Читать книгу: «Черные дыры», страница 3

− Вот и все, − вздохнул я.

− Дура! – зло рявкнула на дочь мать. − Никогда не лезь под руку. – Затем, уже спокойно, добавила: − Ты, дочка, свое дело сделала. Теперь, если разойдетесь, то квартиру поделят между вами, а это значит, что Коленьке судьба в Москве жить.

На следующий день я подал заявление в суд о признании нашего брака недействительным.

Светлана зашла в зал суда с заплаканными глазами, предварительно сказав мне в коридоре:

− Все будет, как я хочу, а жить мы станем как соседи.

Я же в свою очередь ответил:

− Это бабушка еще надвое сказала, и я докажу, что ты ему не нужна.

И я прозрел, поняв, что если решение суда о признании брака недействительным примет силу, то ее выпишут из Москвы. Тогда им с тещей ничего не останется, как жить вместе в Магнитогорске. В тот же момент в моем сознании промелькнула мысль, осветившая путь к моральной победе.

«Не будут они вместе», − подумал я, когда судья задала мне вопрос: «Вы хотя бы одну рубашку сообща купили?»

Чтобы по закону не признали брак недействительным и Светлану, теперь уже бывшую мою жену, не выписали из Москвы, я ответил:

− Купили, и не одну.

− Значит, совместное хозяйство вели, − закончила разбор дела судья.

Вот так, спонтанно, я и поменял свое решение.

Суд постановил: расторгнуть брак, оставив Светлану прописанной у меня. Она подумала, что игра сыграна, вторую комнату двухкомнатной коммунальной квартиры закрепили за мной, а значит, пора приглашать в нее Николая.

− Ну что, получил? − радовалась она.

Мы вместе пришли домой, и она демонстративно постелила себе на полу.

На другой день, когда моя уже бывшая жена ушла на работу, я позвонил в исполком и, дословно, сказал следующее:

− Я, молодой коммунист, не понимаю, почему люди стоят в очереди на жилую площадь по двадцать лет и не могут получить освободившуюся комнату в квартире, где я проживаю?

− Вы это серьезно? У вас же молодая семья. − с недоверием переспросили меня. − И вы сможете это подтвердить в письменном виде?

− Да, − ответил я, − Это мой долг коммуниста. Семьи как таковой уже нет.

− Чудеса, − только и услышал я с другого конца телефонного провода.

Когда Светлана вернулась домой, я ей сказал:

− Хочешь жить с ним, дуйте в Магнитку.

− Нам с Коленькой и в Москве будет хорошо, − с улыбкой ответила она.

Через неделю ко мне домой пришли представители жилищной комиссии. Я подписал разные необходимые бумаги. А Николая к нам не подселили.

Теперь по закону в комнату площадью 17 квадратных метров ни я, ни Светлана никого не могли к себе прописывать. Для того, чтобы прописать, не хватало квадратных метров, а комната не делилась. Так я, пусть и в ущерб себе, но разрушил их планы жить вместе в Москве. И почему-то они сразу стали друг другу не нужны. Словом, «прошла любовь, завяли помидоры».

Итак, мой первый, пусть и отрицательный, опыт семейной жизни, был завершен.

Я сидел и вспоминал предысторию своей взрослой жизни, полагая, что нить к моей неудаче тянется еще из далекого детства. Подумал, что надо вспомнить те обстоятельства, которые сформировали мой характер, возможно, и приведший меня к этой пропасти.

До семи лет я рос тихим и скромным ребенком, как и большинство детей того времени. Сначала ясли, затем детский сад с обязательным вывозом детей на летние дачи, что находились в сосновом бору, в Абзаково. Жизнь спокойная, размеренная.

Никаких изменений, ничего примечательного, если не считать, что, когда мне было полтора года, мои родители, наконец оформили развод. Они уже более двух лет жили в разных городах, что не помешало мне родиться от отца, приехавшего однажды на разборки с мамой.

