Читать книгу: «Сказки для 21-й комнаты. Фантастические рассказы», страница 5

Отложенная свадьба

Вольный пересказ новеллы Фридриха Хеббеля

– Дьявол! Бесы! За что?! – кричал отец невесты. – Кровь моего рода вам всем мёдом не покажется…!

Часы пробили второй час ночи, и слёзы потекли из глаз молодой девушки в свадебном платье. Она присела на скамью и закрыла покрасневшее лицо тонкими, едва не прозрачными ладонями. Маленькая девочка, сидевшая рядом, обронила подушечку с кольцами и обняла, утешая, сестру. Гости принялись расходиться по домам, уносили на руках задремавших детей, священник тушил свечи, а родители невесты тихо ругались друг с другом в тёмном углу.

Я пытался остановить уходивших людей, говорил всем, что Ричард обязательно явится, что он не может не прийти, но сам же понимал тщетность и бессмысленность каких-либо доводов.

Я хотел поговорить с Мартой, с её родителями, утешить их, но так и не отважился. Вместо этого я разбудил старика Хукмана, и мы с ним вышли из церкви и спешно выдвинулись в сторону леса. Хукман шагал быстро, но всё равно сильно отставал от меня на своих старых больных ногах. Я вынужден был остановиться, хотя мы уже забежали в лес, через который должен был пройти Ричард. Подойдя к старику, я помог ему дойти до ближайшего пня, усадил, взял из его рук фонарь и попросил подождать меня здесь. Старик усмехнулся, задыхаясь, и махнул мне рукой, мол, всё в порядке, иди.

Под ногами хрустели ветки, в лесу гудели птицы, туман, шедший с Кельтского моря, заполнял собою всё вокруг. Не знаю, сколько времени я блуждал из конца в конец дремучего леса. Я даже не смог выйти с той его стороны, у подножия которой была охотничья лачуга Ричарда. Я заблудился. Холодный серый туман застил всё перед моими глазами. Я нащупал перед собой пень и присел, уставший, на холодное сырое дерево. Ногою я задел что-то, и оно булькнуло. Слепо повозив рукой по влажной траве, я нащупал этот предмет. Это была фляга Ричарда с его инициалами. Я сделал глоток. Ром был совсем ледяной, фляга провалялась здесь довольно долго.

Вдруг я чётко расслышал, что меня зовут. Подняв затухающий фонарь над собой, я огляделся по сторонам и в сизой туманной дали увидел ещё несколько ярких пятен.

– Мистер Чизни! Мистер Чизни! – я различил голоса братьев Вудхэнд, Эрика и Марка, деревенских могильщиков.

– Я здесь! Здесь… Тут фляга Ричарда…!

Их силуэты выбежали на меня из темноты. Ничего не спрашивая, братья схватили меня под руки и потащили, бряцая фонарями, обратно в сторону деревни. Я вырывался, хотел объяснить, что нашёл флягу, что Ричард должен быть где-то здесь, что, наверное, он заблудился или сломал ногу, и поэтому не попал на собственную свадьбу, что надо скорее его найти, пока он не замёрз. Сейчас я, конечно, понимаю, что сам в ту ночь чуть не окоченел от холода, и вид мой тогда был совсем плох, язык, наверное, заплетался, и братья ничего не поняли. Тогда мне было безразлично своё состояние, я был готов на всё ради счастья Марты и Ричарда.

Братья привели меня обратно к церкви и усадили на скамью, чьи-то руки принялись ощупывать моё заиндевевшее лицо, я уже ничего не понимал. Вокруг стояла тьма, нарушаемая лишь блеском факелов и фонарей, какая-то суматоха происходила возле церкви.

– …Хукман пропал… – различил я средь голосов. – Они вместе пошли, старик мог насмерть замёрзнуть…

– Идите, – отвечал им кто-то, – идите скорее – найдите его!

