Читать книгу: «Три креста», страница 2

Глава третья

Голос

Очень красивая, хоть и с наглым лицом блондинка ростом под метр восемьдесят, производившая операцию, Кочерыжке весьма понравилась. А тихоня-брюнетка, осуществлявшая в воскресенье первую перевязку, вызвала отвращение. Ничего удивительного в том не было: под наркозом-то замечательно, а когда у тебя из задницы выволакивают без всякой анестезии целую простыню, присохшую к ране – очень жалеешь, что дожила до этой минуты! Но Кочерыжка ни разу даже не пикнула и ни разу не шелохнулась, стоя на четвереньках – только закатывала глаза и кусала палец. Из перевязочной до кровати она тащилась без посторонней помощи, наступая правой ногой на пятку. За неимением мест в палатах её пристроили в коридоре, возле окна. Ей на это было плевать – она половину жизни спала на лавках и стульях, сдвинутых в ряд. Медсёстры порой выбешивали её – и наглостью, и расспросами, как она очутилась в мусоропроводе. Но приходилось на всякий случай быть вежливой – чёрт их знает, на что способны! Одна из них, которую звали Машенька, в благодарность за вежливость зарядила её мобильник и распроклятый айфон – тот самый, из-за которого оказалась бедная Кочерыжка в этой больнице. Принимать пищу ей запретили до понедельника, чтоб кишечник не вырабатывал ничего. Это её не сильно расстроило, потому что и аппетита не было, и кормили, судя по запахам, здесь прескверно. Она пила много кофе с большим количеством сахара. Ни того, ни другого буфетчицы для неё не жалели, поскольку были очень признательны ей за то, что она отказывалась от каш и котлет. Остатки супов они выливали, так как утаскивать их домой не имело смысла – от этой жидкости воротило даже бродячих кошек.

Ночь с воскресенья на понедельник была кошмарной. В палате справа от Кочерыжки кто-то стонал, и она сама стискивала зубы, чтобы не заорать – задница болела невыносимо. Дежурная медсестра два раза колола ей анальгин. Уснуть удалось лишь перед рассветом, тоскливо слившимся с едкой синью больничных ламп. Но через четыре часа, уже после завтрака, Кочерыжка была разбужена медсестрой в узеньких очочках. Рост у неё был маленький, голосок – писклявый, но строгий. В одной руке малявка держала пластиковое ведро, наполненное кровавыми, дурно пахнущими бинтами, а в другой – ножницы. Приказав Кочерыжке лечь на живот и спустить трусы, она грубо выдрала из неё повязку и собралась улизнуть.

– А перевязать? – воскликнула Кочерыжка, натянув трусики.

– Перевязка – после обхода, – отозвалась медсестра и улепетнула к мужским палатам.

Тут Кочерыжка заметила, что больничный коридор пуст, идеально вымыт и весь незримо наполнен торжественным ожиданием некоего события. Этим событием был лечебный еженедельный обход заведующим всех пациентов. Виктор Васильевич с целой свитой врачей ходил по палатам и, подвергая каждого больного осмотру, давал инструкции лечащему врачу относительно дальнейших шагов лечения. Заведующего сопровождали восемь хирургов и терапевт. Все эти подробности Кочерыжка узнала от медсестры – от той самой Машеньки, когда та опять колола ей анальгин, чтоб она не корчилась перед шефом.

– Ой! – поморщилась Кочерыжка, вздрогнув от боли, – Машка, я уже задолбалась жопу показывать!

– Понимаю, – хихикнула медсестра и, выдернув шприц, слиняла с огромной скоростью. Потекли минуты муторного, тревожного ожидания. И тревога каким-то непостижимым образом навевала сон. Это было странно. Вот уже слышатся шаги тех, от кого зависят тяжесть и продолжительность твоих послеоперационных мучений, а ты трясёшь головой, чтобы не уснуть! Парадокс.