Как я понял, моему появлению, я обязан перебоям в отоплении. Мои родители в ту судьбоносную ночь лежали на разных кроватях, видимо, продумывая каждый со своей стороны очередной упрек, который можно было бы сейчас вынуть, как запасную карту из рукава. И каждый был совершенно уверен, что у него-то к четырем тузам всегда найдется джокер, при помощи которого и будет выиграна партия.

Отец крутился на кровати и не мог уснуть. Он был журналистом, а каждый журналист в перспективе видит себя писателем.

«Вот, − думал папа, − надо писать, писать и еще раз писать! А я чем тут занимаюсь? Теряю драгоценное время. В Москву! Скорее в Москву!»

22 августа 1927 года он родился в столице, на улице Солянке, в доме под номером один. Во время сталинских репрессий мой дедушка был сослан. А отца с его мамой, Анастасией Степановной Зуевой, в девичестве – Фроловой, выслали в Казахстан. Папа мечтал восстановить справедливость и вернуться в Москву.

Моя мама, ожидая на следующий день исхода судного дня, лежала под легким одеялом и дрожала.

− Саш, а Саш, − жалобно обратилась она к отцу.

− Чего тебе? − недовольно ответил он.

− Мне холодно, я вся дрожу.

− И что, печь растопить? − съязвил папа.

− Дров нет, − ответила мама.

− Так я, значит, должен выйти во двор и дров нарубить?

− Нет, − нашла более простой выход из данного положения мама, − иди ко мне. Если я заболею, то и в суд завтра не смогу пойти.

− Ну что тут поделаешь? − проворчал он и перешел на кровать к жене.

Конечно же, утром они оба проспали, и развод отодвинули еще на двадцать пять месяцев. Папа уехал в Москву, а мама осталась с бабушкой, а через некоторое время начал округляться ее живот.

У них уже был общий сын, появление которого никак не повлияло на процесс укрепления семьи. В голове у мамы стали рождаться крамольные мысли, по поводу которых она ругалась с моей любимой бабушкой Тоней.

− Не представляю, что я буду делать с двумя детьми без мужа? – горевала мама.

− Ты рожай, а там видно будет, − останавливала ее баба Тоня. − Не больно-то убежишь от двоих детей. Да и я тебе помогу, если что.

Это «если что» перечеркнуло всю дальнейшую личную жизнь моей мамы. Меня она родила, а вот выйти замуж с двумя детьми так и не смогла.

Да и как выйти, если все мужики, пришедшие с войны, были учтены другими женщинами, а мужьями никто не разбрасывался. Все женщины хотели иметь детей от мужей. А мужиков не хватало. Потому никто не обращал внимания на увечья фронтовиков.

− Живой, и слава богу, − радовались бабы. − Все лучше, чем просто печка.

Время было суровое. Крепко держались бабы за мужика, как за кормильца, устроителя и земли, и семьи русской. И это было правильно.

Трудно приходилось маме. В холодном подъезде она мыла полы, получая в то время двадцать рублей, по рублю с квартиры. Уж очень ей хотелось свозить нас с братом на Черное море.

Конечно же, меня не касались трудности, которые свалились на голову и плечи моей мамы. Я рос в любви, с любопытством поглядывая на окружающий мир.

Со временем я понял, что у меня есть старший брат, который с завидным упорством учил меня выговаривать букву «Р».

− Скажи слово «орел», − командовал он.

− Олел, − повторял я.

− Не олел, а орел, − упорствовал брат.

И это могло продолжаться вечно, но Федя, мой брат, родившийся на год и десять месяцев раньше меня, а именно в год Хитрой Козы, уже тогда использовал, данные ему от знака зодиака, преимущества в своих интересах.

По-видимому, ему было интересно справиться с моим отношением к букве "Р", а потому он придумал, как мне кажется, гениальный для пятилетнего ребенка ход.

− Скажи трррактор, − рычал Федя.

− Трактор, − без напряжения повторил я, доказывая, что его ученик не безнадежен.

− Вот видишь, можешь ведь! − торжествовал брат и вновь попросил меня сказать слово «орел». Но я с завидным упорством повторил:

− Олел!

В следующий момент нас окликнули мальчишки нашего двора, и мы, забыв об упражнениях со словом, побежали к ним.

Затем у меня отложился в сознании яркими впечатлениями первый класс.

Мама в то время работала медицинской сестрой в интернате, где ей приходилось дежурить и ночами, а потому она устроила туда учиться моего брата, а я попал в другой интернат, что находился через дорогу от нашего дома, на улице Суворова. Я должен был там ночевать в то время, когда мама работала в ночную смену.

Но мне это не всегда нравилось, и я перебегал через дорогу, где находил в своем дворе кого-то из пионеров для того, чтобы он шел отпрашивать меня у воспитателей. После этого мы играли во дворе и ночевал я дома. Я не любил интернат.

− Это правда, что его мама попросила тебя забрать Игоря домой? − простодушно спрашивала воспитательница у очередного пионера.

− Честное пионерское! − не моргнув глазом и подняв в салюте руку, клялся пионер.

И так вот я, в самом начале своей школьной карьеры, волею судеб обосновался в интернате. Здесь учились дети работающих по ночам родителей. На выходные же всех нас они забирали домой. Вполне нормальная забота советской власти о детях и удобствах родителей.

Есть ли сейчас такое устройство школы, не знаю. Если нет, то неплохо бы восстановить его. Но, конечно же, это тоже накладывает свой отпечаток на психику детей. В каждом классе, как обычно, мальчишки стремились к лидерству, время от времени доказывая свою правоту кулаками. Но только стоило кому-то со стороны обидеть их одноклассника, как все вставали на его защиту.

Помню, был такой случай. Подвыпивший мужчина решил пройти через территорию интерната, видимо, чтобы сократить путь. По пути он выбросил пустую пивную бутылку. Скажу сразу, что территория вокруг интерната была организована как сад, в котором с удовольствием трудились дети, и бутылка упала в этот сад.

Каждому ученику в интернате разрешалось посадить свой цветок или деревце и ухаживать за ним. Бутылка упала недалеко от девочки, поливающей свою грядку. Она-то и сделала замечание прохожему. Тот с удивлением посмотрел на нее, решив припугнуть девчонку чтобы больше она и не думала давать советы взрослым дядям, вытащил из брюк ремень со словами:

− Ты, козявка, кого жить учишь?

Девочка-первоклассница испугалась и закричала. Буквально сразу же рядом появились такие же маленькие, как и она мальчишки. Дети окружили мужика и стали забрасывать его комьями земли. Он сначала хотел их напугать, но уже через минуту бежал от издающих боевой клич одноклассников девочки.

Проучился в интернате я недолго. Если бы не случай, то остался бы там до восьмого класса и был бы совсем другим человеком, и жизнь моя потекла бы по другому руслу. Жалею ли я о том, что она сложилась так, как сложилась? Даже не знаю. Хотя любопытно, чем бы закончилась другая история?

Я очень любил кошек и собак. Дети из интерната, проживая отдельно от родителей, пусть и временно, чувствуют себя брошенными. Воспитатели, как бы они ни старались, не могут им заменить отца и мать, а потому кошки и собаки являются для детей естественной отдушиной. Вот я и поймал лишай, приласкав очередную кошку. Хорошо еще, что это сразу заметили, не то бы заразил всех друзей.

Моя бабушка по маме, Антонина Андреевна, полька по национальности, родилась на Урале, мой прадедушка вывез ее из Варшавы. Бабушка не признавала никаких лекарств кроме цитрамона. Другими таблетками принципиально не пользовалась и лечила себя и близких народными средствами. Для избавления от стригущего лишая у всех родственников и знакомых она применяла жесткие народные методы, а именно выжигала его уксусной эссенцией.

Болячка с успехом была выжжена у Генки с Витькой, детей ее третьего мужа. Но моя мама, опытная медсестра, не позволила бабушке применять ко мне столь варварский метод лечения. После того, как на мою голову в темной комнате направили свет от ультрафиолетовой лампы и лишай засветился зеленым светом, она определила меня в инфекционную больницу, где лежали не только дети, но и взрослые мужики.

