сегодня – первым из всего лагеря…
Ручка шариковая у меня была с собой весь день, а вот бумаги у нас не было. Я сказал Великанову, чтобы тот бежал в отряд и раздобыл нормальные листы, на которых не стыдно космонавту Поповичу оставить свою звездную подпись.
– Когда я вернусь, мы пойдем к ним за автографом?
Великанов не предполагал, что у меня ровно минуту назад родился замечательный, нет, гениальный для моего возраста план.
– Он сам к нам придет! Рассказываю. Они едят и пьют, и из этого вытекает что?
Наверное Великанов больше моего устал от безумного дежурства, потому что он хлопал глазами и тупо повторял концы моих фраз.
– Вытекает что?
– Они вкусно и много едят и пьют, что будет потом? – спросил я еще раз Великанова.
– Что будет потом? Наверно, они бухие упадут под стол.
Великанов пытался еще думать, но времени у нас на это не было.
– Они захотят в туалет. Мужчины чаще хотят в туалет, значит, и космонавт Попович обязательно пойдет.
Тут нужно объяснить читателю, что канализационной системы в нашем лагере не было. Деревянные многоочковые и не очень сортиры были разбросаны по всей территории, у каждого отряда, у столовой, у клуба. Соответственно, был небольшой двухдверный сортир и рядом с палисадником.
Великанов, наконец, понял мой план и побежал в отряд на раздобычу достойной бумаги.
Не прошло и минуты, как убежал Великанов, а на крыльце коттеджа появился предположительно тот человек, ради которого мы уже столько часов терпели различные страсти.
Фильм «Семнадцать мгновений весны» вышел в прокат этим летом, поэтому я имею моральное право привести цитату: «Никогда Штирлиц не был так близок к провалу».
Вот он, не замечая меня, проходит калитку, тут бы и подойти к нему с просьбой, только нет у меня бумаги, и вся затея накрывается медным тазом.
Прошлой зимой мой отец вместе с актером Николаем Сличенко был в командировке под Архангельском. На улице к Сличенко подбежали два полярных летчика и попросили автограф. Фото актера и певца под рукой не было, но летчиков это и не смутило. Они протянули ему свои летные книжки. Будучи людьми воспитанными, они попросили и моего отца – неизвестного широкому миру критика из Минкульта – оставить свой росчерк.
У меня нет летной книжки, у меня нет книжки пионера, у меня есть фантик от молочной ириски, но он маленький, не белый и вощеный…
Когда за предположительно космонавтом Поповичем закрылась деревянная дверь, я, стараясь не производить шума, подбежал к сортиру и вошел в дверь соседнюю. Выставляя вперед руки, я в слабом свете от уличного фонаря, в темноте пытался нащупать на стенах или на двери деревянный лоток с бумагой. Только бы найти этот лоток побыстрее, только бы этот лоток был не пустой! За дощатой перегородкой предполагаемый космонавт Попович шумно расставался с избытками влаги, а потому не мог слышать, как стучит от напряжения мое пионерское сердце. Не мог он и предположить, какие гуманитарные страсти имеют место быть рядом с ним на расстоянии неполного полуметра.
Когда предполагаемый космонавт Попович вышел из кабинки и почти споткнулся об меня, то произнес удивленно примерно следующее:
– Оппа, а у вас тут всегда очередь?
Я же только в это мгновение понял, что совсем не знаю, как зовут космонавта Поповича. Вся страна знает, а я нет – недосуг было.
– Здравствуйте! – произнес я решительно – Вы космонавт Попович?
– Есть такое дело! – ответил мне космонавт Попович и широко улыбнулся. Ух, как мне стало хорошо! Дальше все совсем просто. Я исполнил пионерский салют и, не опуская руки от пилотки, произнес недлинный текст:
– Товарищ космонавт, разрешите, пожалуйста, мне у вас взять два автографа на добрую память, для меня и моего друга! – Я протянул ему ручку и две квадратные бумажки.
– Два? С удовольствием, тем более, я никогда еще не писал автографы на ступенях туалета и на туалетной бумаге.
Космонавт Попович взял у меня ручку и бумажки сомнительного свойства.
– Это бумага не туалетная, это бумага оберточная с пищевого комбината.
