Читать книгу: «Черные дыры», страница 2

− Ты же знаешь, что у меня плохо со зрением, и, если сейчас рожать, могу ослепнуть полностью.

«Ослепнуть? Это я уже слышал», – проговорил я про себя.

− Да, − развивая оправдывающую ее мысль, продолжала Светлана.

− Но мы же консультировались у профессора, и он сказал, что бояться не надо. Он сказал, что сам примет роды, – озвучивал я, исходящую из моего сознания нарастающим протестом, мысль.

− Легко тебе говорить, а я боюсь. − И она капризно сжала губы.

− Боишься? – не понимая полностью причины ее ответа, пожал плечами, пропустивший трое суток службы молодой лейтенант.

− Да, боюсь.

В этот момент я вспомнил про письма и почувствовал себя так, как будто мои вера с надеждою на нашу благополучную совместную жизнь были в один момент уничтожены пролетевшей над нами «черной дырой» холодного недоверия.

− А письма?

− Какие письма? – поменяв интонацию и изобразив на лице невинное недоумение, удивилась она.

Я сходил в комнату, взял со стула свои брюки, засунул руку в карман, достал, аккуратно вскрытые конверты, поднес к ней и бросил их на пол.

Светлана, увидев их, моментально оценила изменившуюся для нее ситуацию, побледнела и прижалась спиной к стене. Создавалось впечатление, что силы покинули ее.

− Что скажешь? – ждал я ответа.

Все-таки, правда, говорят, что кошкам и женщинам отпущено по девять жизней.

Так же, как и кошка, которая, падая с печки, успевает перевернуться и встать на лапы, так и женщина, припертая неоспоримыми компрометирующими ее фактами к стене, начинает изворачиваться, обеляя себя. И если, не находит никаких подходящих аргументов для оправдания себя, использует свое самое верное и сильное оружие, которым миллионы раз в истории человечества побеждала мужчин… начинает плакать, слезами испытывая стойкость характера своего мужчины.

Вот и Светлана, упав на колени, обхватив мои ноги руками и целуя их, стала очень быстро повторять одни и те же слова:

− Прости, дура я, прости. Люблю только тебя. Это все сестра. Она дала ему твой адрес.

Я поднял письма с пола и, снова спрятав их в кармане, сказал, тоном не терпящим возражений:

− Собирайся.

− Зачем? – посмотрела она на меня широко раскрытыми глазами.

− Поедем, − что-то решив для себя, сказал я.

− Но я устала, мне надо отдохнуть.

− Ничего, успеешь, − поставил я точку в наших пререканиях и добавил:

− Жду. Время пошло.

Я стал одеваться, продолжая разговаривать с самим собой: «Надо же, она приехала из Мухосранска в Москву для того, чтобы убивать моих детей».

Дорога от дома под номером девяносто семь, находившимся на самом краю Москвы, на Алтуфьевском шоссе до дома номер двадцать девять по улице Юных ленинцев заняла один час десять минут.

У меня не было машины, на которой я мог бы за полчаса долететь до известного мне адреса.

Мы поднялись на третий этаж, и я, нажимая пальцем на кнопку звонка квартиры отца, извлекавшего соловьиную трель из пластмассовой коробочки, в глубине души желал положительно разрешить накативший черной волной непонимания вопрос.

Я приехал в эту квартиру к человеку, способному разложить по полочкам любую проблему и затем решить ее. К отцу.

За дверью послышались размеренные шаги человека, знающего цену не только каждому своему слову, но и шагу.

Дверь открылась, и, первым делом перед моими глазами предстала седая борода папы.

Мы с женой вошли в квартиру.

− Здорово! – произнес радостно отец. подошел ко мне и обнял.

Затем взглянул на Светлану, и мне показалось, что он все понял.

− Ну, поцелуй папу Сашу, − сказал он моей супруге и подставил ей небритую щеку. Та, вытянув шею, поцеловала его.

− Вовремя пришли, я как раз борщ сварил.

− Мы не хотим, − сказал для проформы я.

− Разговорчики! Марш мыть руки! − скомандовал отец.

Что поделаешь, не будешь спорить с ним, и мы пошли мыть руки.

− Сейчас жиденького похлебаете, а то, наверное на сухомятке сидите, − приговаривал папа, наполняя ароматным варевом тарелки.

Мы сели за стол. Хотя борщ был горячим, с ним мы управились быстро.

− Есть можно? − поинтересовался отец и добавил: − Сам варил.

− Нормальный борщ, − пробурчал я.

− Нормальный, – усмехнулся он. − Что там у вас?

Я рассказал отцу про письма и наглое обращение к моей жене ее тайного воздыхателя, на призыв которого Светлана красноречиво ответила абортом. Не знаю, может быть, по выражению моего лица папа понял, как мне было тяжело, он не стал усугублять вопросами острую ситуацию, лишь попросил показать письма.

− Вот они, − достав конверты из кармана, протянул я их отцу.

− Ну и писатель, − усмехнулся отец и посмотрел на Светлану из-под густых черных бровей пронзающим взглядом карих глаз. Затем взял сигарету и, закурил, добавив:

− Вот попробуй и не закури тут с вами!

После чего он развернул исписанный лист бумаги, окинул взглядом текст и усмехнулся:

− И где ты, Светочка, такого грамотея нашла, интересно? В двух предложениях три грубых орфографических ошибки. − Отец глубоко затянулся сигаретой.

− Вместе танцами занимались, − кротко ответила Светлана.

− А, ну, если танцами, то всё понятно, − многозначительно подметил мой отец.

Я стоял и был готов с упреками к жене вступить в разговор.

− Измены не было, − констатировал факт отец, вновь затягиваясь сигаретой, погладил свою бороду сверху вниз, − А бабы… − но он не стал продолжать начатую мысль. − Значит, так, за одного битого двух небитых дают, − отметил он как бы сам себе, и, пристально посмотрев на Светлану, спросил:

− Любишь моего сына?

− Люблю, люблю! − вылетели два юрких слова из ее рта. Но правдивых ли? – вот в чем вопрос.

− А ты? − обратился он ко мне.

Я уже хотел ответить, но предательский комок застрял у меня в горле. И мне показалось, что я стою возле глубокой пропасти, из которой огромная «черная дыра» в виде спрута тянет ко мне свои щупальца.

Теперь Светлана смотрела на меня, ожидая ответа.

− Люблю, − обреченно выдохнул я.

− Ну, вот и хорошо, − улыбаясь, закрыл вопрос отец и, взяв письма, вышел на балкон, где сложил их горкой и поджег.

Я с удовольствием смотрел на охваченную огнем бумагу, как сгорающий эпизод из моей прошлой жизни, превращающийся в золу будущих мрачных воспоминаний.

− Вот тебе деньги, сходи в магазин за коньяком, что-то сердце давит.

Затем у нас был целый месяц безоблачных отношений. И на службе все обошлось. Я вызвал врача на дом: успел где-то подцепить какой-то вирус и покрыл прогулы больничным листом. Но червоточина недоверия все-таки поселилась в моей душе. И для того, чтобы от нее избавиться, я пошел однажды на почту, благо она находилась в соседнем доме.

Девчонок, работающих там, я прекрасно знал. Мы часто, до моей женитьбы, зажигали вместе на дискотеках. Купил торт, шампанское, придумал себе день рождения и предложил им отметить мой праздник. На что они ответили дружным согласием.

А уходя, попросил их проследить за письмами «до востребования» к моей жене. Что они с удовольствием и сделали.

После этого разговора, ровно через три дня закончилась моя спокойная жизнь – меня послали в командировку. В армии это часто случается. Командировка должна была быть по определению длительной, но я, видимо, очень «везучий»: в скором времени попал в госпиталь, где в общей сложности провалялся девять месяцев. Там мне сделали несколько операций для того, чтобы срастить кости моей левой руки.

Так порой бывает. С утра ты был здоров, а к вечеру − в госпитале. Ровно девять месяцев, день в день, словно побывав в утробе матери и заново родившись, я провалялся под наблюдением военных врачей. Потому, проанализировав увиденное мною, могу сказать о хваленой армейской хирургии, получившей огромный опыт на многочисленных войнах, кои пережила наша страна в разное время, что не всегда наши врачи на высоте.