Вдруг из церкви какая-то женщина на руках спешно вынесла ревущую Аду, младшую сестрёнку Марты. Я опешил, мигом пришёл в себя и поднялся. Кто-то пытался усадить меня обратно, но я всех растолкал и зашёл в церковь, с трудом подтянув к себе тяжёлые двери. Внутри было темно и холодно, почти как на улице. Глаза не сразу привыкли к тьме. Постояв некоторое время в проходе, я, не веря проклятым глазам, различил Марту, лежащую на холодном полу. Над ней склонились люди. Свадебное платье было в крови. Меня принялись толкать обратно, кто-то тянул назад, я же пёр напролом, не соображая совсем от отчаяния, но не справился с таким количеством людей. Меня выволокли на улицу и силой повели к моему дому. Вокруг бегали люди с факелами.

– Умирает… – послышалось мне. – Совсем плохо… – говорили вокруг люди. – Выкидыш…

Я споткнулся и едва не упал, но меня подхватили и потащили под руки. Я потерял сознание. Эта ночь должна была стать прекрасным воспоминанием для жителей села, для меня, моей любимой прекрасной Марты, моего друга и её жениха Ричарда, их семей, но вместо того – обратилась в злосчастный ад.

***

С тех пор мной завладела тоска. Прошло пятьдесят лет, я совсем уже стар, но, вспоминая прожитые годы, я не вижу в них никакого смысла. Я ничего не создал и даже не разрушил. Я не понимаю, чем я занимался вообще всё это время.

Ричарда тогда так и не нашли. Мой лучший друг пропал бесследно. Лишившись Ричарда, лишившись ребёнка, Марта сошла с ума. Мистер и миссис Ярндайс, родители Ады и Марты, не выдержав позора, подточенные стрессом и прочими бедами, в короткий промежуток времени слегли оба в могилу. Обезумевшая Марта осталась на попечении младшей сестры. Она стала обузой всей её жизни. И малютка Ада прокляла за это и за смерть родителей сестру, но всё равно выхаживала бедняжку все эти годы. Конечно, она понимала, что Марта не виновата, что она сама жертва странных, непонятных и ужасных обстоятельств, но родственная любовь между ними навсегда пропала.

Иногда Марта приходила ко мне. Я всё так же был влюблен в эту женщину, с тех самых пор, когда впервые увидел её в детстве. Я хотел пожалеть её, согреть, вернуть сознание в её прекрасную головку разумными речами, но она не слушала меня. Она лишь повторяла: «Пойдём искать Ричарда! Пойдём! Искать! Ричарда!». И я пожимал плечами, вынужденно, как под плетью, собирал вещи, укрывал Марту плащом, и мы уходили вместе в вечно мрачный лес.

Мы блуждали меж деревьев. Осенью ходили по лужам, зимою аккуратно ступали по скользкому льду, за нами следили дикие звери, иногда мы чуть не попадали с Мартой в охотничьи капканы. Некоторые из них, должно быть, ставил ещё Ричард. Но многие годы мы обыскивали раз за разом треклятый лес. Марта шла точно на запах, не видя и не понимая ничего вокруг, точно портрет любимого застыл навечно перед её взором. Я вёл её под руку, помогал обходить деревья, пригибал её голову, чтобы она не наткнулась лицом на ветки. А она меня как будто и не замечала. Я любил её. Я любил её даже такой! Но при этом всегда был не более чем псом-поводырём для ослепшей от любви женщины.

Заканчивались наши поиски всегда плохо. Рано или поздно нас находила Ада. Она прибегала в лес с мужем или соседями, они тащили плачущую Марту обратно домой и кричали на меня. Постепенно я даже перестал оправдываться, а Марта – вырываться из цепких рук сестры. Всё это стало для нас какой-то безумной традицией. Исчезновение Ричарда той злополучной ночью сцепило нас всех навсегда в какой-то странный непонятный часовой механизм.

Однажды я оставил флягу, которую нашёл той ночью и бережно хранил все эти годы как вещественное доказательство, в кармане своего плаща, и Марта нашла её во время очередного нашего побега в холодный лес. Она увидела гравировку с именем Ричарда, она закричала на меня:

– Откуда?! Откуда у тебя это?! Что ты сделал с Ричардом?! Что ты с ним сделал?!

Это был конец. Она швырнула плащ в снег и зашагала полуголая, в одной сорочке, домой. Одна. Без меня. Я не посмел её провожать. Лишь убедился, что всё в порядке, когда позже вернулся сам в деревню, и выслушал вновь крики Ады, от тоски и злобы переходящие в стон.

Дети Ады читали сказки своей безумной тётушке Марте, а та плакала, сидя у окна, глядела в лес, баюкая, как ребёночка, флягу Ричарда. По лесу я бродил с тех пор один. Я слышал шипение моря, иногда, сквозь кроны деревьев, если темно, различал свет маяка, чувствовал дрожь по земле, идущую от рудных шахт у подножия горы. Я ощущал полное единение с природой и миром вокруг себя и оттого понимал тщетность всей человеческой жизни. Но, как протест самому себе, всё равно продолжал искать пропавшего друга, жениха моей любимой женщины, как будто в этом и была цель человеческой жизни. Это – моя вера, моя церковь и мой господь бог, мой крест, который я слепо нёс пятьдесят лет, смешавшиеся для меня в одну бессонную ночь.

Зато я знаю, что такое свобода. Свобода – это когда ты имеешь бесконечной выбор по жизни, но знаешь заранее, что не один из возможных путей не приведёт тебя к счастью, а потому легко ступаешь по любой дороге.

***

Мог ли я тогда представить, что жизнь моя рухнет, как занавес глупой и пошлой комедии, когда шахтеры в одной из подземных пещер обнаружат в соленом растворе замороженное тело Ричарда? Нет… конечно же, нет. Мой крест вознёсся на небеса, а я, цепляясь за него, рухнул и разбил позвонок… Образно выражаясь.

Это был, конечно же, он – я узнал его. Узнала его и Марта, когда мы с Эриком Вудхэндом, могильщиком (брат его Марк давно умер), и шахтёрами вытащили тело на божий свет…

Больше всего меня поразила Ада. Её взгляд. Она всматривалась в оставшееся молодым лицо того человека, из-за которого так сложились наши судьбы… Она была поражена до глубины души…

Всё получается так: Ричард, идя в ту ночь через лес, провалился в подземную пещеру, упал в соленой раствор и замёрз насмерть. В вечно холодной пещере, в луже соли, на многие годы он застыл в своём прекрасном облике, его плоть не гнила, и даже волосы, и ногти, и царапины на руках бывалого охотника – всё сохранилось в первозданном виде, как будто он пропал только вчера, а не пятьдесят лет назад…

Я макаю дрожащими руками перо в чернильницу, готовлю завещание. Не знаю, хороший я человек, или так себе – не могу знать, но я подарил всего себя, со всеми моими достоинствами и недостатками, подарил всю свою жизнь, все эти годы Марте и Ричарду, их разобщенной на полвека свадьбе. Я отдал себя самого в жертву этой прекрасной, великой и ужасной любви любимых мною людей. Никому ничего не дал, ничего ни у кого не отнял. Как будто и не жил. Всё ничтожное мною накопленною я завещаю детям Ады, сестры моей любимой женщины.

Руки дрожат, и капли чернил падают мимо строк… Я больше не могу! Я скомкал очередной испорченный пятнами лист и швырнул в камин. Подойдя к окну, я потянул на себя пыльные створки. Они не хотели подаваться. Тогда я рванул их со всей силы и случайно выдрал из откосов. Створки рухнули на пол и разбились, стекло захрустело под ногами. Холодная пурга залетела в дом, яркий свет и блеск чистого снега ослепили меня на мгновение. Потом я пригляделся и увидел странную процессию. В сторону леса, видимо, на кладбище, двигалась телега. В ней в гробу лежал Ричард. За телегой шла Марта в едва налезшем на растолстевшее тело старом свадебном платье, ступая старыми же своими торжественными туфлями по снегу. Замыкал процессию могильщик Вудхэнд с лопатой в руках. Возле моего дома, под окном, сгорбившись, стояла старушка Ада, укутавшись в синюю шаль. Я накинул свой плащ и вышел на улицу. Траурная процессия удалялась. Мы с Адой пошли за ними.

Я с удивлением глядел на впервые улыбающуюся Марту. Она улыбалась себе, нам, Ричарду и всему белому свету. А сам Ричард тем временем, оттаяв от ледяного раствора, стал внезапно стареть. Волосы седели и опадали с головы, как листья осенью. Его плоть хрустела, топорщилась в твёрдые тёмные бугры морщин. Снежинки падали в их глубокие впадины и вытекали оттуда, уже растаяв, стекали по лицу, словно слёзы. Через некоторое время труп Ричарда обратился в древнего старика. Ада устала идти, и нам с нею пришлось остановиться. А Марта, ведомая своей любовью, так и продолжала шествовать за телегой, с букетом в руках. Свадьба спустя полвека всё-таки состоялась. Как я потом узнал, священник обвенчал её с трупом и всю ночь потом и каждую ночь своей жизни просил у господа прощения за этот неугодный христианству поступок.

Процессия совсем удалилась в лес. Белый силуэт Марты растаял в солнечном свете и снежных бликах. Я отвёл Аду домой, а сам отправился лесом на кладбище. Там я застал старика Вудхэнда, курившего трубку возле свежего холмика. Вокруг собралась толпа жителей деревни, родственники Ричарда, все взволнованно обсуждали произошедшее, кто-то плакал.

– Где Марта? – спросил я.

– Я отстал, – произнёс Вудхэнд, немного подумав, – а когда нагнал – её не было. Извозчик ничего не заметил. Наверное, она замёрзла и упала в снег. Она была в белом… я мог не заметить её тела… сейчас такой мороз… а она в свадебном платье… мертва, наверно… прости… не доглядел… пойдём, сейчас, конечно… искать… вдруг…

– Не стоит, – прервал его я и присел рядом. – Она же хочет скорее идти за ним.

Вудхэнд усмехнулся:

– Я подумал вот в точности так же, мистер Чизни. Рад, что вы понимаете…

– А я ничего и не понимаю. Просто… пусть уже идёт за ним. И оставит меня.

Могильщик лишь выпустил клубочки дыма в рябой от мороза воздух и продолжил где начал:

– Я вот ставлю кресты… я вроде как знаю, что под каждым из них человек… но… когда ставишь их целыми днями… Жалко? Жалко… А вот… откуда ж у меня одного столько горя? Чтоб с каждым из них… Я и жизнь-то вроде счастливую живу… Не может во мне быть столько горя, чтоб каждому-то…

– В том-то и дело, что у нас каждого на всех горя-то хватит… в том-то и дело, – ответил я, встал и двинулся в лес.

Москва

Осень 2009

Сучара

Молодая рыжая сука, жившая в покосившейся хибаре одной деревенской четы стариков, как-то обрюхатилась на стороне, не понятно от кого – собак в этой части деревни почти что и не было. Но, так или иначе, живот у неё вздулся, а сама она остервенела. Никого не подпускала близко к себе, рычала, еду требовала со злобой, жрала жадно, торопясь. Стариков своих запугала до полусмерти. Милая пушистая зверюшка вдруг превратилась в косматого волка. Хозяева обходили собственную собачку, прижавшись задами к стенам.

Прошло время, сука, поняв, что «час настал», слабыми лапами неуклюже поволокла огромное, жирное и сальное, брюхо в подвал.

Старуха тем временем шла на завод. Дед оставался дома, он не работал. Вернувшись под вечер, старуха застала мужа на крыльце дома, дрожащего от холода, дымящего вонючую самокрутку, с идиотским выражением лица. Она уже решила, что он пьян, уже завелась, уже ведь и замахнулась, не обращая внимания, на странный жест старика в сторону дома, как вдруг на весь их двор раздался звонкий младенческий рёв. «Проснулся…!» – простонал старик и наглухо закрыл ладонями уши. Старуха побледнела, платок вдруг скатился с её дыбом вставших длинных бесцветных волос. Она боязливо спустилась в тёмный подвал и то, что она там увидела, приняла сначала за обман зрения, морок. Но глаза постепенно привыкали к темноте, картинка становилась только чётче, не желала обращаться во что-то иное. В огромной, вонючей и сырой куче рваного белья лежал новорожденный человеческий ребёнок, его вылизывала, как щенка, вдруг похудевшая рыжая сука. Пуповина была перегрызена. Тут ребёнок прижался к собачьему соску и замолчал, закрыв свои тёмные глазки. «Ну и что думаешь?» – раздался голос мужа из-за спины старухи, та в ответ рухнула без сознания.

***

В ту ночь в злополучном подвале перебывала половина деревни. Выдумывая, что да как, несли ужаснейшую чушь и ни к какому человеческому общему мнению не пришли. Павел Хват даже напился чего-то вдруг.

Ребёнка у собаки забрать не получалось. Она рычала, лаяла и даже пару раз пыталась укусить деревенских. Так прошло несколько самых бредовых в жизни тех стариков дней. Оба они поседели ещё больше и едва не спятили. Безымянная сука, казавшаяся им теперь едва ли не сатаной, как ни в чём не бывало приползала, слабая, на террасу, жрала и уходила обратно к детёнышу.

Ребёнок по виду был обычный новорожденный человечек, этакий мясной овощ; без силы сжимал кулачки, зевал, широко открывая пустой рот и громко, истошно, безумно орал, когда хотел собачьего материнского молока, а суки не было рядом.

Однажды старики схитрили: позвав несколько крепких, дубоватых деревенских забулдыг, поставив им по бутылке, попросили поймать в руки одичавшую тварь-суку, чтобы они смогли вынести ребёнка из затхлого сырого подвала. У плана не было логического финала: мужики сподобились и впятером схватили собаку за лапы и даже хвост, но что с нею делать дальше они не знали. Старики шустро вынесли ребёнка вместе с частью невыносимо вонючего обосранного тряпья на улицу. Сука тем временем, взбесившись, вдруг вырвалась из некрепких посиневших рук, повалив всех мужиков на грязь. Одного укусила за ногу, второму оцарапала рожу, другому прокусила ухо и что было сил рванула на улицу, проломив доски в низу непрочной деревянной подвальной двери.

Старики разворачивали один вонючий слой импровизированных пелёнок за другим, как вдруг на них напрыгнула сзади рыжая псина, повалив на грядки. Собака, рыча, скрипя зубами, оглядела ненавистных хозяев и, взявшись зубами за край пелёнок, подняла всего ребёночка и, медленно, осторожно, втащила его в дом, на кухню.

***

Так у стариков и появился этот мальчик. Имени у него поначалу тоже не было, поскольку ни старики, ни кто-либо из деревенских не ассоциировали пацана ни с человеком, ни с животным. Он был как странного вида собака, которая вдруг могла встать на задние лапы и приняться самозабвенно и с вдохновением ковыряться пальцем в носу. Однажды дед, влив в себя бутылку-другую, резко схватил пацана (которому пошёл тогда уже пятый год), дико нёсшегося на четвереньках по дому, поднял перед собой и принялся за что-то там отчитывать. В ответ пацан впился зубами старику в шею. Так и родилось броское и навсегда прилипшее к пацану имя-прозвище: Сучара.

Сучара носился голый по деревне, то на четвереньках, то на задних лапах, играл с собаками, иногда рычал и лаял на них или с ними – на прохожих. Другие дети, не местные жители и всякие чиновники из обкомов, приезжавшие на различные проверки и семинары, не знали всей правды и, не без основания, считали парня просто сумасшедшим. А тому было наплевать: он спокойно себе валялся в лужах и гонял кошек. А вечно пьяный с тех пор Павел Хват всегда махал этому маугли рукой, когда замечал. Тот же Хвата почему-то боялся. Ни о школе, ни об образовании, ни о чём-либо подобном для пацана старики и не думали. Конечно, нет, это никак невозможно. Это просто пёс, сучий выблядок. Хотя кое-как разговаривать, носить одежду, ходить на ногах и даже по-человечески ходить в туалет парень немного выучился, но всё равно от зверя в нём было больше, чем от самого гнилого человека.

***

Когда Сучаре исполнилось тринадцать, рыжая сука, за всю свою жизнь так и не заимевшая самой паршивой клички, сдохла. Сын её тогда впал в апатию. Молча, совсем по-человечески, он взял лопату, тело матери, отнёс в лес и там закопал. Можно сказать, по-христиански. Вернувшись домой, он, опять-таки совсем как человек, напился, расплакался, дрожа обнимал своих осунувшихся за эти годы стариков. Те всё боялись, что он их сейчас же съест. Потом вдруг решительно собрался и, шатаясь, куда-то вышел в ночь.

Двинулся он к дому Павла Хвата. Тот много лет назад переехал в деревню из соседнего города, приобрел на все сбережения домик, нашёл работу и тихо себе жил, никого не зная, ничем не интересуясь. Пока вдруг лет десять назад не запил горькую и не скатился в какое-то бесноватое состояние.

Хват молча, не удивляясь, впустил пьяного Сучару и усадил за стол.

– Мать умерла, – тихо, глядя в стол, сказал пацан.

– Знаю, – ничуть не смутившись, ответил Хват.

Он закурил сигарету и хитро поглядел на Сучару, даже не пытаясь скрыть ухмылку.

– Она всё объяснила…

– А что, собаки умеют разговаривать?

Сучара злобно воззрился на мужика. Тот, крепко затянувшись, не удержался и подавился, хохоча. Кулаки пацана инстинктивно сжались.

– Ой, пацан… Что-то не то, на самом деле, с природой. Совсем не то… – проговорил, успокоившись, Хват. – Я кажется, вижу, что ты задумал… Не смей даже, я сам когда-то своего отца…

Он не успел договорить: Сучара вскочил с места и перегрыз мужику горло. Кровь брызнула на рябое чёрно-белое изображение Пугачёвой в телевизоре, табачный дым заструился из рваных ран. Хват рухнул, булькая кровью, на пол. Сучара, вытер рукавом окровавленную пасть, отдышался, выключил старый телевизор и вышел из хаты.

***

Убийство Хвата ни на кого не произвело впечатления. Белые халаты увезли его синий труп, и хрен с ним. Ментам всей деревней мозги пудрили. Все ведь понимали, кто учудил, но никто не хотел ничего менять, никому не нужны были проблемы, и пьяницу этого никто не жалел.

Парень, лишившись суки-матери, стал постепенно очеловечиваться: одевался, ходил по-человечески, речь его становилась понятнее, старикам стал помогать с огородом и хозяйством. Те себе ощущали точно бы гусями на откорм, всё ещё не доверяя своему домочадцу.

Но всё оказалось непросто для парня: жизнь не предоставила ему возможности начать всё с нуля. В это время у него началось половое созревание, и животные гормоны, дикие инстинкты показали, так сказать, собачий оскал. Его распирало от незнакомого ему злобного, агрессивного чувства. Он хотел грызть, рвать, крушить и не мог понять ни капельки, что с ним происходит. Он бился с разбегу о стены, терся об них пахом, кусал свои руки до крови, но ничто не могло унять его. А потом он почувствовал Запах. Запах собачей течки. Весной собаки воняли этим гипнотическим ядом на километры. Так же воняли и деревенские девушки, те же суки, только в юбках. Раньше он этого не замечал. И постепенно в его полузверином мозгу начала выстраиваться картина земного бытия. А главное – он осознал поступок своего отца.

***

С тех пор к деревенскому доктору сплошным потоком идут беременные девчонки, девушки и даже взрослые женщины. Все суки в округе и даже в соседних деревнях принялись нести потомство безостановочно. Всех этих никому не нужных слепых щенков уже даже не выбрасывали в реку, как раньше. Её воды живо заполнились их шерстяными трупами, и походить это всё начало на какое-то зловонное болото. Теперь щенков закапывали, держа бесящихся матерей на поводках, прямо живыми, на садовых грядках или задних двориках – в качестве удобрения.

Пока что все собаки рожали собак, а немногочисленные девушки, решившие сохранить в живых плод, – маленьких людей. Но, говорят, в лесу стало слишком много волков. Постоянно слышен их вой, один огромный, несмолкаемый, заполняющий собою весь лес. А может, это и не волки уже, а нечто совсем иное?

Москва

Осень 2009