– Знаешь, старина, это в корне меняет дело. А почему сейчас, почему ты не подождал до завтра, когда я всем буду автографы давать?
– Очень захотелось быть первым, – произнес я не задумываясь.
– Понимаю!
Космонавт Попович зачем-то бросил взгляд на небо, после чего протянул мне листочки с драгоценным росчерком.
Дальше я ничего не помню. Помню, что мы вместе дошли до калитки в палисадник и еще о чем-то говорили. Помню, что он пожал мне руку на прощание, и как только за ним захлопнулась дверь веранды, рядом со мной возник запыхавшийся от быстрого бега Великанов с большим блокнотом для рисования…
Вот, пожалуй, и все. Следующий день был интересный, это была встреча пионеров пионерского лагеря «Дружба» с космонавтом Павлом Романовичем Поповичем. Встреча прошла хорошо. В длинную очередь за автографом я вставать не стал, на отрядном фото я получился с самого края – почти у речки. Из рассказов космонавта я запомнил только то, что он любит число 13 и в полете он поддерживал температуру внутри корабля – 13 градусов по Цельсию.
Вот и все…
Назавтра приехал отец и забрал меня домой за две недели до окончания смены.
Дорога нам предстояла неблизкая, и это здорово, мне столько хочется рассказать папе!
Бассейн «Москва»
Совсем давно, когда в стране не было слова гламур, а следовательно и не было гламурных журналов, и модных клубов тоже не было, и в центре столицы рядом с главной площадью страны не было громоздкого храма, крестами задевающего низкие осенние облака, именно на месте этого бетонного исполина жил своей шумной жизнью большой открытый бассейн «Москва». Бассейн обслуживал простых москвичей, которые, отстояв очередь в кассе, обретали нехитрую забаву: 45 минут плескаться в подогретом растворе из хлорки на фоне кремлевских звезд.
При бассейне был автономный, отгороженный от основной чаши, шестой спортивный сектор, разделенный на дорожки. На трех левых дорожках шумно, кучно и брызгливо тренировались дети из спортивной школы, по центру молча и одиноко плавали специальные взрослые люди с особыми гребными свойствами – состоявшиеся спортсмены несуетно и сосредоточено оттачивали свое мастерство. И, наконец, правые две дорожки и большой, прилегающий к сифону для прохода в душевую и раздевалку водный клин делили разнополые люди невнятного свойства.
В их числе бывал и я, имеющий законное право как член семьи члена ВТО (Всесоюзного Театрального Общества) плескать свое тело в водах специального закрытого спортивного сектора. Возможно, в одной воде со мной плавали «деписы» и «жописы» – дети и жены советских писателей, как члены семьи членов СП (Союза писателей), возможно и сами писатели, но инженера человеческих душ трудно отличить от его персонажей, если он практически голый, без вечного пера, пишущей машинки и мятых черновиков. Еще там часто плавали глухонемые подростки. В воде они не отличались от детей членов творческих союзов, потому что гребли в воде органами речи, а вот в душевой они многих раздражали. Они очень любили бесконечно долго стоять в душевых отсеках друг против друга и громко махать руками. Понятно, что им для удобства коммутации нужно было пространство и комфортное расстояние, только многих советских людей с негативным мышлением это раздражало: «Опять немые разорались!»
И, конечно, генеральным местом шестого сектора была сауна – полутемное и убогое по нынешним меркам помещение метров на двадцать, выборочно покрытое белым больничным кафелем грязно желтого цвета. Вдоль одной стены стояли широкие древесные полки – вполне лагерная конструкция из трех высоких ступеней и кустарная печка-жаровня с камнями в левом дальнем углу.
Если дети из спортивной школы царствовали в раздевалке после сеанса, путаясь в штанинах, роняя на мокрый пол яблоки, пряча приятельские трусы и весело хлопая дверями железных шкафчиков, в помывочной прописались глухонемые, настоящие спортсмены с жабрами на третьей и четвертой «воде» – так следует говорить гидро-профессионалу, то сауна была любимой кайфовальней советских актеров. «Инспектор Томин» (Каневский), «Билет, а при нем вопрос» (Павлов) – потеть рядом с ними в той сауне мне приходилось часто. Много было и сугубо театральных персон, которых я не знал в силу своей непроходимой бездуховности (сын критика – антитеатрал) и физиономического кретинизма (я совершенно не запоминаю лиц и имен за редким исключением).
Париться с актерами было непродуктивно, но очень весело. Все говорили исключительно громко, выразительно, артикуляционно, часто интонацией, неожиданной мастерской паузой, нервным или царственным взмахом простыни-туники добиваясь высокого художественного значения в любом бытовом физическом действии. Мат всенепременно приветствовался в беседе, но мат советских актеров был уместен, художествен, оправдан жанром и согревал даже меня.
Если на камни печи плескали только воду, без пива, эвкалипта или другого народного фермента, воздух в помещении очень быстро наполнялся пронзительно-кислыми молекулами сводного ночного перегара. Когда сивушная спираль набирала опасную плотность и угрожала катарсисом, открывали дверь в предбанник для поступления «воздуха надежды».
Во время проветривания актеры театра и кино отправлялись в воду. Редко кто из них плавал. Если кто и пытался тряхнуть удалью, то скорее тонул, чем плыл, агонистично шлепая ладонями по водной хляби – возраст, лишний вес, излишества всякие. Актеры все больше беседовали у стенки на мелководье, погрузившись в воду по шею, тесня коллективным перегаром из шестого сектора юношеский дух здоровой соревновательности и стремления к рекордам. Хорошо, если ветер дул с юга, воздух над бассейном заменялся волшебным ароматом горячего шоколада и корицы с кондитерской фабрики «Красный Октябрь», стоявшей через речку. Актеры блаженно закрывали глаза и многие громко вспоминали детство…
«Иных уж нет», а те, кто остались сегодня, возможно, так же блаженно и с большой мерой грусти и тепла, прикрыв глаза, вспоминают тот незатейливый банно-прачечный VIP времен излета социализма, канувший в Лету в самом начале очередной эпохи перемен.
Аграрный этюд
Сколь изначально гостеприимен русский человек, выносящий хлеб-соль на полотенце дорогому гостю, столь непредсказуем он в дальнейшем развитии застолья. Имея наклонность стремительно усвинячиваться в хлам, он уже через час способен яростно трясти физическую оболочку дорогого гостя, формулируя вопросы, не предполагающие ответов, способных умиротворить его воспаленное мироощущение.
Много лет назад, еще когда родимое пятно на голове генсека Горбачева старательно ретушировали тассовские фоторедакторы, поехал я командиром студенческого отряда в глубокое замкадье, аж за город Волоколамск в Лотошинский район на уборку картофельных клубней. Сводный отряд культпросветучилища поселили в здании старой школы, стоящей словно лепрозорий посредине чистого поля на приличном удалении от жилой деревни. Обустройство быта для трудового десанта из столицы продолжалось и в день нашего заезда. Какой-то хмурый человек неторопливо и обреченно забивал досками разбитые окна, потом долго гремел ржавыми металлическими листами, тщетно пытаясь соорудить единый водосток под висящими у входа унылыми чугунными рукомойниками. Умываться на улице холодной водой в сентябре – это замечательно, но меня как командира и лицо ответственное больше интересовал вопрос отопления барака.
Впрочем, все оказалось проще, чем я думал. К зданию примыкала котельная, из которой горячая вода поступала в систему из двух труб, воткнутых в здание, по которым горвода попадала в батареи.
Все это мне объяснил слесарь Палыч, человек идеальной квадратной формы, который, закончив инсталляцию какой-то «гребаной муфты», старательно протирал льняной паклей свои немаленькие пролетарские руки. Я не очень понял, почему парня двадцати лет, пусть и очень тяжелого, зовут Палыч, в остальном меня все устраивало. Палыч сказал, чтобы мы не стеснялись, если что с водой не так, и сразу звали его. Идти ему недолго, он живет в этой деревне, вон в том доме с огромной антенной на крыше. Отведя глаза в сторону, Палыч сказал, как бы немного извинительно, что он и сегодня вечером придет.
– Что-то еще не работает? – спросил я его.
– Нет, все работает… пока. Бить вас вечером приду.
Я подумал, что ослышался, и попросил повторить. Оказалось, что не ослышался. Палыч сейчас придет домой и хряпнет у бабули самогона, потом еще хряпнет. Телевизор у него не показывает – холм за деревней мешает, поэтому он придет к нам, у нас весело, девок молодых и красивых много. Когда много девок и весело, пьяный Палыч обязательно кого-нибудь должен избить.
Палыч попрощался до вечера и устремился неторопливо в свою обитель, а я стал думать о том, как просчитался мой папа-шестидесятник, расширяя мне образы Платона Каратаева и Григория Добросклонова своими непридуманными рассказами о незатейливых и благородных народных людях, с коими случилось ему удачно разойтись на личной бытийной тропе.
Разговор по телефону с местным милицейским начальником меня немного успокоил. Местный Анискин сказал, что Палыч днем совершенно не страшен, а совсем наоборот – исчадие добродетели, всем норовит помочь, услужить. Вечером совсем другое дело, опасен, но, главное его не провоцировать. Не провоцировать, по словам шерифа, означало, что разговаривать с ним нужно без широкой улыбки, но и не хмуро. В глаза смотреть недолго, и ничего у него не спрашивать. Можно увлечь его рассказом про любовь с примерами из личного опыта или историями из жизни в странах капитализма.
– К моему племяннику подход особый нужен, – сказал он мне на прощание не без назидательной гордости и пообещал вечером заехать.
– Что, что он сказал?
Комиссаром моего отряда был хрупкий преподаватель фортепиано лет сорока со спорной русской фамилией. Он на генетическом уровне боялся погромов и даже в музыке старался избегать громких звуков. Фамилию его я уже не помню совсем, но что боялся он наступающего вечера много больше моего, это чистая правда.
– Он сказал, что Палыч его племяш, и бить нас после заката они будут вместе.
Третий член нашего педагогического ядра был дамой. Зрелую и уважаемую женщину, имевшую взрослого сына моего возраста, я не стал оповещать о возможном скором знакомстве с недокументированными чертами характера советского сельского труженика. На следующий день я отправил ее в секретную командировку в Москву – домой до окончания срока. Много позже я узнал, что она настоящая племянница писателя Пришвина или Паустовского, я же взял и насильно оторвал ее от корней и истоков, воспетых дядей. Впрочем, я уверен, что она на меня не в обиде.
Смеркалось (да простит меня читатель за штамп), времени до прихода противоречивого селянина оставалось совсем ничего, и я начал действовать. Построив сводный отряд, я объявил сборщицам клубней, что ситуация в лагере складывается чрезвычайная. Местное население вымерло или деградировало настолько, что вечерние смычки города и деревни в виде совместного хорового пения на поляне, фольклорных прыжков через костер парами, плетения амурных венков из полевых трав при свете луны и танцев голышом на болоте отменяются мною до возвращения в лоно цивилизации. После ужина все колонисты обязаны находиться внутри здания, все вечерние перемещения по внешней территории должны быть согласованы лично со мной. Нарушение распорядка чревато неотвратимыми последствиями. Произнеся все это, я облегченно выдохнул, удивившись тому, что произведенное мною усекновение прав и свобод группы лиц не образовало внутри моей демократической сути ни малейшего гуманитарного протеста, даже наоборот.
Девушки нервно хихикали, все пять юношей с театрального отделения принялись играть желваками, немедленно пытаясь добиться схожести с декабристом Пестелем, комиссар-пианист довольно тер ладони, секретная в тот год племянница писателя Пришвина или Паустовского ходила по длинному школьному коридору с отвлеченно-потерянным выражением лица, старательно кутаясь в теплый шарф, который по размеру слабо отличался от двуспального английского пледа.
Опустив много подробностей, скажу одно – чрезвычайный режим, который я ввел в лагере в первый день, и меры, которые я принимал в другие дни, себя оправдали и уже совсем скоро не вызывали протеста у студентов. Палыч вечерний был не единственной нашей проблемой. В область на время осенней уборки из других регионов были прикомандированы водители грузовиков со своей техникой. В первые дни с наступлением темноты пространство вокруг школы наполнялось гулом моторов и резким светом автомобильных фар. Шоферы страстно желали развлечений. Иногда я думал, что разделю участь поэта-дипломата Грибоедова, закрывая собой дверной проем здания.
А слесарь Палыч в первый вечер не пришел. Потом он приходил часто, но обученные мной первокурсники театрального отделения вполне умело забалтывали его, и, ломая телом кусты, он уходил домой, обещая прийти завтра и устроить, наконец, городским настоящий блицкриг.
Всякая тирания лишь тогда чего-нибудь стоит, когда посредине жестокого правления устраивает для своего народа праздник, дабы миряне громким пением, ритмичными телодвижениями под звуки музыкальных инструментов, созерцанием нехитрых зрелищ, участием в подвижных забавах избавлялись от накопившегося озлобления, наполняя свободное место неожиданной порцией любви и уважения к своему управителю.
Завтра за нами придут автобусы, а сегодня вечером у нас дембельский праздник. Я предложил «созерцание нехитрых зрелищ», например, меня бы очень устроила спокойная развивающая игра в города на семьдесят человек, но радостные студенты решили устроить конкурс привидений под названием «Глюк 86».
Заглянувший днем Палыч опять было завел старую песню, что любит нас уже как родных, но просто обязан вечером устроить напоследок кровопролитие. Узнав, что у нас в плане не танцы, а конкурс привидений, он неожиданно разволновался. Оказалось, что он давно мечтает показать на большой публике очень страшное привидение, которое называется «человек повешался». Нарушить свои правила и впустить в школу после заката самого страшного аборигена района… Может быть, это и разумно, может быть вовлеченность в общее действо и его трезвое состояние помогут нам пережить и этот вечер?
После позднего прощального ужина, когда все ушли готовиться к ночному шабашу в мое окно постучали. Под окном стоял Палыч. Мы долго, стараясь не производить шума, затаскивали в мою комнату через окно нечеловеческих размеров деревянную стремянку. Самогонный креатив слесаря заключался в том, что он должен был висеть в проеме этой царь-стремянки с большой веревочной петлей на шее и покачиваться при этом, изображая безнадежно мертвого человека. Под курткой у Палыча была специально изготовленная страховочная сбруя скрытого ношения, которая и должна была удерживать его в воздухе. Палыч показал мне, как он закроет глаза, высунет набок язык. Я сказал ему, что это самое страшное, что я видел в жизни до этого вечера. Еще я спросил его, отчего у него оттопырены карманы. Оказалось, что в карманах у него лежат флаконы с лосьоном «Розовая вода» – как же на трезвую такой номер показывать? Мы договорились, что когда все пройдут в столовую, я проведу его со стремянкой в боковой коридор, и там его никто не будет видеть до нужного момента, но он должен быть наготове. На том и порешили. Через час, когда все собрались в столовой, я вывел его в боковой коридор. Палыч был уже пьяный от двух флаконов розового лосьона, но вполне мне вменял.
Прощальный вечер удался. Я насмотрелся много разных привидений, показал свое, спел со всеми под гитару и посредине глубокой ночи ушел спать в свою комнату, впервые не сделав вечерний отбой: дембель, святое дело. Мы продержались месяц в этом сарае между бескрайним полем и полумертвой деревней, все живы и здоровы, мне не в чем себя упрекнуть…
Страшный женский вопль подбросил меня на кровати. Рядом с моей дверью. Еще вопль и дружный топот ног. Сегодня, как и весь месяц, я спал в одежде, поэтому вылетел из комнаты в следующее мгновение. Первокурсница, обнаружившая инсталляцию с мертвым Палычем в боковом коридоре, билась в истерике. Она долго не хотела верить, что Палыч жив. Впрочем, Палыч был жив весьма условно. Он с вечера терпеливо ждал своего триумфа, потягивая лосьон – третья бутылка валялась под стремянкой – и в итоге уснул в образе с петлей на шее. Невидимая страховочная сбруя горбом вздыбила ему телогрейку, отчего и без того квадратный великан уже совсем напоминал парижского горбуна – зрелище только для подготовленных. Мой косяк – про Палыча никто не знал кроме меня, а я от усталости успешно забыл про сюрприз деревенского затейника.