Когда белая толпа с серьёзными лицами подступила к лежавшей на животе Кочерыжке, та улыбнулась рослой блондинке, фамилию которой выведала у медсестёр (это была Прялкина), отвела глаза от Ларисы и, присмотревшись к солидному горбоносому человеку с пепельными висками, сообразила, что это и есть заведующий. Тот внимательно поглядел на её лицо. Раскрыв какую-то папку, тощий хирург с седыми усищами – это был Александр Петрович, громко прочёл:

– Больная Капустина Вера Игоревна, тридцать четыре года, разрывы стенки прямой кишки в результате травмы. Прооперирована в ночь с пятницы на субботу.

– На четвереньки встань, – произнесла Прялкина, обращаясь, естественно, к Кочерыжке. Та это сделала, снова оголив зад. Доктора по очереди в него заглянули, после чего заведующий спросил:

– Что с температурой?

– Вчера была тридцать семь и шесть, – сказал Александр Петрович, снова заглянув в карту, – сегодня вам её мерили, Вера Игоревна?

– Нет, – ответила Кочерыжка, опять ложась на живот, – я крепко спала всё утро.

– И очень хорошо делали, – похвалил заведующий, – А как, вообще, ваше самочувствие?

Кочерыжка сказала, что ничего, жить можно. Разрешив ей сегодня уже поужинать, Гамаюнов подкорректировал дозу пенициллина, которую назначала Прялкина, и проследовал вместе со своей свитой в женское отделение, на пороге которого Кочерыжка расположилась. Та поспешила надеть трусы, ибо пациенты мужского пола, уже осмотренные, шли к лифту курить, вовсю созерцая то, что она только докторам и медсёстрам могла показать бесплатно. Её саму курить не сильно тянуло, хотя она пристрастилась к этому делу со школьных лет. Буфетчица принесла ей кофе и рафинад. Очкастая медсестра пришла перевязывать, с грохотом волоча за собой тележку с бинтами, салфетками, инструментами и растворами. Кочерыжка вновь приняла соответствующую позу. Ловко накладывая повязку, мелкая неожиданно поинтересовалась:

– А ты совсем ничего не помнишь о том, что происходило с тобой в подвале?

– Нет, – с досадой ответила Кочерыжка, не выпуская сжатый зубами палец, – А почему ты спрашиваешь?

– Прялкина говорит, что ты под наркозом всё загонялась на тему ада. Ну, что ты, дескать, была в аду.

Кочерыжка вся преисполнилась изумлением.

– Что за бред? Она ничего не путает?

– Прялкина ничего никогда не путает. У неё такая особенность.

– Интересно! Что это со мной было?

Забыв про боль, Кочерыжка взяла айфон и включила запись, которая начиналась криком: «Не смей совать мне ворованное! Не смей!» и громким шлепком пощёчины. Сложная перевязка продолжалась до той секунды, когда раздался грохот летящей гири, после чего и гиря, и мусор, и Кочерыжка низринулись по трубе в подвал. Но строгая медсестра, окончив свою работу, не удалилась. Она желала знать продолжение. Любопытство было её единственной слабостью.

Продолжение оказалось не очень долгим – аккумулятор айфона сел уже через три минуты после падения. Вслед за этим падением наступила странная тишина. Она походила на тишину больничного коридора перед обходом – ту самую тишину, нервозность которой десять минут назад противно впилась в сознание Кочерыжки, что было неудивительно: сто больных напряжённо ждали, какой вердикт каждому из них вынесет хирург высшей категории, кандидат наук Гамаюнов Виктор Васильевич. Но подвальная тишина – точнее, лишь малая её часть, которую мог воспроизвести айфон, была несравнимо более страшной. От неё волосы шевелились на голове.

И вдруг её прервал голос. Хриплый, мужской, отрывистый. Он спокойно бросил несколько фраз. Потом запись кончилась.

– Это дворник! – бодро воскликнула Кочерыжка, глядя в глаза медсестры, которые стали шире очков, – он пришёл в подвал, чтоб вытащить из него мусорный контейнер, и в нём увидел меня. Это удивило его, и он в связи с этим что-то сказал по-своему, по-таджикски.

– Не по-таджикски, – резко взялась медсестра за свою тележку, – я знаю, как говорят таджики с киргизами. Ничего похожего.

– Значит, дворник – узбек.

Эта версия медсестре также показалась более чем сомнительной. Покатив лязгающую тележку к мужским палатам, она успела что-то сказать другой медсестре, которая шла делать Кочерыжке укол. Чтобы избежать ещё одного дурацкого разговора, последняя притворилась, что крепко спит. И вскоре она взаправду спала, хоть мимо неё сновали в большом количестве медработники и больные. Последние приставали к первым с какими-то тошнотворными требованиями, просьбами и вопросами.

Разбудила её в час дня всё та же писклявая медсестра. Тележки с ней уже не было. Зато был сутулый старик в больничном халате – жёлтый, взлохмаченный по вискам, а спереди лысый. Он был похож на сову. Его небольшие, заспанные глаза смотрели на Кочерыжку сосредоточенно.

– Лазарь Лазаревич, знаток древних языков из восьмой палаты, – с пренебрежительной торопливостью отрекомендовала этого странного персонажа стервозная медсестра, – включи-ка нам, Верочка, эту запись!

– Лена, я не знаток древних языков, – заскромничал пациент, эпично картавя, – мои познания ограничиваются шестью, причём два из них…

– Верка, включай быстрей, не то будет лекция, – перебила Лена, – а у меня ещё полно дел!

Кочерыжка молча включила звуки, сопровождавшие её славный полёт. Прослушав краткий, отрывистый монолог в конце этой записи, Лазарь Лазаревич напрягся и попросил её повторить. Он явно был озадачен. Лена и Кочерыжка очень внимательно наблюдали за ним во время повтора записи. Было видно, что смысл произносимого ему ясен, так как в его заспанных глазах появился ужас. Но ничего объяснить старик не успел. Он вдруг покачнулся и рухнул навзничь, закатывая глаза. Лена в тот же миг бросилась к нему, криком призывая врачей, куривших у лифта. Но было поздно. Старик уже не дышал.

Глава четвертая

Танец грешницы и тревожные мысли праведниц

Внезапная смерть от сердечного приступа пациента, которому на четверг была назначена выписка, озаботила не столько Виктора Васильевича, сколько Ирину Евгеньевну, и по очень простой причине. Ведь заключение о состоянии сердца Лазаря Лазаревича давала она. И сердце его, согласно этому заключению, было очень даже здоровым. Назначить семидесятитрёхлетнему пациенту консультацию кардиолога терапевт обязательным не сочла, потому что он на сердце не жаловался, одышкой особенно не страдал, давление было в норме. И – на тебе! Примите, как говорится, подарочек, распишитесь. Неудивительно, что Ирина Евгеньевна начала, по меткому выражению Прялкиной, чесать репу. Вернувшись из административного корпуса в половине пятого, когда все дневные медсёстры и почти все врачи уже разошлись, она вдруг увидела в ординаторской то, что не ожидала увидеть, хотя такое происходило там, скажем прямо, нередко.

Виктор Васильевич, сидя боком к столу, играл на гитаре «Барыню». Прялкина танцевала, щёлкая пальцами и умело сбрасывая с себя предметы одежды. На ней уже были только зелёные форменные штаны и лифчик. Туфли, косоворотка и блузка были разбросаны на полу, очень далеко друг от друга.

– Виктор Васильевич, подтяни вторую струну! – визжала она, показывая высокое мастерство и в технике танца, – я проституткой раньше была! На Тверской стояла! Ура!

– Да ею ты и осталась, … твою мать! – с хохотом визжала Лариса. Она сидела на подлокотнике кресла, взмахивая ногами и отбивая ритмы ладонями. На диване сидела медсестра Лена, которая делала перевязки, и Александр Петрович. Он был сегодня дежурным. Ленка визжала без всяких слов, хлопая себя по коленкам, а Александр Петрович крутил усищи, глядя на тонкий стан, яркие глаза и белые кудри Прялкиной, которые развевались так, что по ординаторской гулял ветер. Это всё было бы ничего, кабы ни ещё один персонаж – коньяк. Почти пустая бутылка стояла прямо на середине стола, а вокруг неё стояли рюмашки. Вторая, уже совсем пустая бутылка, пряталась за широкой ножкой стола.

Когда терапевт вошла, никто не смутился. Прялкина, звонко хлопнув себя по бёдрам, предприняла попытку вовлечь Ирину Евгеньевну в грязный танец, однако та, решительно вырвав руку из её пальцев с короткими хирургическими ногтями, крикнула:

– Витька! Сашка! У вас мозги в каком месте? Это вы так комиссию ждёте, да?

– Так не будет ведь никакой комиссии, – отозвался Виктор Васильевич, моментально остановив игру, пронзительный визг окосевших баб и развратный танец одной из них, – отменили! Перенесли! Как будто не знаешь! Пугать пришла? Мне нельзя пугаться, у меня сердце больное! Тебе коньячку налить?

Ирина Евгеньевна неопределённо поджала губы, обведя пьяниц разгневанными глазами и задержав их на Прялкиной. Та, сев в кресло рядом с Ларисой, вынула из кармана её халата пачку «Парламента» с зажигалкой и закурила, выпятив рот. Она была бесподобна. Тут зазвонил телефон, который стоял на столе около заведующего. Но принял звонок Александр Петрович.

– Да! – рявкнул он, вскочив и сняв трубку, – какого лешего? Это в гнойную! Хорошо, сейчас подойду.

– Бомжа привезли? – встревожилась Лена, которая исполняла обязанности одной из операционных сестёр во время дежурств Петровича.

– Наркомана! Живот себе исколол, чтоб заглушить боль от аппендицита. Видимо, там флегмона.

Взяв со стола свои сигареты, Петрович быстро ушёл. Ирина Евгеньевна сразу уселась на его место, очень довольная. Седоусый хирург всегда всё превращал в шутку, а ей сейчас было не до этого. Если бы улетучилась также Прялкина со своим развратным цинизмом, было бы вообще отлично. Но белокурая дылда даже не надевала туфли.

– Коньячку, Ирочка? – повторил своё предложение Гамаюнов. Поставив в угол гитару, он взял бутылку. Раскрыл коробку конфет, лежавшую на столе.

– Знаешь, чьи конфеты? Лазаря Лазаревича!

– Отстань, – в раздражении отмахнулась Ирочка, – вам, я вижу, очень здесь весело!

– Нам не весело, – возразила Прялкина, – нам тревожно! Виктор Васильевич от большой тревоги за нашу Ирочку вытащил из стола коньяк, который ему на днях подарил директор «Ашана». Ты представляешь, Ирочка, сколько стоит этот коньяк? Он стоит недорого по сравнению с коньяками, которые пила я, когда танцевала гораздо лучше, но этот милый напиток…

– Прялкину понесло! – вмешалась Лариса, – дайте ей в рыло, Виктор Васильевич! Если её не остановить, то Леночка снимет свои очочки, которые ей совсем не идут, и сослепу угодит в огромные неприятности.

Прялкина заржала, изящно пуская дым к потолку, а Леночка громко выругала Ларису матом. Та рассмеялась. Милый напиток их уровнял. Но его остатки Виктор Васильевич выпил единолично, так как их было только на одну рюмку. Потом сказал:

– Ну вас к чёрту, бабы! Дело серьёзное, даже очень. Ленка, ты можешь объяснить внятно, за каким хреном ты его потащила к этой Капустиной?

– Виктор Васильевич, вам коньяк пить нельзя! – заорала Ленка, – я вам сто раз объясняла, что под наркозом эта девчонка рассказывала про ад – так складно и красочно, что у Прялкиной скальпель из рук вываливался! Так, Прялкина?

– Очень складно и очень красочно, – подтвердила Прялкина, – только я и слушать не стала бы эту хрень, если бы она вдруг не назвала меня по фамилии – но не Прялкиной, а Ткачёвой! Эту фамилию я сменила ещё лет десять назад, а с этой Капустиной никогда прежде не встречалась. В субботу я спросила её: «Откуда ты знаешь мою прежнюю фамилию?» У неё глаза полезли на лоб: «Фамилию? Знаю? Я?» Короче, она наяву ни черта не знает, а во сне знает всё, и даже про ад. Должно быть, она меня там увидела через много лет, и я там была под старой фамилией. То есть, буду! Неудивительно – я под этой фамилией каждый день услаждалась всеми семью смертными грехами, кроме обжорства.

– Короче, всё друг с другом перемешалось, – вывела резюме Ирина Евгеньевна, – подвал с адом, прошлое с будущим, проституция с хирургией, ром – с коньяком. Гремучая смесь! Надо сменить тему. Виктор Васильевич, так куда Наташа с Дуняшей летом решили ехать – в Грецию или в Чехию?

Но идея переменить тему разговора не прокатила. Всем, включая и самого Виктора Васильевича, было глубоко наплевать, куда собираются его дочки – в Грецию, в Чехию или к чёрту на именины. Синие глаза Прялкиной хищно вспыхнули, как у кошки.

– При чём здесь ром? – холодно спросила она, погасив окурок.

– Ну, как – при чём, моя золотая? Разве конфеты, которыми вы закусывали коньяк, не с ромовым наполнением? Нет? С ликёрчиком?

– Прялкина ни одной конфеты не сожрала, – вступилась за Прялкину с большим жаром её подруга Лариса, – две операционщицы лично мне подтвердили насчёт фамилии! Они собственными ушами всё это слышали. Допускаю другое: Прялкина лет пятнадцать назад могла быть знакома с этой Капустиной, но забыла её совсем, а та на каком-то очень глубоком уровне подсознания под наркозом Прялкину вспомнила!

– Невозможно! – категорически замотала головой Прялкина, – у меня такая память на голоса, лица и фамилии, что подобное просто исключено!

На лице Ларисы выразилось сомнение.

– Леночка, продолжай, – сказал Гамаюнов, ставя под стол пустую бутылку. Строгая медсестра вновь затараторила:

– Я, короче, спросила эту Капустину, не была ли она в аду. Она удивилась, и мне пришлось объяснить, почему я спрашиваю. Тогда она вдруг засомневалась, взяла айфон и включила запись…

– Запись? – подняла бровь Ирина Евгеньевна, – что за запись?

– Когда она проваливалась в подвал, у неё в кармане лежал айфон, который записывал. Батарейка была уже на исходе, однако главное записалось. Это был голос, который что-то произносил в подвале – на ужасающем, странном и неизвестном мне языке. Капустина заявила, что это, возможно, дворник, однако я усомнилась и позвала Симоновича. Он, как только запись эту услышал, сразу скопытился! Представляете?

Лена обвела всех глазами. Тут телефон на столе опять зазвонил, и все разом вздрогнули. Заведующий взял трубку.

– Алло! Хорошо, Петрович. Я понял.

Положив трубку, он поглядел на Лену.

– Радость моя, через полчаса будь готова. Анестезиолог на этот раз не задержится.

– Ну, так вот, – продолжила медсестра, поморщившись от досады, что перебили, – он понял всё, что произносил этот голос. Понял, кому он принадлежит. И у него тут же произошёл инфаркт, хотя его сердце было вполне здоровым! Ведь так, Ирина Евгеньевна?

– У меня была мысль назначить ему электрокардиограмму, однако он отказался и настоял на скорейшей выписке, – осторожно ответила терапевт и быстро взглянула на Гамаюнова, потому что тот стукнул по столу пустой рюмкой. На самом деле, рюмка случайно выскользнула у него из пальцев, но это было всеми воспринято как требование внимания. Виктору Васильевичу сделалось неловко – вот, мол, все ждут от меня чего-то, а я молчу! И он произнёс, тут же встав со стула:

– Пойду я с ней пообщаюсь.

– Витя, ты пьян, – предостерегла Ирина Евгеньевна.

– Ну, и что? Разве я сказал, что сяду за штурвал «Боинга»? Я всего лишь сказал, что хочу несколько минут пообщаться с дамой. Вы здесь пока соберитесь. Я развезу вас всех по домам.

И Ирочка, и Лариса, и даже Прялкина с утончённой решительностью отвергли эту любезность. Лены она никоим образом не касалась, ей предстояло целые сутки дежурить. Не глядя ни на кого, Гамаюнов вышел из ординаторской.

Глава пятая

Кочерыжка

Виктору Васильевичу для того, чтобы выглядеть пьяным, требовалось не меньше бутылки сорокаградусного напитка, а он не выпил и половины. Поэтому Кочерыжка, увидев перед собой заведующего, ничего такого не заподозрила. Да и не до того ей было. Она уже целый час занималась серьёзным делом, а именно: попросив у двух медсестёр на посту бумагу и авторучку, русскими буквами переписывала слова с диктофонной записи на листок, имея намерение затем попытаться с помощью интернета выяснить, что они означают. Она уже зашла в интернет, когда возле её кушетки расположился, вытащив стул из-под постовой медсестры, заведующий.

– Как вы себя чувствуете? – усталым, но твёрдым голосом спросил он, взяв руку больной, чтобы посчитать пульс.

– Ничего, – повторила утренний свой ответ Кочерыжка, откладывая айфон, – нога немножко болит, а так – ничего, жить можно.

Виктор Васильевич огляделся по сторонам. Длинный коридор, наполненный красным закатным светом, в котором серо маячили две фигуры гуляющих пациентов, вдруг показался ему чужим. И это произошло впервые за двадцать лет, которые он проработал в этой больнице. Всё здесь иногда было постылым и раздражающим, но чужим – ни разу. И понял Виктор Васильевич, что он смотрит на всё глазами тощей блондинки, которая перед ним лежит, укрытая простынёй. С чем их можно было сравнить? Пожалуй, с глазами измученного животного. Лишь сейчас он это заметил. Необходимо было задать ещё хотя бы один формальный вопрос. И Виктор Васильевич его задал, стараясь держать тон своего голоса в рамках бодрой официальности:

– Вера Игоревна, вы знаете результат вашего анализа на реакцию Вассермана?

– Конечно, знаю. Три плюсика. Плюс, плюс, плюс.

Её интонация была ровной, улыбка – вялой, с оттенком острого нетерпения.

– Вас лечили когда-нибудь от этой болезни?

– Нет, никогда.

– Вы только вчера про неё узнали?

– Конечно, нет. Я знаю о ней давно.

– Вы осознаёте свою опасность для окружающих?

На её лице опять мелькнула улыбка. Теперь она была мрачной.

– Виктор Васильевич, я не очень люблю людей, которые слишком много думают о чужом здоровье – и нравственном, и физическом. Я, конечно же, не о вас. Ведь вы этим занимаетесь лишь тогда, когда вас об этом просят.

– Тогда ответьте на мой вопрос.

– Конечно, осознаю. Как не осознать-то, если четыре часа назад по моей вине умер человек?

– По вашей вине?

– Ну, конечно! Он ведь послушал запись, которую сделала я.

Мимо проходили больные. Дождавшись, когда они удалятся шагов на двадцать, Виктор Васильевич пригляделся к листу бумаги, который углом высовывался из-под подушки. На этот лист Кочерыжка выписала слова с диктофонной записи. Гамаюнов не знал об этом, но догадался.

– Верочка, а вы мне послушать её дадите?

– Оставить ваших детей сиротами? Ни за что!

– Но я – не знаток древних языков.

– Я где-то сегодня слышала эту фразу. Если не ошибаюсь – от старикашки, который умер.

Со стороны ординаторской зазвучал торопливый топот. Это бежала по коридору Лена. Мчалась она к операционной, где её ждали уже анестезиологи и Петрович.

– Ленка, до завтра! – крикнул ей вслед заведующий.

– Счастливо, Виктор Васильевич! Привет дочкам! Привет жене!

Кочерыжке вдруг почему-то сделалось весело. Не успела Ленка исчезнуть за поворотом, как показались Лариса, Прялкина и Ирина, сменившие униформу на сексапильные шмотки для плюс пятнадцати. Оживлённо болтая, они шли к лифту. Виктор Васильевич с ними также тепло простился. Сгущались сумерки. Две дежурные медсестры, включив в коридоре свет, направились к процедурному – наполнять шприцы для инъекций. Обе они с удивлением посмотрели на Гамаюнова, почему-то не торопившегося домой.

– Но вы-то намерены раскрыть тайну? – вновь обратился он к Кочерыжке, которая улыбалась.

– Да, я намерена, – был ответ, – у меня нет дочек.

– У вас есть мать.

– У меня нет матери. У меня есть только три крестика.

– Чёрт возьми! – вскричал Гамаюнов, – да вы как будто этим гордитесь!

– Нет, не горжусь. Гордость ни при чём. Но они мне дороги. Понимаете?

Виктор Васильевич очень хорошо понял, но сделал вид, что эти слова прошли далеко от его сознания. Бросив взгляд на часы, он медленно встал со стула и произнёс:

– Пожалуй, и мне пора. Желаю вам доброй ночи, Верочка. Не забудьте померить температуру на ночь и утром. Завтра увидимся. До свидания.

– Как зовут ваших дочек? – спросила вдруг Кочерыжка, когда заведующий уже подходил к лифтовой площадке. Он повернулся.

– Старшую звать Наташа, младшую – Дуня.

– Сколько им лет?

– Старшей двадцать два, а младшей – шестнадцать. Наташа учится в институте, а Дунька – в школе.

Больше у Кочерыжки вопросов не было, и заведующий ушёл. За окном стемнело. После уколов, которых сделали сразу три, Кочерыжка билась над расшифровкой записи. После ужина, состоявшего из картошки с селёдкой, эта работа была окончена. Отложив айфон, Кочерыжка доковыляла до медсестёр и осведомилась, не видели ли они у кого-нибудь из больных Нового Завета. Ей принесли всю Библию целиком. Она её час читала, потом ещё полтора часа была в интернете. В десять часов отправилась в ванную, взяв с собой больничное полотенце.

От потолка по стене, выложенной кафелем, полз паук. Он двигался прямо к полу. Заперев дверь, Кочерыжка вставила в ванну пробку, пустила под максимальным напором тёплую воду и стала ждать, сидя на скамеечке. У неё в глазах было пусто. Как только ванна наполнилась, Кочерыжка быстро разделась, влезла в неё и полностью погрузилась, поджав коленки. Свет, отделённый от её глаз водой, стал белым, расплывчатым и подвижным. Не закрывая глаз, Кочерыжка носом и ртом потянула воду. Вода наполнила лёгкие. Когда через полтора часа выломали дверь, блондинка по имени Вера Игоревна Капустина и по прозвищу Кочерыжка была уже полтора часа как мертва.