Привезли майора с оторванной от кости предплечья мышцей, державшейся на «честном слове». Положили на операционный стол, а он пришел в сознание и спрашивает:

− Доктор, рука-то останется?

− Пошевели пальцами, − ответил ему хирург.

Он и пошевелил.

− Вот видишь, все в порядке. Еще стакан будешь держать этой рукой.

И майор спокойно уснул под наркозом. Затем, когда проснулся, еще долго не мог понять, есть у него рука или нет? Болела после операции, и он, как ему казалось, будто кистью работал, то сжимая и разжимая пальцы. А это, на самом деле, его мучили фантомные боли. Руку-то ему отрезали по полевой привычке, дабы не было осложнений, раз-два, и все дела…

Да и мне поставили спицы как-то не так. Лежу, лежу я в госпитале, а кости всё никак не срастаются.

Посмотрел мою руку полковник, матерый такой, то ли главврач госпиталя, то ли сам его начальник и сказал:

− Вы что парня мучаете? Поставьте ему аппарат Елизарова.

Поставили. На каждую спицу нагрузка натяжения сто сорок килограммов. Всего четыре спицы.

Вот так и получилось, что носил я на руке мину замедленного действия, способную развить ударную силу, равную пятистам шестидесяти килограммам.

Пришлось быть внимательным и осторожным. Можно сказать, лелеял это изделие знаменитого хирурга. Не дай бог было упасть или еще какую неприятность физическую пережить.

Госпиталь, где я лежал, находился под Москвой. Я позвонил супруге, рассказал, где нахожусь, попросив приехать.

Только стал я замечать, что спицы в месте соприкосновения с поверхностью моей руки сначала желтеть начали, а затем и ржаветь.

Обратился к майору, моему лечащему врачу. А он:

− Ты спиртом протирай их, дезинфицируй, значит.

Кому хочется заново делать операцию, да к тому же указывать, что те спицы используются повторно, это в лучшем случае. Авось и так сойдет. А у меня в то время дедушка в Магнитогорске был при смерти. Захотелось ему меня увидеть. Он и говорит матери:

− Где сейчас Игорь? Хочу, чтобы приехал.

Мама ему:

− Федор здесь.

А дед не зря Петром звался – камень или кремень, как означает его имя на древнегреческом. Он твердо стоял на своем:

− Нет, я хочу Игоря видеть.

Видимо, что-то очень важное хотел мне он перед смертью сказать. Знал дед: то, что должно было остаться у меня, если сам не передаст мне в руки, пропадет.

Он помнил о том, как еще пацаном мой старший брат Федор продал старьевщику три его Георгиевских креста. В советское время скупщики ездили на телегах, которые тянули по дворам лошади. Хитрые торгаши. зазывая детей и пьющих мужчин к своим телегам, соблазняли кого свистульками, а кого и бутылочкой вина и вымогали у них ценные вещи.

Знал дедушка о страсти своего старшего внука Федора тащить все из дома и продавать ради мимолетной наживы. Вот и хотел он мне что-то лично передать. Да не дожил до моего приезда. А передать было что. Это облигации трехпроцентного займа послевоенного времени. Да и еще много чего у дедушки могло быть. Все-таки человек вышел из царских времен.

Мне телеграмму принесла в госпиталь жена. А в ней было: «Вылетай, дедушка умирает».

Я обратился к начальнику госпиталя: – Разрешите на Урал слетаь.

–– Слетай но если с рукой, что случится, мы за тебя ответственности нести не будем.П

И вовремя сказал. Через две, на третью ночь проснулся я от «взрыва». Так мне показалось, что где-то граната взорвалалась.Открыл глаза, смотрю, ничего не понимаю.

Включил ночник. Вроде всё как обычно. Мои товарищи спят. Только что-то с моей рукой? Присмотрелся и увидел.

Было две спицы, пронизывающие руку, а стало четыре. Проржавели всё-таки, лопнули. Вот и приснилось, что взорвалась граната. Недождались спицы моего выздоовления.

Спицы торчат из руки, а я лежу. Потерпел до утра. Не зря офицером был, не будить же всех. И не такое терпеть приходилось. А на утреннем обходе от лечащег врача получил за то, что сберёг сон товарищей, но не в первой. Я с Урала, что мне нагоняй! Лежу, дальнейшего приговора жду. А рука, на месте разрыва спиц уже краснеть начала. И врачи смотрят, щупают, а главное умный вид на лицах изображают. И почувствовал я какой-то подвох. В их разговоре. Уж очень они стали меня словесно успокаивать. А я-то помню, если мёдом мажут,жди беды. Потом, когда врачи ушли товарищ по секрету мне сказал ( он их разговор в коридоре услышал) : – Гангрена у больного начинается. Надо резать, как бы дальше не пошла.

–– Оп – па. Приплыли!

Хорошо меня в оспиталь под Москвой доставили. Срочно, под каким –то предлоом попросил у медсестры разрешения позвонить по телефону и позвонил отцу. Всё рассказал ему. И что спицы поставили бракованные, и что гангрена назревает, и руку отрезат хотят.

Мой батя дозвонился до помошника министра обороны СССР маршаа С.Л. Соколова.

Отец у него служил на войне, когда тот ещё, лейтенантом, взводом командовал. А начальнику госпиталя пообещал: – Если мой сын лишится руки, то он ( начальник) будет уволен из армии рядовым, без выходного пособия.

Такой душ, действует на бюрократов. Правильные решения искать заставляет.

У меня взяли пробу, чтобы определить лекарство необходимое для спасения руки. И статистику улучшили и рука осталас Потом мне майор хвастался: – Это немецкое лекарство, только для высшего начальства используют, дороговат он, а тебе так достался, − подчеркнул врач свое уважение ко мне. Похоже, для того, чтобы я через отца поблагодарил полковника. А за что его было благодарить? За то, что они и сами должны были сделать, без всяких понуканий? Что хотели сэкономить на мне? Но не получилось, уж извините. Рука для меня и моего отца была дороже, чем чье-то желание украсть. В конце концов выписали меня из госпиталя условно здоровым, оставив на память об армии спицы в лучезапястных костях левой руки. А тут как раз и дембель подоспел. Уволили меня в запас.

Да что я все о руке да о руке?.. Ведь о жене речь вел. А ей что? Живет себе, поживает на моей жилплощади. Я ей еще и заявление написал, чтобы денежное довольствие она за меня получала, и ей передал, и жила она, как королева. Приезжала она ко мне в госпиталь, правда, но всего пару раз. Операция прошла успешно. После коррекции зрение у нее стало, как у охотника на белку.

И вот, когда я еще лежал в госпитале, приходит ко мне Светлана и говорит:

− Я к маме слетаю.

− А что, это так необходимо? − поинтересовался я.

− Сам понимаешь, я давно не видела ее, соскучилась.

− Знаешь, я тоже дедушку и маму давно не видел, но не лечу. Вот выпишусь через месяц, с рукой или без нее, тогда и слетаем вместе.

А она мне отвечает таким тоном, словно заноза какая у нее саднит:

− Нет, пока ты будешь лежать здесь еще месяц, я уже вернусь.

− Как хочешь, − ответил я, − но если улетишь без меня, то я с тобой разведусь.

Улетела.

Когда я, выписанный из госпиталя, вернулся домой, то мне знакомые девчата с почты целую пачку писем «до востребования» вручили. Это, конечно, незаконно, но я любил играть в разведчиков и своих друзей не сдаю.

Во мне опять все забурлило, заклокотало.

Сажусь в самолет и прямым рейсом − в Магнитогорск. У меня на руках новая партия писем, и мною владело острое желание получить разъяснения по ним. Внутри все горело, и я, взяв такси, из аэропорта поехал прямо к жене, чтобы поговорить с ней начистоту

Но не тут-то было. Не успел. Она уже улетела в Москву .

Как сейчас помню, было 26 августа 1985 года. Дедушка умер 36 дней назад. Мама обрадовалась мне, посетовала, что дедушка так и не дожил до встречи со мной. Перед смертью он все время меня звал. Она корила себя, что мало внимания ему уделяла

− Все из-за пенсии, – так объяснила это мама.

− Почему? − удивился я.

У нее подходил пенсионный возраст, и надо было зарабатывать как можно больше – ради начисления самой высокой в советское время пенсии, в 132 рубля.

Она ушла работать в детскую больницу, где лет двадцать, а то и больше, детей выхаживала, а дедушке становилось все хуже и хуже. Однажды совсем плохо стало.

Дома была только Елена, племянница мамина, моя двоюродная сестра. Ну что она, семнадцатилетняя девчонка, могла сделать? Когда мама прибежала с работы, дед был уже холодный. Потом она слышала, как врачи в кулуарах говорили, что это патронажная медсестра внесла ему инфекцию, промывая через катетер мочевой пузырь.

29 лет мучился он с трубкой, с той ночи, когда в лютый мороз его вторая жена, Татьяна, не открыла двери подвыпившему мужу и оставила в холодных сенцах его собственного дома. А это вызвало и цистит, и воспаление мочевого пузыря, и многочисленные операции. В конечном итоге – трубка, постоянно торчащая из его живота, заправленная в баночку для майонеза, привязанная к бинту, перекинутому через шею. Глядя со стороны, на первый взгляд можно было подумать, что дед носит таким образом свой нательный крест.

Раньше мама сама каждый вечер промывала ему трубку, а потом доверила это медицине. И опять человеческий фактор помог государству избавиться от пенсионера. Случайно ли так получилось? Кто его знает. Нет советской власти, а значит, нет грехов, в которых она была бы повинна.

Что было, то было, чего не было, того не было. Мы сами рисуем себе возможное и невозможное из того, что не случилось, но могло бы случиться с нами. Вот и жены моей, возможно, и не было в Магнитогорске, а ездила она совсем в другое место. Как проследить за ней? Это трудоемкое дело, а в моем случае к тому же и нервное. А когда я нервничаю, у меня начинают чесаться зубы. Так и хочется кого-нибудь загрызть. Ведь любовники, как террористы, могут в любом месте уединиться на просторах нашей необъятной страны, называемой в то время СССР.

А ты мечешься и не знаешь, где они подкладывают мину подлости.

Где? В Абзаково, на Банном озере или у своих друзей? Скажу вам прямо, ревновать − вредно для здоровья.

А дедушка в землице уральской спит, для него все нервотрепки в прошлом. Вот только одно его желание перед смертью не исполнилось. Как сейчас, в сознании звучит его вопрос-просьба:

− Юлька, где Игорь? Игоря хочу видеть, Игоря.

По дороге домой я вновь к другу зашел, Виктор его звали. Он, как всегда, увидев меня, обрадовался, обнял по-братски. Так иногда дружба друзей покрепче братской бывает. Тот самый случай.

А я у него с порога про Светку спрашиваю.

− Ты, − говорит он, − не переживай. Разбитую чашку не склеишь. Видел я ее как-то в ресторане с тем хахалем. Да несколько раз в городе.

Хорошо мы с ним посидели, как следует приезд отметили. Я домой к ночи пришел, а ему на другой день надо было в командировку ехать. Кажется, в Челябинск. Мама на работе была, а я сразу спать завалился. Но уснуть никак не мог, ворочался с боку на бок. Вдруг слышу, в соседней комнате, где дедушка спал, половицы скрипят. Вроде как кто-то ходит. А этаж у нас второй. Я и подумал, что воры в квартиру забрались.

Включил свет, на часы посмотрел. Было без пяти двенадцать. Я − в дедушкину комнату. Открываю дверь, никого. «Лишнего принял на грудь, − подумал я, − Вот и показалось».

Уснул. На следующий день решил сходить в гости «к фрицу», ее хахалю. Отчество у него было немецкое – Генрихович, да и в письмах он хвастался, что, мол, чистый ариец. Вроде как его отец в свое время прижился в Магнитке, хотя был пленным, так и остался в Союзе.

Много чего они после войны понастроили. Добротно. Отец, значит, строил, а сын по другому пути пошел. Решил разрушить чужую семью ради собственного блага и удовольствия. Вот я и подумал: «Пора и ответ держать».

Товарищи мне его адресок отыскали.

Мой дед с фрицев спрашивал, когда в Первую мировую их бил. Отец на 2-м Белорусском фронте тоже вопросы им задавал. Из пушечки.

Вот и я решил в гости к ним наведаться, кое-какие вопросы решить. Пришел я на улицу Металлургов, в дом 26, квартиру нашел. Позвонил, жду. Слышу, за дверью шаркающие шаги. Вроде как очень усталый человек к двери подходит.

− Кто там? − услышал я женский голос.

− Здравствуйте, извините за беспокойство. Я – к Николаю.

− А как вас зовут? − продолжала допытываться женщина из-за двери.

− Игорь я, Зуев. Он знает.

За дверью воцарилось молчание, и еле слышно, будто шепотом, стали совещаться два человека.

Я немного подождал, а затем опять позвонил. Открыла мне двери, может быть, и не старая, но какая-то на вид уставшая женщина. И увидел я в ее глазах страх и вину, как потом понял, за сына.

− Вы проходите, − пригласила она меня на кухню, − попьем чайку.

− Нет, спасибо, − остановил я ее. − Мне Николая надо бы повидать.

− Нет его. Он где-то на даче, у друзей.

И, словно знала меня давно, спросила:

− А вы, часом, не муж Светланы Сошиной будете?

Я опешил.

− Да, я ее муж, только фамилия ее не Сошина, а Зуева.

− Ах да, Сошина – это ее девичья фамилия, тогда они с Коленькой дружили. Часто она у нас в гостях бывала.

Я осмотрелся и увидел под краем портьеры при входе в другую комнату, домашние тапочки. Портьера предательски чуть колыхнулась. Когда я это заметил, только и подумал: «Жаль, что его мать дома».

Но портьера замерла и больше не подавала признаков того, что за ней кто-то прячется. А мать Николая уже разлила чай по чашкам и, заглядывая в глаза, умоляюще просила выпить с ней чашечку. Неудобно мне стало, не мог я отказать в просьбе пожилой женщине. А как сели за стол, так она сразу стала просить меня:

− Вы сына моего простите, по глупости он к вашей жене вязался.

− По глупости? − удивился я. − Что он, ребенок маленький? А вот моего ребенка убил. Так что ответить за это должен.

Кончил бы я Николая тогда, но увидев слезы его матери, остыл, не убийца же я. Женщина заплакала, со слезами на глазах просила:

− Простите сына моего, он у меня один. Как я буду жить на старости лет без него?

Выпросила она у меня для него прощение. И пообещал я ей, что не трону ее сыночка. Слово дал, вот и держу. Сколько у меня было поводов и подходящих моментов, чтобы отправить его на тот свет! И вдруг показалось, что я самому Господу Богу слово дал. А устами его матери вроде как сама Пресвятая Богородица за сына просила. Разве я мог ей отказать?

Когда ушел я от матери моего врага, будто тяжкий груз с души сбросил. Поздно тогда я домой вернулся, в двенадцатом часу ночи. Умылся, спать стал укладываться, и вдруг слышу, что в дедушкиной комнате опять половицы скрипят.

«Что за напасть?» − подумал я и вошел в его комнату. Никого там не было. – «Переволновался, наверное, вот и мерещится черт-те что», решил я в конце концов.

С утра был опять великолепный солнечный день, который я посвятил встрече с друзьями. Обошлись без алкоголя. Только о будущем нашем договаривались. А было 30 августа, ровно 40 дней после смерти дедушки миновало. И я опять один дома, и сна ни в одном глазу.

Днем умудрился я на часок прикорнуть. И вот опять за окном ночь, и вновь скрип половиц в дедушкиной комнате. Ну хотя бы пьяным был или уставшим я был, тогда было бы можно это как-то объяснить. А тут, нет, я трезв, как стеклышко, даже обидно из-за этого. Но не встаю. Сижу, смотрю, на дверь, которая из маминой комнаты в коридор открывается. А через дверной проем видна дверь дедушкиной комнаты. Сижу, голова пустая, никаких мыслей нет. Но что-то подтолкнуло меня взглянуть на часы.

Ровно полночь.

И вдруг дверь соседней комнаты открылась, и из нее выходит дедушка. Одет он был опрятно, даже торжественно: белая накрахмаленная рубашка, отутюженные, со стрелками, черные брюки, черные, начищенные до блеска туфли и аккуратно причесанные на голове седые волосы.

Я сидел на диване и смотрел на него, не в силах не то что пошевелиться, но, как мне показалось, и дышать. А дедушка повернулся ко мне лицом, подошел к дверному проему в мамину комнату, где находился я, и остановился, направив на меня свой живой взгляд.

Я молча смотрел во все глаза на него, а он постоял, посмотрел на меня, ничего не сказал, повернулся ко мне спиной и зашел в свою комнату, плотно закрыв за собой дверь.

Мне показалось, что дедушка был со мной целую вечность. Но и она закончилась. Я машинально взглянул на часы, на них было пять минут первого ночи. Я рванулся к дедушкиной комнате, открыл дверь и окинул взглядом пустое пространство, вмещающее в себя всю историю прожитых дедом лет.

Все было так же, как и при его жизни: кровать, а у подушки, где он должен был лежать головой к двери, – стул, на котором стоял стакан в подстаканнике, со старой, еще с царских времен, армейской ложкой, и он как бы свидетельствовал, что дедушка только что пил чай.

На стуле, рядом с открытой книгой, на восемьдесят девятой странице лежали также очки. А у стены стоял старинный шкаф с чуть приоткрытой дверцей, из которого выглядывали черные, отутюженные брюки и висела белая накрахмаленная рубашка. Но дедушки в комнате не было, лишь светил ночник, будто, выходя из комнаты, его забыли выключить. После этого случая, шаги и скрип половиц в дедушкиной комнате прекратились.

Я же по сей день думаю: «Как все-таки правильно он жил, сколько вынес страданий, не обозлившись ни на людей, ни на саму жизнь и судьбу. Не потому ли Господь исполнил его последнее желание».

− Юлька, я Игоря видеть хочу, Игоря… – не забывается мне.

После этого прихода дедушки 30 августа 1985 года, на сороковые сутки после его смерти, я засобирался в Москву. А что мне оставалось? – жены в Магнитогорске я не нашел, вопросы задавать было некому.

Отгуляв с друзьями и получив от них заверения в вечной дружбе, я улетел в столицу.

В моей, теперь уже двухкомнатной квартире, хозяйничали жена с тещей.

− Ну, здравствуй, зятек, − раскрывая объятия, направилась ко мне мать жены.

Светлана, сменившая еще до меня свою фамилию с Сошиной в девичестве на Левыкину, затем обратно на Сошину, тоже, как ни в чем не бывало, подбежала ко мне с другого боку, и я оказался в их объятиях. После того как высвободился из этих пут лицемерия, спросил у жены:

− И как? Понравилось тебе ходить по ресторанам?

− Каким ресторанам? – бросила она на меня удивленный взгляд.

− «Чайка», например, или «Волна».

Я смотрел на нее и ждал одного – когда же она расколется, чем выдаст себя?

− И кто тебе наплел эту чушь? − усмехнулась Светлана.

− Не чушь это, а правда. Могу даже числа посещения тобой этих заведений назвать, да и того, с кем ты там веселилась.

Я вновь, как и в прошлый раз, достал из кармана одно письмо и зачитал:

− Моя королева, я демобилизовался и очень рад тому, что ты решилась ко мне приехать. Муж твой… − далее шла грязная фраза в мой адрес. – И я сказал ей: – Ты, кажется, забыла, что обещала мне и моему отцу забросить этот эпистолярный жанр? Клялась, что это твоя сестра виновата в том, что послала ему в армию этот адрес? А ты отвечала лишь для того, чтобы старый друг не скучал. – И я пристально посмотрел ей в глаза.

− Доча, ну разве так поступают? − то ли сделала вид, что приняла мою сторону, то ли притворилась, что ничего не знает, ее мать.

− Мам, – повернулась к ней Светлана, – ты же его знаешь, мы с ним на танцы вместе ходили, учились. Я уехала в Москву, не сказав ему ни слова. Он так переживал… Вот я и послала ему несколько писем. Все-таки он в армии служил, а там так тоскливо бывает. Я и подумала, как бы с ним чего не случилось от этой тоски. У моей подружки парень повесился, когда она написала ему в армию, что вышла замуж.

− О, так ты у нас, оказывается дама благородная? − съязвил я.

− Ладно, зятек, − попыталась оттянуть на себя разговор теща. – Дура девка, что поделаешь, другой у нас с тобой нет. Пойдем, за приезд винца выпьем, все и рассосется.

− Не стану я с ней вино пить, − отказался я.

– С ней не надо. Со мной. Ей все равно уже нельзя.

− Что так? В Магнитогорске с Шиловым по ресторанам можно шляться, а со мной и выпить нельзя?

− А ты вспомни, когда ты ее последний раз видел?− спросила теща.

− Когда-когда… Я еще в госпитале лежал.

− Правильно. Но после последней вашей встречи как раз срок пришел, и она забеременела.

− Оп-па! − вскинул я свой взгляд на жену и почувствовал, как у меня заныло под ложечкой.

«Нагуляла», − пролетело в моем сознании. Я-то знал, что, по законам человеческой физиологии, ничего такого не должно было быть.

− Интересно, как это могло случиться, если мы предохранялись? − высказался я.

− Значит, плохо предохранялись, − невозмутимо парировала теща. − Так что живите мирно.

Но она сама говорила мне: для того, чтобы я на ней женился, ее бабушка отвар из мышиных хвостиков делала. А Светлана подпаивала меня им.

− И ты, человек с высшим образованием, в это веришь? − удивилась теща.

− А как тут не поверить? Тогда не верил, а теперь вроде бы есть все основания верить. Я всегда хотел жениться только на москвичке, но будто бес меня попутал. На доброте моей она сыграла.

− Умница Булгаков, − отметила теща. – Во все виновен этот вечный квартирный вопрос.

− Булгаков не Булгаков, а кого ни спроси, все хотят жить в Москве. И тот урод с помощью вашей дочки решил устроиться в столице. Нужна Светлана ему, как собаке пятая нога. Москва ему нужна, Москва и только!

Теща сурово посмотрела на дочь и подтвердила:

− Ты поняла? Правильно все он говорит. – Затем, многозначительно посмотрев на меня, продолжила: − С этим мы разберемся, а пока что она беременна и аборт делать не будет. Так что вам повезло, и ты, как семейный молодой специалист, теперь можешь на полном основании закрепить за собой освободившуюся комнату. И вся квартира будет ваша. По закону о молодой семье.

− А разве Светлана не говорила, что я уже оформил и вторую комнату на себя? Осталось провести через исполком. Все документы и подписи собраны.

− Вот видишь? Все прекрасно! Квартира ваша, и это надо отметить, − подчеркнула теща, − А то, что кто-то, где-то, с кем-то видел, ну и что? Не в постели же. Наговор.

− Нет, − не уступал я, − видели ее с хахалем мои друзья Виктор и Вера. Они нас когда-то и познакомили. Так что им нет никакого резона наговаривать.

− Нет резона? − вступила в разговор жена. − Да они сами хотели бы жить в Москве.

− И что? − остановил ее я. − Откуда у тебя весь этот бред в голове появился?

− Виктор сам проговорился, когда мы восьмое марта отмечали.

Теща с удивлением посмотрела на меня.

− И ты решила переиграть все в свою пользу, − усмехнулся я, − бред какой-то.

− Ты разве признаешься? − Светлана, победоносно подняла голову.

− Даже если это и так, мне решать, кого прописывать у себя. Тебя здесь могло никогда не быть. А теперь, когда тебе, благодаря моему участию, сделали операцию, ты прозрела и творишь, что хочешь, − заметил я.

В этот момент я стоял рядом с женой. И будто кто-то поднял мою правую руку. Я взмахнул ею, совершенно ни о чем не думая. Рука прочертила полукруг, поднявшись от моей ноги на уровень ее лица, затем опустилась и, нечаянно, а может, по чьей-то программе, написанной для меня свыше, прошлась ребром ладони между ее ног. Через мгновение мы все увидели, что ладонь была в крови.

− Вот вам и беременна, − отрезал я. − Это в простонародье, кажется, «гостями» называется. К беременным месячные не приходят.

В следующий момент я почувствовал, как освободился от тяжелого невидимого груза, и невероятная легкость охватила меня.