В больнице дети быстро набирались «ума-разума». Методике их обучения могли бы позавидовать знаменитые учителя. Суть его заключалась в том, что их ничему не учили, но ребята жадно впитывали жизненные истории бывалых субъектов. У меня там появился свой кумир.

Это был огромного роста тучный человек с наколкой в виде якоря на предплечье. Он любил лежать с погашенной трубкой во рту и читать газеты, при этом философски комментируя опубликованные новости.

− Капитан, − открыли мне секрет старшие пацаны. А кто-то по секрету добавил: − Подводной лодки.

Мне так захотелось быть похожим на него, что я за неделю научился читать и писать, спрашивая буквы у больных. До больницы я проучился в первом классе всего пару недель, грамоту освоить не успел. Все ждали своего часа.

Дождался и я. Меня положили под рентгеновскую лампу и стали облучать. Какой-то «умник» решил защитить на нас кандидатскую диссертацию. Суть его эксперимента заключалась в том, что голову больному в течение пяти минут подвергали воздействию рентгеновскими лучами. Затем, через определенное время, когда волосы на голове, ослабнув, начинали клочьями покидать свое законное место, их выщипывали пинцетом.

После чего прописывали мази и отправляли долечиваться домой. Я ждал этого облучения, потому что мне пообещали, что потом я стану кудрявым.

Пользу этого метода я ощутил через 45 лет, прошедшие после той экзекуции. Меня положили под ядовитые лучи, видимо, практикующий «умник» заболтался с медсестрами, потому вместо пяти минут я пролежал так около часа. Помню, прибежали, ругаясь, врач и медсестра, выключив «глаз Циклопа», так лампу обозвали больные, отвели меня в палату. Я понял, что случилось что-то нехорошее, и в этом виноват врач, решивший написать диссертацию. Я заплакал и пообещал ему:

− Приедет мой дедушка на экскаваторе и закопает вас под землю.

Дедушка с бабушкой забрали меня из больницы. Я им все рассказал. Был устроен громкий скандал. Для начала в больнице, а затем и в вышестоящей организации, но тем не менее никого из медперсонала больницы не уволили. Дома мама мазала мне голову какой-то мазью, отчего каждый день на пятнадцать минут голова моя превращалась в огненный шар. Спасало лишь то, что у наших соседей был вентилятор.

Через некоторое время после лечения рентгеновскими лучами я начал рифмовать слова, не понимая смысла этого процесса. Больше того, моя мама заметила, что люди, которые обижали меня, в скором времени умирали. Что и случилось с тем «умником»-врачом, да и не только с ним.

Был у нас в школе учитель физкультуры по фамилии Глухов, в прошлом баскетболист. Любимым наказанием детей для него было послать мяч пушечным ударом своей руки в ученика. Не помню по какому поводу, но точно знаю, я не был виноват, он запустил мяч и попал мне в лицо. Я упал и ударился головой об одну из скамеек в спортивном зале. А через день его сбила машина на остановке, недалеко от моего дома. На той же скамейке, о которую ударился головой я, в спортивном зале стоял гроб, в котором лежал, еще три дня назад живой, физрук.

А ученики всей школы, построенные вдоль стен спортзала, слушали траурную речь директора школы Агапитова Бориса Павловича.

Может, я и преувеличиваю, но помню, что вдруг почувствовал: у меня появился защитник. Я его не видел, но неоднократно в мыслях разговаривал с ним. Кстати, это продолжается и по сегодняшний день. И очень многие люди, сделавшие мне какую-то подлость, давно поплатились за свои поступки. Я им ничего плохого не желал. Все это происходило как-то само собой.

− Ты добрый, бог охраняет тебя, − говаривала мне бабушка по этому поводу и добавляла: − если не хочешь, чтобы с человеком, незаслуженно обидевшим тебя, случилась беда, поругайся с ним.

Может быть, поэтому я и ругаюсь со своей женой? Зря это делаю, все-таки она мать моего сына.

Кстати, чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь в том, что если делаешь зло другому, судьба накажет тебя за это. Много раз я был свидетелем тому, как люди жестоко расплачивались своим здоровьем, близкими родственниками за то, что когда-то сделали больно другим.

И страдали они не от ответных действий обиженного, а от того, как складывались обстоятельства их жизни, загоняя в безвыходные, тупиковые ситуации. И взывали тогда люди к Богу:

− Господи, за что?

А вы вспомните: никого не обидели в этой жизни? Да поинтересуйтесь у своих родителей, дедушек и бабушек, как жили они.

Второй класс пролетел для меня незаметно, не оставив ничего в моей памяти. Будто его и не было. А вот с третьего класса, когда мама определила меня еще и в музыкальную школу, началась у меня совсем другая жизнь.

В 1966 году в нашем городе появилась прямо-таки повальная мода на обучение детей музыке. И на семейном совете было решено, что мы с братом обязательно должны научиться играть на баяне.

Мамуля ради нашего благополучия старалась изо всех сил, сутками дежурила в детской поликлинике и, как я уже говорил, еще мыла подъезды. Низкий тебе поклон, родная, вечная моя любовь. А самое главное, прости за то, что я не уберег тебя и при жизни твоей не отдарился за заботу, за душевное тепло и любовь, которые ты своим материнским сердцем дарила мне.

Но я уже в четвертом классе и передо мной возникают интригующие меня вопросы. И одноклассники подбрасывают их.

Как начинается дружба у детей, не помню. С соседями по лестничной клетке – это понятно, сама жизнь приводит нас друг к другу. А в школе, в своем классе? По каким таким законам одни дети дружат с тобой, а с другими ничего такого не возникает? Но как пришла ко мне моя первая любовь, помню с точностью до движения глаз.

На переменах мы с Игорем Чуба обсуждали девочек нашего класса. Уже в том раннем, даже еще не пубертатном, возрасте мы старались показать себя друг перед другом истинными ценителями женской красоты.

И еще, можно сказать, было время Фантомаса: французский фильм про него был чрезвычайно популярен. Я специально жевал смолу, чтобы у меня скулы стали, как у Жана Маре.

«Мне нужен труп, я выбрал вас. До скорой встречи! Фантомас!» − раскидывал я по школе записки, составленные из газетных вырезок.

Одна из них попала к директору нашей школы, и он проводил свое расследование, желая дознаться, кто же это делал. Но я был еще слишком мал, чтобы попасть под подозрение. и все эти вопросы директора были обращены к старшеклассникам.

А спрашивать, даже вести «допрос с пристрастием» он умел и любил. Не зря был директором школы-интерната. Борис Павлович Агапитов, высокий, сухощавый, с тонкими губами, он и руки распускал – нажимал пальцами ребенку на болевые точки и ждал, когда тот, испугавшись, все ему расскажет. Обычно это заканчивалось тем, что дети уходили от него с мокрыми штанами – от боли и страха.

Итак, сидели мы как-то с моим тезкой Игорем Чуба и обсуждали наших девочек.

− Обрати внимание на Ольгу Рудневу, − указал он на девочку, сидящую за четвертой партой во втором ряду. − Какая фигура!

Я посмотрел на нее и в знак согласия кивнул. Хотя мне больше нравились ее глаза. Они, как два небесных колодца в обрамлении светло-русых бровей и ресниц, светились на ее миловидном лице, а грудь уже в таком возрасте имела определенные очертания и вызывала у мальчишек интерес, притягивая к себе их взгляды. Вокруг меня тоже сидели симпатичные девочки. Я же относился ко всем ровно.

− Спорим, ты не сможешь на переменке пройтись с ней под ручку, − заинтриговал меня Чуба.

− На что спорим? − загорелся я.

− На шоколадку.

И он достал из портфеля плитку шоколада. Его папа был машинистом то ли паровоза, то ли электровоза, и, разъезжая по стране, из каждой поездки привозил домой сладости.

Когда такой приз на кону, то пройдешься под ручку даже с учительницей, что я и сделал на ближайшей перемене, но конечно, не с учительницей, а с одноклассницей Олей.

Шоколадку я выиграл, хотя так и не получил ее. Но напоминать не стал, никогда никому не любил напоминать о долгах.

И все бы ничего, спор есть спор, но я влюбился в Олю, первый раз в жизни и, как говорится, по уши.

О, эта детская любовь! Ты начинаешь выдумывать разные поводы, чтобы пройтись с обожаемой девочкой рядом, желая только прикасаться к ее руке, слушать голос и при огромной удаче заглядывать ей в глаза. А на уроках, вместо того, чтобы внимательно слушать учителей, мечтаешь о жизни на далеком острове в океане. Там же обязательно должна находиться и Оля. Аборигены, поймав ее, несут к костру, видимо, намереваясь поджарить и вкусно поесть. Почему-то лица аборигенов очень похожи на лица моих врагов. Я, конечно, спасаю ее и получаю в награду дружеский поцелуй в щечку.

Чего я только ни придумывал, чтобы находиться рядом с ней! Каким-то непостижимым образом я узнал домашний адрес Оленьки и по первому снегу пошел к ней в гости. С трудом обнаружил в городском поселке ее дом. И не помню, как оказался в нем.

Поселок этот состоял из частных домов, а значит, там были заборы и злые собаки. Но меня будто кто-то свыше довел до ее двери, и я позвонил. Мне открыла сама Оля и с удивлением посмотрев на меня, впустила в дом. Она там была одна и мыла пол.

Я помню, что в комнате было много света. Его впускали огромные окна. Свет освещал каждое движение предмета моей детской любви. Оля, выжав тряпку, наклонилась и стала протирать пол.

Ее открытые стройные ножки, словно великолепно вылепленные античным мастером, захватили мой взгляд. Она закончила свою работу, сдула с глаз, упавшие на них волосы, улыбнулась своей неподражаемой улыбкой и предложила покататься на санках с горки.

Мне было все равно: покататься так покататься. Недалеко от дома, где я жил, городские власти каждый год зимой насыпали высокую, с трехэтажный дом, гору и укрепляли ее водой, замерзающей в лед. Получалось метров с полсотни «веселой» дорожки, по которой со смехом, визгом и гиканьем катались подростки.

Самым шиком у отчаянных ребят считалось съехать по ней вниз, стоя на ногах и не упасть. Недолго думая, я решил удивить Олю и повторить трюк.

Но когда мы подошли к месту под названием «горка», я понял, что не только на ногах, но даже и на санках съехать не смогу. А местные дети, кто на чем, летели вниз по укатанному снежному склону, насыпанному под железнодорожные пути. Мне же крутая высота почему-то показалась запредельной.

− Ну что, давай, садись, − смеясь, предложила мне Оля.

Я еще раз посмотрел на летящих с головокружительной высоты и подскакивающих на санках на каждой ухабине ребят, и у меня пропало желание повторять это.

Но как-то надо было держать марку, не показывать же обожаемой мною девочке, что я испугался. И было чего. Внизу росли березы, а юные каскадеры неизвестно как умудрялись избегать столкновения с ними.

− Ну, давай! − снова предложила мне Оля.

Я сделал вид, что замешкался, а девочка, прыгнув на санки, словно на Конька-Горбунка, стремительно понеслась вниз. Скажу честно, мне даже стоять на той высоте было страшновато. Но все-таки Оля убедила меня. И, когда она поднялась опять наверх, мы уже вдвоем, на одних санках, съехали с горы.

«Как они целыми днями катаются с такой крутизны?» − подумал я, за один раз успев отбить себе все внутренности.

Хотя, кто его знает, может быть, у меня и произошла мутация после облучения головы при лечении лишая. А разного рода встряски тоже наложили свою печать. И, может быть, именно те события моей предыдущей жизни направили меня по моему дальнейшему жизненному пути? Кто его знает? Но тем не менее я жил в Москве, отслужил в армии, окончил аспирантуру строительного института, к тому же писал стихи, которые привели меня к дверям Литературного института имени Горького, единственного в мире. В преддверии выхода в свет своей первой книги стихов под названием «Прозревшая высота» в 1989 году я забросил эти стихи в Литературный институт.

Так, на всякий случай. Было интересно, какая будет реакция на них, а мне − раз и прислали вызов: «Вы прошли творческий конкурс и приглашаетесь на вступительные экзамены».

Вот оно, удивительное предчувствие исполнения желаний. Какая там кандидатская, если выходит настоящая книга твоих стихов.

И я, простой прораб, правда, написавший кандидатскую диссертацию, вдруг поднялся на высокий уровень души, души российского народа. И появились у меня другие желания и ориентиры. Мой Монблан с вершиной, покрытой вечным снегом и затянутый облаками, поманил к себе своим величием и непостижимостью.

Что ни говори, азартен человек, а потому всегда принимает вызов судьбы. А вокруг начиналось какое-то смутное и турбулентное время. 1989 год, рушится советская власть. Изо всех щелей выползают разного рода предатели. Обесцениваются моральные понятия, их подменяет полная аморальность.

В головах у людей началось брожение, еще бы: задули западные ветры. Народ, как пьяный, радовался непонятно чему. Умные люди поговаривали:

− Зомбируют нас, что ли? Чему радуемся? Тому, что не сегодня-завтра не станет Советского Союза?

А я был вне политики. Потому, что моя главная мечта − поступить в Литературный институт. И благодаря этому начать жизнь с чистого листа.

Во дворе Литературного института стоит памятник Герцену. У него такой вид, будто он что-то опять затеял. Под ногами – золотой ковер из листьев. И мы, абитуриенты, выходим во двор духовного чистилища и курим в ожидании своей участи. Мне нашептывают, что я уже прошел, так как на собеседовании получил «отлично». Но разве можно успокоиться, пока не увидишь приказ о зачислении? А вокруг страждущие и все в своем сознании непревзойденные гении, к тому же многие дети или внуки известных писателей. Идут по стопам родителей, не обращая внимания на народную мудрость «На детях гениев природа отдыхает».

Но не в сталевары же им идти. Прошли те времена, когда поэты и писатели были выходцами из народа. Есть, конечно, и не писательские дети. Но это так – для антуража, для последующего отсева. Кто-то и пройдет, иначе выродится писательская братия. Но страшно мал их круг по отношению к потомкам писателей. А как же преемственность поколений. Это я потом узнал, уже учась в институте, что так называемые «писдети» занимают места одаренных девчат и парней. И так, в основном, везде. Сын генерала − генерал, сын тракториста − тракторист. А я здесь, как залетевший бабьим летом на паутинке, неизвестно откуда взявшийся паучок.

Я гулял по рыжей листве, в мыслях прокручивая заново прошедший экзамен, и радовался окончанию этой гонки. Навстречу, под руку с какой-то женщиной, шла Она. Только что закончился дождь, и на небе появилось золотое осеннее солнце. Капли дождя, перед тем как упасть под ноги, зависали на пока еще не сорвавшихся для своего последнего полета листьях, преломляющими свет сережками.

Осень! Восхитительная пора, воспетая поэтами и влюбленными. Я взглянул на солнце и увидел каплю, а через нее весь окружающий меня мир, окрашенный радужным цветом.

Женщина и девушка поравнялись со мной и остановились.

− Ну, как экзамены? − спросила меня, видимо, мама девушки.

Я внимательно посмотрел на нее, зачем-то определяя возраст и решив, что дамочке, похоже, лет сорок пять, не больше. улыбаясь внутреннему состоянию своей души, молча пожал плечами.

− А… − закатив глаза, словно устремляя свой взгляд на небеса, издала неопределенный звук девушка.

− Вы первый раз поступаете? − поинтересовалась женщина.

− Да, а что?

− Желающие учиться в этом институте поступают по много раз, и не факт, что поступят. А вы работаете или на вольных хлебах?

− На чем? − переспросил я.

− Писатели, в основном, живут на вольных хлебах, они − богема, − многозначительно пояснила девушка, − пишут и нигде не работают.

− Нет, я простой прораб, правда, еще кандидатскую диссертацию по железобетону написал. Я не привык ничего не делать.

− Похвально, − вновь вступила в разговор женщина.

− Хвалиться тут нечем, − отмахнулся я.

− Напрасно скромничаете, на таких тружениках, как вы, стоит наша страна, − улыбнулась абитуриентка.

− Скажете же, − ответил улыбкой я.

− А знаете, сегодня во сне я уже ходила по этой тропинке и, не поверите, встретила вас, − все так же, словно находясь за облаками, поведала мне девушка.

− Странно, теперь я тоже вспомнил, что мне снились именно вы со своей мамой, − принял правила этой куртуазной игры я.

− Наши души, словно тени, когда мы спим, летают где хотят. Поэтому я очень люблю спать, порой бываешь в таких сказочных местах, − и она вновь мечтательно закатила глаза.

− Что ж, давайте познакомимся, − женщина протянула мне руку, − Альбина. Альбина Павловна, − поправила самое себя дама. − И моя дочь Ася.

− Игорь, − принял ее руку я.

− До поступления обычно не знакомятся, плохая примета, но у меня предчувствие, что вы и Ася поступите, − попыталась придать уверенности то ли нам, то ли себе мама девушки.

− Неплохо бы, У нас осталась только история, − согласился я.

И уже когда направился к выходу из дворика института, услышал слова Аси, предназначенные то ли мне, то ли какой-то невидимой сущности, присутствующей где-то рядом с нами помимо нашей воли:

– Не впрягай в одну телегу коня и трепетную лань. Пушкин знал, о чем говорил.

А я спешил: как раз сегодня, перед экзаменом по истории, я собирался получить гонорар и мой первый поэтический сборник с названием «Прозревшая высота».

Желание поскорей взять в руки еще с запахом типографской краски свою книжку, распирало меня изнутри нетерпением и радостью. Я представил, как приду к отцу и, как бы невзначай, выложу это издание на стол. Как он удивится, увидев книжку. Закурит, внимательно прочитает, кто редактор, где вышла и какой тираж. А он не маленький. Пятнадцать тысяч экземпляров. Настоящий тираж настоящей книги настоящего поэта.

Затем отец отложит книжку в сторону и скажет:

− Быстро за коньяком!

Но это будет потом. Сегодня мы договорились с моим редактором Игорем Васильевичем Жегловым, как и положено настоящим поэтам, обмыть мою первую книгу в ресторане, и обязательно с цыганами.

− В «Хаммер!» – скомандовал я, когда мы поймали такси.

Как приятно ехать в ресторан, с полными карманами денег. Я за книжку получил как раз столько, сколько зарабатывал прорабом за год. Есть от чего вскружиться голове. И мне показалось в тот момент, что так будет всегда. Стоит только написать новую книжку.

Цыгане, о боже, как же я люблю цыган!

Официант был внимателен и любезен с нами.

− Что будут заказывать, господа? − подавая меню, произнес он.

Жеглов взял меню и стал с сосредоточенным видом выискивать что-то в нем.

− Мил человек, − обратился я к официанту, − нам, в порядке скорой медицинской помощи, пожалуйста, коньячку. А там еще грибочков, салатиков, окрошечки и дичи. Да, дичи непременно, и водочки под нее, да похолодней.

− Лучше, чтоб ледяной была, − вставил свое пожелание Жеглов.

Я оглянулся, увидел неподалеку за столиком двух симпатичных девушек и сказал официанту:

− Подать этим красоткам от нашего стола шампанское.

Официант, получив распоряжения, улыбнулся, видимо, почувствовав, как пойнтер на охоте, верхним чутьем, хорошую наживу, удалился исполнять заказ.

Жеглов положил меню на стол и спросил меня: