Читать книгу: «Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2», страница 16

– Когда был мобилизован Колчаком[?]

– 26 августа 1918 года.

– Выходит, ты шел в школу добровольно[?]

– Да добровольно, потому что предпочел уходу в армию.

– Почему отступали в июле от Перми[?]

– Наступали красные.

Серия автобиографических текстов уточняла:

Во время Колчаковского переворота я был в Томске у брата и когда опять приехал в Тайгу, то все уже было закрыто, и товарищи разбежались. Я продолжал работать слесарем. <…> 22 августа увидал приказ о мобилизации. Мне в армию не хотелось идти. Я искал случая попасть к машине.

И в другом документе:

Как подлежащий мобилизации с железной дороги я был уволен, скрываться не было возможности, поэтому в числах 5–10 сентября 1918 года я вынужден был явиться в Омск. До моего приезда в Омске прошла мобилизация. Все лица рождения 1898 года были отправлены в распоряжение воинского начальника. Видимо, благодаря моему отсутствию и недосмотру канцелярии школы я каким-то случайным образом остался в школе. <…>

– Была ли школа военной[?]

– Да была <…>.

Ответчик объяснял, что попал в школу «как работавший на двигателях внутреннего сгорания. В школу был призван <…> Меня взял машинист и Дзондаров, меня знал с 12 лет <…> Я возил начальника, который заведовал распределением автомобилей и хозчасти».

В октябре 1918 года школа была переведена из Омска в Красноярск. «В феврале или марте 1919 года выпустили из школы 46 человек, в том числе и меня. Меня и еще двоих отправили в Свердловск (быв. Екатеринбург) в автомобильные мастерские, которые находились в стороне от города <…>». В мае 1919 года Лабутина перебросили в Пермь. «Там я был назначен шофером при штабе автотранспортного движения. Фактически шофером я не был. <…> На моей обязанности лежали осмотр, чистка и ремонт машины». Белогвардейцы начали отступать – и с ними Лабутин. «В Петропавловске все машины были погружены на поезд. С этим поездом я доехал то Тайги. Было конец сентября или начало октября 1920 года. В Тайге я сбежал».

Его «нелегально» перевезли в Томск, где он скрывался до самого прихода Красной армии.

– Ты работал на фракции большевиков с 1918 года, а не было ли попытки восстановить стаж с этого года[?]

– Нет, это не имело значения.

– Как это получилось, что ты приехал из белой армии и тебя допускали на нелегальные собрания[?]

– Дзондаров знал меня хорошо как большевика.

У Лабутина, по его словам, были заслуги: в декабре 1918 года он участвовал в стачке в Красноярске. «Я, с товарищами, готовился бежать в тайгу, но смычки не было». После чехословацкого переворота он спрятал у себя в квартире библиотеку РКП(б). «Все документы, как список членов партии, так и список товарищей, которые были записаны в отряд Красной гвардии, были уничтожены мною».

– Скажи, кто занимался расстрелом рабочих дружин в Тайге[?]

– Одного расстреляли мадьяра, и никаких дружин там не было. <…>

– Почему-то не пытался бежать из армии, ведь ты был член партии[?]

Смысл такого вопроса состоял в том, что политическое сознание Лабутина, молодого, но уже опытного рабочего, должно было сформироваться еще до окончания Гражданской войны. Если Лабутину не пришло в голову дезертировать в период испытаний, когда вопрос власти висел на волоске, – он был в партии чужим. С точки зрения недоброжелателей, он просто присоединился к победителям, хотел извлечь выгоду из членства в партийной организации. «Желание было, но не мог бежать, – процедил Лабутин. – Но к тому же там служили партийцы старше меня».

То, как были прожиты годы испытаний, когда власть переходила из рук в руки, отделяло истинных большевиков от симулянтов. Добровольцам Колчака или участникам карательных отрядов белых указывали на дверь. У многих сибирских студентов требовали представить справку о принужденном вступлении на военную службу. Отсюда ключевой вопрос:

– Ты скажи определенно, как попал в армию, добровольно или по мобилизации[?]

– Считаю, что по мобилизации, так как все равно я был мобилизован бы, и из двух зол выбрал меньшее.

Лабутин восклицал в сердцах:

Товарищи, можно ли считать такой поступок добровольством? Почему комиссия в этот поступок заключает содержание, которое клеймится всей советской общественностью? Совершенно искренне заявляю, я никогда не хотел, не думал быть добровольцем и не был им. В колчаковской армии я не числился добровольцем.

И снова:

Товарищи! Если бы я был действительно добровольцем, разве Дзандаров-подпольщик сказал бы мне о существовании подпольной организации? Разве подпольщик стал бы рекомендовать колчаковского добровольца в партию? Это как-то не вяжется.

В ячейке хватало желающих ручаться за ответчика. «Я знал раньше, в 1917 году, Лабутина как сочувствовавшего советской власти», – замолвил свое слово первый выступающий. Второй ручался за правдивость автобиографии друга: «Т. Лабутин здесь все рассказывал, по-моему, правильно, т. к. то же самое рассказывал мне в 1920 году. Он был хорошим организатором у нас на рабфаке, во всех делах. Свою автобиографию он рассказывал и при вступлении в партию <…>». А вот третий выступающий, тов. Головкин, ответчику не верил: «Лабутин хотя и говорит, что его знали видные коммунисты, но это не факт. Лабутин не хочет сказать, какие были беспорядки в Омске, а там было много интересного. Теперь он рассказывает о своей работе шофером. Видите ли, ему там помогали вытаскивать автомобиль офицеры. Он просто их приспешник <…>». Матвеев тоже был полон сомнений: «Тут не увязывается факт, что вот он служил и учился в школе. Туда белые брали только надежных ребят. И после он продолжал им служить. Только тогда, когда белых приперли, он стал ярым большевиком. Я считаю, что здесь дело очень серьезное и его надо вскрыть, и таких коммунистов нам в партии не нужно». Гребнев совсем не жалел Лабутина: «Здесь не понятно, что он здесь не помнит тех боев, которые были под Перьмой [так! – И. Х.]. Несомненно, он там возил офицеров на фронт. Мне кажется, он здесь говорил совершенно неоткровенно. Так же те случаи, которые были и в Омске. Ему как большевику в те времена нужно было бы это знать. Мне думается, что он в большевистской организации никогда не был». И обратился к ответчику напрямик: «Тебе надо здесь говорить откровенно. Если бы ты имел большевистскую закалку, то бы давно от белых бежал, а у тебя не было ни одной попытки к этому».

Лабутин оправдывался:

Передо мной встал вопрос: или идти с винтовкой в руках на фронт или быть подальше в тылу, вот почему я ушел в эту школу. Теперь здесь многие напирали, что я ушел к Колчаку добровольно. Говорю, что был молод, и не было хороших советчиков, и я сам (сообразил), что лучше удержаться за руль, чем за винтовку. Я в то время был только учеником большевистской организации. <…> Теперь совершенно откровенно говорю, что я говорю здесь одну правду, так как знаю, перед кем отчитываюсь.

Последние говорящие дезавуировали фактическую базу автобиографии Лабутина. Оспаривались в основном биографические детали, разговор не доходил до оценки личных качеств коммуниста, его характера и уровня сознательности. Гораздо более тонким вопросом была искренность обращения к большевизму – тут дело было в намерениях, внутреннем состоянии души, не столько в фактах, сколько в их толковании.

После прихода Красной армии Лабутин был переброшен как слесарь в мастерские депо, а оттуда послан учиться на томский рабфак. Во время генеральной чистки 1921 года, вспоминал он с ужасом, «я подал об уходе из партии. Это были легкомысленные убеждения». В ячейке отмечали: «Выход из партии мотивировал по семейным обстоятельствам, но явности в этом вопросе нет, так как вышел в 1921 году во время введения нэп <…>». Нельзя было отмахнуться от подозрения, что Лабутин отдал тогда партбилет, потому что время было напряженное, и многие побросали билеты, выйдя из партии.

– Не влияли ли другие вопросы о твоем выходе из партии[?]

– Только экономические. <…>

– Не совпало ли твое первое выбытие из партии с набором коммунистов против белогвардейских банд[?]

– Нет, этот набор шел после.

Лабутин настаивал: «Выход из партии в 1921 году не объясняется колебаниями. Мой политический уровень был слаб, только экономические условия заставили меня это сделать». С его точки зрения, вопрос был исчерпан: «Этот поступок обсуждался в 1923 году при моем [повторном] вступлении в партию. Обсуждался в 1925 году, при переводе из кандидата в члены. Обсуждался при проверке партии в 1924 году. Губернская контрольная комиссия меня оставила в партии». Гребнев, однако, не был готов выпустить жертву: «Вообще надо сказать, что ты не стойкий коммунист, это именно 1921 год, когда многие колеблющие[ся] ушли из партии. Также взять вопрос с оппозицией: и здесь были колебания. Поэтому он в партии находится не крепко». Курочкин тоже издевался: «По-моему, здесь Лабутин при вступлении в военную школу преследовал цель, что „где больше, то туда и он“. Тоже и с оппозицией – где больше, туда и он. Вот какой он „большевик“».

Последние выступающие рисовали негативный образ. Лабутин, считали они, был чужаком, и разные вехи его биографии говорили об одном и том же. Лабутин контратаковал: «Можно сказать, что мы <…> не можем хвастаться изучением истории партии, вот почему и были колебания. Политическая незрелость создает эти колебания, а не идеологическое воспитание». Отсюда и выводил он склонность к оппозиции. В последний раз рекомендовал его в партию среди прочих Неудахин – заметный сторонник Кутузова.

– Твои взгляды на развитие правого уклона[?]

– В настоящее время есть много предпосылок для возникновения правого уклона, так как развивается классовая борьба.

– Как ты мыслишь по отношению к прежней оппозиции, нет ли тут травли, и не обвиняют ли они теперь нас[?]

– Нет, травли здесь нет. Но сами оппозиционеры чувствуют, что им теперь не очень-то доверяют. Но со стороны ячейки надо делать предупреждение этих случаев.

С точки зрения комиссии по чистке, виноват был ответчик, а не бюро ячейки. «Как идеологически неустойчивого и скрывшего добровольную службу у Колчака при вступлении в партию» Лабутина из партии исключили⁴²⁷.

Претензии к Кутузову были в том же духе. Он нехотя признавал: «Обвинение, что я пришел в партию, не разоружившись, <…> явилось результатом того, что мое поведение в ячейке в ряде случаев было ошибочным. Изживание оппозиционного наследства затруднилось еще перегибами <…> лично ко мне, и другим товарищам <…>»⁴²⁸.

Кутузов говорил об «уродливых формах настороженности», отвечал на вопросы:

Вопрос: Считаешь ли правильным утверждение, что у нас по отношению к бывшим оппозиционерам существовал зажим до травли?

Ответ: Отдельные промахи я никогда не квалифицировал как зажим. В своих же выступлениях я указывал, что <…> нужен индивидуальный подход к каждому из бывших оппозиционеров⁴²⁹.

Кутузов все-таки не сдержался: «Нужно сказать, что со стороны Бюро ячейки по отношению к товарищам оппозиционерам были допущены перегибы. XV съезд указал на необходимость партийной настороженности, но кроме того он также сказал относительно создания товарищеской обстановки». А где она? Кутузов жил словно под колпаком: «Я на себе чувствую травлю»⁴³⁰.

Недостатка в примерах не было. Кутузов указывал на «зафиксированные факты»:

Первый случай: статья Брусникина, носящая клеветнический характер. Там указано, что оппозиционеры втихомолку читают литературу Троцкого. Это не соответствует действительности и <…> является настройкой против бывших оппозиционеров. <…> С меня не просили никаких объяснений, а сразу пустили в газету, тогда как я непричастен, а там же имеется целый ряд фактов, где меня совершенно неосновательно приплетают. <…> Ячейка была представлена как сборище групп, где читают троцкистские книги. По-моему, за это тоже можно держать к ответу.

Дульнев поддержал Кутузова:

Статьи, помещенные в «Красн[ом] знам[ени]», являются статьями без фактической подкладки. <…> Некоторые факты там ни на чем не основаны. Как факт – читка парижской литературы Троцкого. В статьях написано то, чего не было. Этому никто не поверит, по-моему, даже сам автор.

Кутузов: Второй случай. Я был избран на районную конференцию коммунистов и там <…> выдвинут в комиссию по составлению резолюции. Узнав об этом, Усатов сказал, что «нужно Кутузова выводить». <…> Такую неосновательную подозрительность я чувствую все время.

И здесь Дульнев спешил на подмогу:

Кутузова и меня оклеветали. Окружной комитет признал эту ошибку, и отдельные работники тоже признались. У меня на основании этого возникли вопросы, и я написал статью, но эта заметка стала расцениваться как левый загиб. <…> Пример оклеветания Кутузова Усатовым является факт нечистоплотный.

Кутузов: Третий случай. Неоднократные, безнаказанные «подвиги» Бабенкова, который выражался на партсобраниях в таком стиле: «для вас мало душения самокритики, для вас нужен погром». Это его последнее выступление, но и раньше он оппозиционеров назвал «гадами» и «собаками» и т. д. Меня очень удивило то, что против этого никто не выступил, даже <…> присутствующие [члены бюро] Усатов и Котова, и этого мало даже, за это антипартийное выступление голосовал член бюро ячейки тов. …[нрзб.].

Четвертый случай: нашумевшая история с профессором Иннокентием Николаевичем Бутаковым. На бюро большинство считало, что Бутаков – это «проявление реакционной идеологии в вузах»⁴³¹.

Заведующий кафедрой теплосиловых установок профессор Бутаков регулярно читал в институте курс «Организация промышленных предприятий». 11 февраля 1929 года партбюро постановило не разрешать ему вести этот ключевой курс. Профессор на кафедре механической технологии и ректор института с 1921 года Н. В. Гутовский требовал соблюсти устав и поставить вопрос на предметной комиссии. Там «едва ли можно хорошо провести [смену преподавателей по политическому признаку], ибо студентов там 50% от преподавательского состава», а Бутаков ходил в «массы» и нажил себе сторонников, как разъяснял Константинов. Собранию «нужно иметь определенные решения и не нужно ему придавать характер дискуссии». Секретарь ячейки дал директиву: «Собираем актив, чтобы исправить те студенческие мозги, которые запутал Бутаков. <…> Инженеры будут приглашены те, кто хочет выступить против Бутакова». Некоторые товарищи просили не спешить, высказывались за оставление курса у специалиста – среди них и Кутузов, член правления института в то время. В институте за один год сменилось три преподавателя политической экономии, кадров катастрофически не хватало. «По-моему, – выступил Кутузов, – на нынешний год нужно оставить Бутакова, <…> [но] без социально-политических моментов, исключительно технические моменты», – компромисс, на который сам Бутаков согласился⁴³². «Ясно, что курс от Бутакова [надо] изъять», – возражал Кутузову Зуев. Бюро уже заручилось поддержкой Букатого и окружкома по этому вопросу. В статье в «Красном знамени» Брусникин считал «удивительным», что Кутузов оставляет курс «зубру буржуазной идеологии профессору Бутакову» и «не видит в этом сдачи классовых позиций»⁴³³.

Возвращаясь к этой истории при чистке, Кутузов оправдывался: «Моя ошибка с Бутаковым имела место в узком кругу членов партии. Объективно нет фактов утверждающих, что я делал поблажку и шел на поводу у проф. Бутакова»⁴³⁴. Но Брусникин ковал железо, пока горячо: «Находятся еще такие товарищи, которые замазывают недочеты, правую политику правления и работников деканата. Сейчас, когда мы подходим к необходимости смены руководства института, некоторые товарищи Кутузовского толка говорят „Бутаков нужен“, „Гутовский еще может работать, его нужно поддержать. Заменить его некем. Наши коммунисты не справятся“». В то же время ректор имел печальную известность как человек, всегда искавший «формальные поводы к фактическому отрицанию классового отбора», ссылаясь на то, что «в правилах приема об этом нигде не говорится». Гуковский заявил, правда давно, что можно принимать в институт детей священнослужителей в качестве «детей лиц свободных профессий»⁴³⁵. По мнению Брусникина, защита старой профессуры в лице Гуковского отодвигала на задний план задачу коренной ломки высшей школы в связи с требованиями социалистической промышленности. «В качестве руководителей втузов должны выдвигаться крупные хозяйственники-коммунисты и активные в деле социалистического строительства специалисты при обязательном освобождении их от всякого совместительства для работы в втузе» (из решений июльского пленума ЦК ВКП(б) 1928 года). «Этой установки мы и должны придерживаться при подборе руководителей института». Чужак Бутаков точно не соответствовал этим критериям: он «подвел» Кутузова, как отметил Кликунов, заключивший: «Мы, работники, работающие с профессурой, находимся на опасном посту. Никто из нас не застрахован [от того], что он будет скомпрометирован. Нужно больше осторожности»⁴³⁶.

Пятый случай: «Ошибочная оценка активности ряда бывших оппозиционеров при чистке сомнительных, чуждых, белогвардейских элементов», – об этом уже говорилось выше⁴³⁷.

Но, пожалуй, самым значительным был шестой случай: безжалостное обличение в институтской стенгазете «Грохот». Стенгазеты служили «орудием воздействия на массы» и «формой выявления их активности»⁴³⁸. Именно такую цель преследовала статья от 23 декабря 1929 года о «вылазках троцкистов». Кутузов был оскорблен: в статье проводилась аналогия между бывшими оппозиционерами и «собакой, вцепившийся в тело своего хозяина». Текст содранной им со стены газеты был действительно язвителен:

Положенная на обе лопатки в 1927 году, троцкистская оппозиция не умерла. Как побитая собака, зализывая полученные раны, она забилась по уголкам и закоулкам нашей партийной, профессиональной и комсомольской работы, стараясь первое время не обращать на себя ничем внимание. Опущенный хвост говорит за полное смирение несчастного животного, но глаза <…> загорались иногда бешеным блеском – и всякий замечавший это невольно настораживался. Было ясно, что при первом же удобном случае собака со злобным воем вцепится в тело своего хозяина. Так оно и вышло. Очухавшись немного от нанесенного поражения, оппозиция стала мечтать о реванше. Однако чувствуя свое идейное и физическое бессилие, она не решалась выступить снова сейчас же и стала вести для этого подготовительную работу, умильно виляя хвостом и слабо повизгивая, она вылезла, наконец, на свет и распласталась у ног партии. Партия ее не оттолкнула. Кутузов, Гриневич, Матвеев, Лунь, Попков, Сухоруков и еще многие стали снова в рядах ее равноправными членами и получили полную возможность доказать свое искреннее раскаяние. И они доказали, но только не искреннее раскаяние, а совсем другое. Они доказали, что только немногая часть их полностью осознала свои ошибки и хочет честной работой в рядах партии их искупить, а большинство до сих пор представляет из себя или замкнувшихся, политически темных личностей, или пришедших в партию с явно враждебными ей целями. С первых же дней своего прихода в партию последняя группа «раскаявшихся» не дремала. Изо дня в день, пользуясь малейшими возможностями, она вела свою разрушительную работу, старалась сделать это как можно незаметнее, а почва была для нее благоприятная. Трудности социалистического строительства вообще и пятилетки в частности и слабая политико-воспитательная работа среди членов партии, с одной стороны, отвлекали, до некоторый степени, от них внимание партийных организаций, а с другой – породили группу шатающихся, ищущих «истины» и недовольных, с которыми оппозиционеры и повели соответствующую работу. В особенности же распоясались они во время чистки. С факультета в факультет, от группы в группу ходили они партиями и проводили свою линию. Где надо – выступали, а где надо – молчали, а в общем выглядывали и изучали обстановку. В коридорах, на улице, в аудиториях они ловили «обиженных» чисткой и «теплым сочувствием» старались привлечь их на свою сторону. Трудно судить пока о размере успеха работы их, но тот факт, что слишком они обнаглели, говорит за многое. Открытое выступление общевузбюро Матвеева с заявлением, что в нашей партийной организации в результате чистки выявилось служилое засилье. Выступление в «Красном Знамени» со статьей, старающейся дискредитировать наше партийное руководство, а еще некоторые факты должны заставить нас принять решительные меры. Пора сказать зарвавшимся – довольно. Все ясно. Вы присосались к телу партии, пьете ее кровь, а сами вопите о том, что вам не дают жить. Для чего? Для того, чтобы в новой дискуссии снова затормозить нашу работу. Мы этого не допустим. Партийной организации пора решительно и в последний раз поставить этот вопрос, надо окончательно и твердо провести грань между волками и ягнятами. Надо внимательно и достаточно изучить реальность шкуры каждого, для того, чтобы каждому воздать по заслугам. Надо окончательно изгнать из своих рядов волков в овечьей шкуре. Надо раскассировать невыявленных и отнести их к той или иной группе⁴³⁹.

Статья только на первый взгляд кажется простой – на самом деле в нее заложено целое мировоззрение. Базис рассматривается здесь на том же уровне, что и надстройка: идеи, как организмы, ведут борьбу за существование. Большевики создают новые формы жизни, делают новый шаг на пути эволюционного развития. Выживание сильнейших – вот что надо учесть в первую очередь. В переводе на наш материал это значит, что сама по себе оппозиция «физически» нежизнеспособна. Она паразитирует, потому что не имеет самостоятельного источника существования. Эсхатологические ожидания (мотив «волки и ягнята») и научная сортировка шли в этой статье из стенгазеты рука об руку. Заметны здесь и проблески сближения гегелевской идеи мирового духа с идеями виталистов о «жизни», распространенными в Пролеткульте. В целом же наступательный тон статьи мало выделялся на общем фоне первой пятилетки. В 1929 году на стенах вузовских коридоров можно было лицезреть плакаты, призывающие сообщать, «даже без подписи», о подозрительной деятельности начальства, не бояться критиковать никого, используя при этом любой язык⁴⁴⁰.

Тем не менее Кутузов не считал статью приемлемой ни по тону, ни по содержанию. При обсуждении его случая на чистке «задавал[ся] вопрос относительно травли». Те, кто должен был защищать честь коммуниста, свою миссию не выполняли.

Панов: «Должен сказать, что т. Кутузова на хим[ическом] факультете исключили как контрреволюционера, до чистки, так сказать, авансом. И общевуз[овское] бюро на это не реагировало. <…> Наступление на Кутузова никуда не годится⁴⁴¹.

Уманец: Я хочу остановиться на том положении, которое было создано т. Кутузову до чистки. Т. Гребнев на фракции говорил, что резолюция хорошая, но здесь, когда обвинили <…> Кутузова – Гребнев не выступил и ничего не сказал. <…> Гриневич тоже здесь не выступил, ни Константинов, ни ортодоксальный марксист Брусникин.

Следующий показательный случай травли – вывод Кутузова из состава комиссии по преобразованию рабочих и учебных практик университета. «По-моему, это верно, – отметил Брусникин, – так как люди шатающиеся на руководящую работу, пока они не докажут свое направление, не годятся. Мне кажется, что Кутузов в партию пришел неискренне. <…> А от него, как от бывшего оппозиционера, требуется борьба за исправление с шатаниями в большей мере»⁴⁴². Резенов присоединился к этому мнению: «Т. Кутузов должен сказать прямо, отказался [он] от всех взглядов или нет»⁴⁴³.

Но так думали далеко не все. Кутузова хвалили за его принципиальность на заседаниях учебно-плановой комиссии: «дал должный отпор профессорско-преподавательскому составу»; «выступал очень резко против рвачества проф. Рокатовского перед лицом всей профессуры». Свежим и принципиальным считалось и выступление Кутузова в Ленинском кабинете, равно как и на заседании учебно-плановой комиссии. Все это доказывало, по мнению защитников Кутузова, что в партию он пришел искренне и сейчас проводит ленинские установки⁴⁴⁴.

Много вопросов поступало в отношении окружения Кутузова. Не реваншисты ли они? «Из тех немногих товарищей, которых я знаю, – заявил Кутузов, – не могу сказать, что они затаили против партии какую-либо каверзу».

Вопрос: Воспитывал ли брата в оппозиционном духе?

Ответ: Не воспитывал даже жену⁴⁴⁵.

Филатову было что добавить: «Летом я работал на Машинстрое, и брат Кутузова также там работал. Я с братом беседовал и влияния оппозиционных настроений Кутузова не чувствовалось, а наоборот – должен был оздоровляюще действовать на т. Кутузова»⁴⁴⁶.

Вопрос: Встречаешься ли с бывшими оппозиционерами?

Ответ: Встречаюсь с Матвеевым, с Голяковым, но встречаюсь по академическим делам⁴⁴⁷.

Когда Кутузов сказал, что после временного ухода из института устроился на суконную фабрику на Урале, сразу последовал вопрос: «Голяков с тобой работал?» Предполагалось, что тесное сотрудничество двух оппозиционеров продолжалось.

Иное дело – отношения с Николаевым:

Вопрос: Были близкие соратники с Николаевым?

Ответ: Да, были.

Вопрос: По части решительного отмежевания от троцкизма, Николаев сделал больше тебя или нет?

Ответ: Трудно сказать <…>.

Вопрос: Т. Николаев жаловался на ослабление дружбы. Почему это так?

Ответ: Дружба оппозиции есть политическая связь. Но особенной связи и дружбы не было.

Николаев говорил о том, что оппозиционеры называют его «провокатором», а «с Кутузовым холодок»⁴⁴⁸. В протоколе записано со слов Кутузова: «Я только обвиняю т. Николаева в [пропуск в тексте], не нужно было внутренней секреции [тут непонятно, имелась ли в виду секретность, скрытность или выделения желез, физиология оппозиционеров. – И. Х.]. Ни одному товарищу я не говорил, что вот, мол, ты подал или выдал и т. д., – еще раз отмел все подозрения Кутузов, – и к оппозиционерам у меня нет счетов»⁴⁴⁹.

Заключение комиссии по чистке не было благоприятным: «Со времени своего восстановления в партии за 14 месяцев Кутузов не только не обнаружил стремления к разоблачению идеологии троцкизма, а наоборот, обнаружил тенденции усыплять бдительность парторганизации против троцкистских настроений. В квартире Кутузова и до сего времени собираются б/троцкисты под видом карточной игры и выпивки. Такие вечера и состав их участников (исключительно б/троцкисты) делают крайне подозрительным лицо Кутузова»⁴⁵⁰.

В центре внимания были отношения Кутузова с Харитоновым – то ли однофамильцем, то ли родственником вышеупомянутого московского оппозиционера. Эти подозрительные отношения обсуждались в газете: «Мы утверждаем, что т. Кутузов вернулся в партию, не порвав с троцкизмом. Если это не так, то чем Кутузов объяснит свою дружбу с тов. Харитоновым, скрывшим свою оппозиционность? Спрашивается, почему Кутузов до сих пор скрывал оппозиционные взгляды и оппозиционную работу Харитонова? Кутузов имеет наглость скрывать свое знакомство с Харитоновым во время дискуссии. Тогда зачем же Кутузову понадобился „незнакомец“ т. Харитонов в первый день своего приезда в Томск после восстановления в партии и правах студента СТИ?»

Через Харитонова «чистильщики» вышли еще на одного их собутыльника: «А по какой „случайности“ попал в вашу компанию Прокопьев, тоже скрывающий до сих пор свою оппозиционную работу? Кутузов скажет, что это „случайность“. Ничего подобного. Прокопьев на чистке партии сказал, что, идя к Харитонову, он знал, что там будет Кутузов. Даже больше – он знал, что состоится игра в преферанс и выпивка, по рюмке пива». Проверочной комиссии казалось, что все сказанное бывшими оппозиционерами было просто ширмой: на самом деле Харитонов и Прокопьев имели дело с «нелегальными документами», их размножением и распространением. «Напрасно Харитонов старается объяснить подготовку на машинке своего литерат[урного] п[роизведения написанием] автобиографии. Напрасно мотивирует свою поездку во время дискуссии в Новосибирск необходимостью проведать свою родственницу. Не родственницу ему нужно было повидать, а оппозиционера Перцова, не автобиографию т. Харитонов печатал на машинке с исключенным за оппозицию Ивановым, а оппозиционные документики. Раз то была автобиография, так зачем же пришлось Харитонову ее сжечь? Этот номер не пройдет». И в заключение: «Если Харитонов не оппозиционер, тогда зачем ему понадобилось осуждать действия правительства о высылке Троцкого за границу?»⁴⁵¹

В своей апелляции в контрольную комиссию Кутузов писал уверенно: «„Крайнюю подозрительность“ в отношении моего лица, основанную на „картежной игре и выпивках в компании исключительно из бывших оппозиционеров“, могу рассеять в случае расследования, о чем просил еще до начала чистки. Вовсе не такой я „запойный“ игрок и пьяница, чтобы ставить это в мотивировку исключения. „Компания“ – не исключительно из бывших оппозиционеров, дело не во взглядах, это просто приятели, или до оппозиции, или не связанные с ней»⁴⁵².

При опросе Кутузов повторял, что вышеупомянутые личные отношения не имели никакой политической подоплеки:

Вопрос: Связь с Прокопьевым и Харитоновым была?

Ответ: У Харитонова был, а с Прокопьевым связи никакой не [имею].

Вопрос: Прокопьев на чистке заявил, что он, идя к Харитонову, знал, что ты будешь там.

Ответ: Не знаю, быть может, Харитонов ему говорил.

Вопрос: С Харитоновым выпивал?

Ответ: С Харитоновым я был знаком как с товарищем. Его прошлую принадлежность к оппозиции не знаю. Выпивал с ним только один раз. Дело произошло так: все собирались выпить, когда Харитонов выиграет 1000 руб. по облигациям, но Харитонов 1000 рублей не выиграл, а выиграл 20 рублей. После этого, увидев меня в институте, он сказал «заходи, нужно магарыч выпить». Однажды захожу к нему часов в 9 вечера, совершенно не зная, что будет у него какая-либо компания. Но оказалось, что у него в то время находились: Прокопьев, Зюлимов и один строитель. Все четверо немного выпили. Сыграли в преферанс и разошлись.

Кутузов просил, чтобы контрольная комиссия «в порядке расследования» занималась фактами, не домыслами.

Вопрос: Политическая связь с Харитоновым была?

Ответ: Я только могу сказать, что я сказал при чистке Харитонова, т. е. по линии оппозиционной [я] связи с ним не имел. Знакомство произошло при поступлении Харитонова в институт, так как он привез письмо из Нижнего от Самарина.

Для многих это звучало неправдоподобно. Кто-то иронизировал: «Он говорит, что случайно с ним [Харитоновым] познакомился, что он, Кутузов, до самого последнего конца не знал, что он оппозиционер. Это, по-моему, скромность ненужная». Последовали дополнительные вопросы: