Читать книгу: «Сказки для 21-й комнаты. Фантастические рассказы», страница 3

Солдат без войны

Мне снился кошмар… А что ещё может сниться солдату? Солдату без командира, без врага, с Войною, у которой нет конца?

Остов костра хрипло кашлял, задуваемый морозным утренним сквозняком. Блестящие маслом швы гранитно-чёрной корки деревяшек люминесцировали на ветру. Холодный мёртвый свет погубил тёплую и родную тьму.

Я выбрался из спального мешка, ноги и руки еле гнулись, словно слиплись от тепла за ночь, проведённую в спальнике. Мой организм адекватно отреагировал на энный раз встреченное утро – рука сама нащупала автомат, глаза, прищурившись, забегали по всем сторонам горизонта, я затаил дыхание и осмотрелся вокруг себя, плавно и тихо – каждое утро может стать последним. Не хочу кормить собою птиц.

Я вышел из дома, из нашей точки, базы, штаба – как угодно. Конечно, «вышел» неверно сказано – как можно выйти из двух с половиной кирпичных стен? Это всё, что осталось от некогда добротного жилого дома: стена, вторая, тёмный угол между ними и заполненный крысами подвал.

Нигде не маячил кривой силуэт Лешего, наверное, он как раз в подвале – отлавливает за хвосты наш ежедневный царапающийся и кусающийся завтрак, он же обед и ужин. Блэка тоже не видно.

Я прошёл вдоль улицы руин – десятки домов стояли разрушенные, рассыпающиеся, едва не вырванные с корнями. На их окнах – решётки и паутин, а внутри – волки-шакалы и стаи ворон на краснокирпичных пиках. Асфальтовая труха – ровная некогда земля превратилась в холмистую местность с горами из кирпича и камней, изодранными, как шрамы, оврагами. Пыль, песок и остатки прошлого, былого, слой за слоем покрывают всё вокруг. Ощущение, словно землю грызло и рвало огромное чудовище…

Каждый раз, когда я иду по этой, наверное, красивой в прошлом улице, мне мерещатся взрывы и огонь, испепелившие это место, да и всю Землю. Перед моими глазами – кипящая кровь, пускающая жуткие бубонные пузыри и горящая, будто масло, будто бензин, горящая, но несгорающая. И такой ужас заполняет меня каждый день, каждый раз, когда я прохожу мимо этих мёртвых домов, понимая, что с каждым вдохом вбираю в себя прах людей, чьи тела превратились в перегной в их искалеченных жилищах.

Я добрался до речки и разделся. Ветер бился о тело, дёргал волосы, дышал холодным, в льдинках, воздухом, но не мог со мною ничего поделать. Голый, я забрался в мутную, чуть густую воду маленькой речушки, полной водорослей и гнилья. Сполоснувшись и поскребя налёт с зубов отросшим ногтем, я вылез на травянистый берег. Холод давил, страх сжимал сердце, и сводило до судорог пустой желудок, но я привык ко всему этому, как и к вечно смрадному дыханию, как к бороде и всему тому, что уже не должно удивлять.

Подсохнув и проводив взглядом кровавый восход жгучего пятака, я стал одеваться. Штаны-камуфляж, огромные, как булыжники, сапоги почти до колена, обтягивающая тощую грудь майка, куртка, кобура, пояс с ножами, свитер я понёс в руках и, конечно, автомат Калашникова. Уже годы я делю с ним постель и мылся бы с ним, если б можно было – для надёжности.

Я шёл обратно в наш лагерь той же дорогой битых кирпичей и пугливого детского страха, а в голове гудели ракеты, падавшие некогда в эти дома, иногда прямо в окна, иногда прямо в людей…

Блэка и Лешего я не видел, они оба могут быть где угодно; из подвала раздаются шаги и шорох, значит Леший всё же там, «охотится». Блэк, наверное, гуляет.

Я же принялся обходить местность в поисках пищи для костра, подбирал как просто сучья, так и обломки балок домов, что валялись повсюду в неисчислимом количестве, равно как и стекло окон, кирпичи, пыль…

Умирающий костёр принимал в себя сучья, щепки и бумагу, которую я поджигал, расточительно тратя спички. Уже когда костёр как следует вздыбился, горел, распаляясь, из подвала показался Леший, двигался он медленно, пятясь задом, как рак, согнутый пополам – он тащил тело Блэка. Я резко поднялся и по привычке снял автомат с предохранителя, тихо и незаметно – вдруг понадобится стрелять в Лешего, а вдруг в Блэка, а может, в обоих…

Леший, рослый мужик лет шестидесяти, вытащил, как ни в чём не бывало труп нашего товарища наружу и положил у костра. Две смежные стены, служившие нам домом, закрыли собою солнце, и вокруг меня стояла одна большая, почти густая тень, но блеск костра осветил искорёженное от ужаса чёрное лицо Блэка, казалось, он так сильно открыл рот, что у него разорвало челюсть.

Шаря по карманам убитого, Леший, путаясь, пытался объяснить мне, что Блэк сошёл с ума, набросился на него и тем самым не оставил иного выбора. Я смолчал, мне стало тошно. Особенно, когда Леший, улыбаясь, сообщил, что уж сегодня мы точно поедим мясца…

***

Блэку было тридцать, ещё сегодня ночью он был молод, силен и очень хотел жить. Утром, когда я проснулся, когда я шёл умываться, он уже был мёртв, это понятно: лицо покойника уже посерело, а он сам мягкий, как желе, и от трупа уже начинает попахивать. Он мёртв давно, возможно, Леший убил его ещё ночью, сразу же, как я уснул.

Уже начинало темнеть, мы с Лешим сидели у костра. Огонь трещал, Леший периодически переворачивал отрезанную тёмную руку Блэка, чтобы она поджарилась со всех сторон, и поглядывал на меня с пугливой улыбкой.

Леший – мой учитель, человек, спасавший меня от смерти чуть меньше раз, чем автомат Калашникова, он закрывал меня, молодого и неопытного, своей грудью день за днём, часть пойманных его телом пуль предназначалась мне. Я ему обязан по гроб. Был обязан. Теперь наша с ним дружба, товарищество, клятвы на крови – всё аннулировано. Он сам подписался на это, он сам же это и понимает. Мы сидели друг против друга, периодически заглядывали каждый другому в глаза, рассказывали в сотый раз одни и те же анекдоты и случаи из жизни, той жизни, которая была до Войны. При этом мы оба знаем, что Блэк не сходил с ума, мы оба знаем, что оба это знаем, и нам обоим понятно, что сегодня одного из нас должно не стать.

Леший периодически пробовал руку Блэка на зуб, потом достал нож и принялся её конкретно препарировать – срезал кожу, ногти, потом долго и старательно отделял мясо от костей и прочего дерьма, которого чересчур уж много в наших телах и в нас самих.

Перед сном я не пошёл умываться – побоялся подставить спину своему бывшему товарищу. Это – вызов, наглый, неприкрытый вызов, равноценный тому, если бы я закричал на всю округу «Это ты убил Блэка! Я знаю это, Леший, не делай из меня дурака!» и приставил бы к его носу автомат. Если бы успел… Нет, это неравноценно, ведь тогда я бы имел преимущество в лице автомата в его ноздре. Сейчас же есть только упущения: я – паренёк, которого Война застала во втором классе, автомат – в нём только пол-обоймы, и больше достать патронов не предвидится возможным… А главное «упущение» – профессиональный «шакал» передо мною, Леший, человек, прошедший Афган, творивший беспредел в девяностых, выживший во время Войны, – в его руках карандаш так же опасен, как бензопила.

Весь вечер я сидел в своём углу и курил, как и обычно в это время, иногда прислушивался к вою волков и всяких падальщиков, для которых на ближайшие несколько километров из еды только я, Леший и то, что осталось от Блэка. Обе его руки мы уже зажарили и съели, ничего так на вкус, похоже на свинину, наверное. В небе набирала вес луна, а Леший, с которого я весь день внаглую, вызывающе не сводил глаз, считал засечки на стене, которые он выцарапывал ножом каждое утро.

Вдруг Леший крикнул мне: «Патрон, поздравляю!», причём так внезапно и отрывисто, что я вздрогнул, на этот раз уже случайно, выдав себя. Он сказал, что сегодня тысячный день нашего здесь пребывания, и ему не терпелось отметить это «знаменательное» событие. Не сдерживая радости, Леший принялся копаться в сумке с остатками пищи в поисках чего-нибудь спиртного.

Я же докурил и поднялся с пригретого мною места, с моей тёплой и мягкой кровати – со спального мешка, пыльного, в дырах и заплатах, и тоже полез в один из рюкзаков, который мы стащили сюда девятьсот девяносто девять дней назад, в поисках пачки сигарет, которых когда-то у меня было несколько блоков, а теперь штуки три валялись где-то на дне… Леший соврал: сегодня не тысячный день, я не такой дурак, как он думает, я помню, какую цифру он называл вчера утром, тысячный день наступит только завтра, его промах – отчётливый знак, что сегодняшний день для нашего союза последний. Достав пачку, я незаметно вытащил из рюкзака нож, один походный у меня всегда с собою, этот же особенный – боевой, стильный, удобный, лёгкий, но крепко сидящий в руке. Могу поспорить: что-то подобное сейчас за пазухой и у Лешего.

Мы оба снова подобрались поближе к теплому, чадящему костру. Нет, это не Блэк, это Леший сошёл с ума – три года прожить с двумя людьми, а потом в один день в припадке безумия и безысходности избавиться от обоих, будто бы для того только чтобы пожрать мяса.

Леший, улыбаясь, заглядывал мне в глаза, когда разливал водку по битым стаканам. Он сдался, не выдержал, поднял к небу белый в кровавых пятнах флаг. Это его ошибка – падших добивают, предателей расстреливают.

Мы сидели друг перед другом, у каждого за спиной закреплён нож, оружие заряжено и снято с предохранителей. Распив бутылку, мы оба, шатаясь, разошлись по своим углам, но только для того, чтобы чуть позже сойтись вновь, уже не прячась, не кривляясь и без масок.

***

Ночью Леший, не издав ни звука, как змея, выполз из спальника, с грацией, казалось бы, физически невозможной для шестидесятилетнего мужика. Он пересёк в секунду те несколько метров, что разделяли нас последние несколько часов. Его длинное жилистое тело не отбросило тени, пробегая у ещё теплящегося костра; ни стекло не хрустнуло, ни какой-нибудь сучок. Я сам в течение дня незаметно их все раскидал в стороны, чтобы ночью у Лешего не возникло сомнений в своей невидимости и смертоносной силе.

Невесомый и беззвучный, он почти что на носочках подбежал к моему спальнику, оторвался без усилий от земли, на лету вырвал из ножен два сохранённых им ещё с Афганистана именных ножа и засадил их с силой мне один в голову, другой – в грудь. Точнее, засадил бы в голову и грудь, будь я в это время в мешке, а так он только подставил мне ничем не прикрытую спину.

А я уже несколько часов лежал на земле чуть в стороне от лагеря, скрывшись в высокой траве, в ожидании этого момента. Леший проморгал меня.

Я распрямился и нажал на спусковой крючок, из автомата успели вылететь в ночь всего несколько пуль, темнота вспыхнула ярким светом, щелчки, а за ними – выстрелы порвали собой тишину. Маски сорваны.

Леший рванул в сторону. Всё произошло в доли секунды: за яркой, слепящей звездою вспышек из дула я не увидел ножа, брошенного в меня с большею силой, чем автомат бросал пули. Клинок ударил ровно в дуло автоматного ствола, и от удара калаш выбило из моих рук. Мне оцарапало кожу на ладонях. Дым заполнил всё вокруг, осыпалась кладка в пробоинах некрепких стен. Леший упал перед своим спальником на колени и принялся лихорадочно перебирать вещи в поисках запрятанного автомата. В темноте и дыму он не увидел, что я бегу на него со всех ног. Руки моего врага нащупали ствол Абакана, я пролетел над костром, окутавшись на секунду в флер искр…

Автомат в руках Лешего взмывал вверх, моё сердце билось часто и напряжённо, я не слышал и не видел ничего вокруг, только я, только он и его автомат остались в пустоте. Я был совсем уже близко, когда автомат выплюнул одним выстрелом две пули, но, на моё счастье, расстояние между мной и Лешим уже было достаточным, чтобы я смог сделать то, что задумал. Я резко упал на спину в воздухе, откинулся всем торсом, и мои ноги встали на грудь Лешему, а пули, пущенные его автоматом, пролетели параллельно моему телу, одна чуть рассекла кожу на лице, и обе улетели в ночь. Не закреплённый ничем автомат улетел в темноту, Лешего с силой откинуло назад. Я надеялся, что он споткнётся о свой спальный мешок, но этого даже не потребовалось – он просто перелетел его. Я же не очень удачно упал на спину, так больно, что перед глазами всё потемнело, в голове раздался ужасный гул, отдающийся пульсирующим эхом, и что-то где-то нехорошо хрустнуло во мне, как хрустели плотные сучья, когда я ломал их пополам и кидал в наш костёр когда-то.

Не дожидаясь, когда сознание вернётся в меня, моё тело само взлетело вверх, сначала ноги, потом они потянули за собою весь каркас. Через полсекунды я уже твёрдо стоял на ногах с крепко зажатым в руке ножом, и вовремя – на меня, как бык, несся обезумевший Леший. Нож блеснул в темноте, разрубив воздух, и упал на меня, как топор палача на голову осуждённого. Я выставил над собою мой отчаянный кинжал, пытаясь им отбить удар, но не успел: лезвие вошло мне в руку, порезав плоть. Тогда я просто разжал кулак с ножом, тот упал вниз – в другую руку, которой я сразу же сделал резкий выпад, разрезав ткань на животе Лешего.

Его лицо перекосилось не по-человечески. Замычав, он отпрыгнул от меня, и второй мой выпад уже порезал пустое пространство.

Я побежал на него, но – очень глупо – споткнулся всё-таки обо что-то в темноте. Упав, я сразу же перевернулся на спину. Леший резко наклонился ко мне, хотел засадить нож прямо в глаз, но я поймал лезвие ножа в кулак и, капая кровью на лицо, пытался удержать его над глазом. Долго я бы так не смог. В глазах Лешего отразилось моё лицо…

Вдруг он ослабил руку и спросил моё настоящее имя. Я, задыхаясь, промямлил «Ваня», на что он только усмехнулся и резко надавил на нож ещё и второй рукой. Тогда я свободной рукой схватил тот самый кирпич, об который споткнулся, чуть отлетевший после моего падения, и разбил его вдребезги об зависшую прямо надо мною голову Лешего. Он взвыл от боли и выпустил из рук нож.

Держась руками за чуть помятую и покрытую кирпичной крошкой голову, ничего не видя, он, шатаясь, отошёл в сторону. Он дико кричал, но, наверно, не слышал сам себя, не слышал вообще ничего, кроме режущего слух звона, он тряс головой, но выпавшие из глазниц от сильного удара глаза, ничего больше не видели. Я подбросил нож и поймал его за ручку.

Мыча и бодаясь, он завалился, как пьяный, в тёмный грязный угол между кирпичными стенами. Он еле дышал, выкатившиеся из глазниц буркалы, болтались в стороны, а из его рта и носа безостановочно текла кровь. Я снова подошёл к нему и остановился. Мне хотелось сказать ему что-нибудь, не поиздеваться – лишь упрекнуть в том, что он натворил. Но в голову ничего умного не пришло, да и всё равно он бы ничего не услышал. Я с силой ударил ему ногой по горлу. Порвавшийся тотчас рот выстрелил фонтаном крови, и обездвиженное тело повалилось набок.

***

Огонь принял в себя два тела. Я не собираюсь скармливать своих товарищей падальщикам, пускай жрут друг друга. Я вытащил ещё одну бутылку водки, отпил половину одним залпом, вторую вылил в огонь, отчего тот взвился ещё выше, закрыв от меня Блэка и Лешего стеной чёрного, дурно пахнущего дыма. Я перебрал все сумки, всё то, что осталось от моих товарищей, скомпоновав всё самое важное, включая мои же вещи, в двух сумках, положил их у края стены – я оставлял навсегда эти кирпичные стены, столько времени служившие мне домом

Пока я всё это делал, снова, как и раньше, наступило утро. Холодный мёртвый свет погубил тёплую и родную тьму. Наступил тысячный день моего здесь пребывания, Леший прожил на один день меньше, Блэк – на два.

Я снова сходил на речку, умылся, смыл всю кровь с лица, тело стонало. Голый, я пошёл обратно, досох, уже стоя над костром, впитывая, наверное, кожей прах и тлен моих товарищей; ради них я никогда не посмею утратить желания жить, просто не смогу.

Я натянул на ноги подштанники, затолкал их в носки, натянул потёртые, мятые и рваные камуфляжные штаны, обул сапоги и завязал шнурки, заправил майку в штаны и затянул их туго-туго толстым кожаным ремнём с огромной бляхой, на поясе закрепил ножны для кинжалов, надел свитер и закрепил две кобуры под мышками, поверх надел огромную куртку-плащ и накрыл голову капюшоном. Неудобство создавала левая рука с перерезанными ножом сухожилиями. Я её, конечно, перебинтовал, чтобы остановить кровь, но пальцев я больше не чувствовал. Я не врач, но понятно, что больше этой рукой работать я не смогу. Абакан Лешего я нацепил на шею, на плечи повесил две огромные, мятые и пыльные, видавшие много чего сумки с оружием, едой и прочим, закурил и побрёл в неизвестность, придерживая рукой автомат. За мной, как стража, побрели шакалы. Скоро им пришлось вернуться обратно ни с чем – я всё шёл вперед, и не собирался умирать.

Уфа

Зима 2008

Лилит

Кто такая Лилит? Оу! Хех… что с вами? Те, кто не знает про неё – не узнают никогда, а кто знает… те не расскажут… Вы уверены, что хотите услышать мой вам ответ? Что ж…

Лилит… только с ней я мог умирать каждую ночь как маленький эмбриончик… Вам доводилось испытывать подобное? Не врите. То есть, молчите. Нет. Не приходилось. А мы… каждую ночь, точно вновь оказывались в материнской утробе, причём вдвоём.

Она пришла в мою жизнь украдкой, не оставив следов. Она – моя мать. В том смысле, что она родила и воспитала меня, заново. Но вы бы назвали это, скорее, дурным влиянием, а её – дрянью, алкоголичкой. Вы любите такие слова. Вы их мусолите в ваших поганых ртах, а потом с удовлетворением отравляете ими воздух вокруг.

Она пришла безвозмездно и не на час: те полгода, что она жила со мной она обратила в вечность. Ваши будни шли всё по тем же старинным расписаниям, а мы с ней погрузились в пучину, глухую и безмолвную, на самое дно бутылки. С каждым стеклянным глотком мы отрезали сгнивший ломоть этого мира, пока от него ни остались только мы сами. Нам было тесно, и мы жались друг к другу под тёплым одеялом, когда обоих прихватывали озноб и судороги во время ломки.

Но там, в темноте, под одеялом, блеск её глаз заполнял всего меня и, всё там же, под одеялом, вырастало маленькое поле с одуванчиками, травой по колено, но совсем не острой. Там были голубое небо и жёлтое солнце. Никогда до этого я не видел, чтобы трава была зелёной, небо – голубым, а солнце – жёлтым, только на картинках, и то я забыл, в какой книжке они были – я был тогда слишком мал, и мне хватало тепла матери. Но мама отдалилась от меня слишком далеко и слишком давно – с того света её уже совсем не видно, её огонь не горит. А здесь… она становилась ближе, а я – меньше. Я был меньше нейтрона, меньше протона, я мог бы гулять по электрону, как маленький принц.

А когда мы вылезали на промёрзлый пол, мы в спешке удовлетворяли свои самолюбивые тела пищей, водой, плотской любовью и продолжали жить друг в друге. Я окунал свой череп в её голову, а она – свой в мою, и взбалтывали коктейль нашего сознания…

Пауки… Паук в одиночку – ничто, козявка, а вот в группе он «один из», вместе они – мозг, вместе они – сила, стая, стадо. Человек пошёл по дороге паука и обогнал его: в одиночку мы – никто, в группе – ничтожное стадо или бешеная стая, но вдвоём, и только вдвоём, мы – единое целое. Только тогда мы люди.

Нам было хорошо. Мы плакали и смеялись, сами не зная, отчего. Мы молча плакали, мы молча смеялись. Нам была смешна яичница глазунья с жёлтыми зрачками, мы проливали слёзы над моими детскими фотографиями. Помню, мой нос был забит табаком, и ноздри походили на дуло старого ружья, забитого порохом. Я выдыхал ей табачную шоколадную крошку в лицо, и она ела её своими ноздрями, как маленькими ртами… Потом мы снова смеялись…

Это длилось вечность.

Я забыл, как назывался мир, в котором нас обоих когда-то необдуманно зачали и выносили, забыл, кто те люди, что вечно нам звонили по телефону, барабанили в дверь, что-то орали. Мы с ней тогда крепко вцеплялись друг в друга, боясь потеряться, боясь, что они ворвутся к нам и отнимут друг от друга, порвут наше единое целое, оторвут её от меня, меня от неё…

Мы выбегали в магазины только по ночам, когда те из людей, что меньше всего на нас походили уже давно спали в своих кроватках. Супермаркеты, гипермаркеты, мёртвые женщины за прилавками, разлагающиеся тёмные пятна на горизонте… а мы шатались пьяными по улицам и пели песни, которые нам нашёптывали наши боги. Героин мы добывали там же, за углом, где всегда стоял приветливый парень и часами ждал нас, только нас. И мы любили его за это, и даже называли его Фидо!

Пакетики, ложечки, резиночки, примочки, газ, плита, вена и рука. Хлоп, щёлчок, со скрипом перетянуть, вдох-пол, выдох-потолок. Танго!

Но однажды я проснулся совершенно трезвым, и её со мною не было…

Люди сказали, что я всегда был один. Сказали, будто я один жался к холодным стенам по ночам, я один визжал по ночам во дворе, будто я не целовал её губы, пупок и глаза. Они лгали – я знал это, но не мог ничего исправить. Я едва не убил своё тело, пытаясь вернуться в вечность. Я знал: она заблудилась, заблудилась там одна, без меня и сейчас плачет одинокая, зовёт меня. А я рвался к ней, бутылка за бутылкой, какие-то таблетки, порошок, мухоморы – я глотал все возможные ключики от врат бесконечности. Я почти попал туда, но пролетел несколько остановок, и меня едва откачали, а потом я снова сбежал туда. Я кричал, я звал её, я расспрашивал попутчиков и плакал, а меня лишь крепче привязывали. Потом я сдался, сдулся, сгнил.

Я вернулся в холодное пространство своей комнаты и повалился в самый страшный угол. По-моему, я верил тогда, что углы на самом деле – порталы в какой-то другой мир, но измерения так и не сомкнулись… Я плакал, я звал, а в ответ лишь слышал стук по батареям. Они издеваются надо мной! Они похитили её у меня, а теперь издеваются и дразнят, нарываются, чтобы я сошёл с петель и убил их всех за то, что они сделали – тогда бы им позволили спрятать меня ещё дальше от вечности.

Бутылка за бутылкой, укол за уколом, боль, кровь, рвота, но всё бесполёзно – я заблудился и не смог найти ту дальнюю станцию, на которой она ко мне подсела. Поезд ушёл, да здравствует поезд!

На обожженном месте волосы растут сильнее – так в моём обожженном и истоптанном сердце сильнее проросла любовь к моей Лилит. Единственная любовь на этой планете! И если вы думаете, что это всё я говорю в бреду, то это значит исключительно одно – вы ни хрена не вдуплили!

Но потом я понял, что в действительности она меня дурачила. Она высосала из моего нутра и черепа всё, что смогла и сбежала к другому. Я понял это когда увидел её блеск в чужих глазах одного из прохожих. Я взбесился. Я почти вырвал его глаза, но меня поймали и спрятали от вечности на две скоротечных недели. Глупцы! Что ваши недели по сравнению с вечностью!

Потом я видел её блеск ещё во множестве глазниц. Оказывается, она дарила себя всем подряд, и все они попадали в вечность, а я больше никак не мог. Я теперь – чёрная птица с подрезанными по самое сердце крыльями. Искатели ищут, эта их профессия, но никто не обязывает их действительно что-то находить. Те из них, что искали вечность, находили её в водке, героине, смерти, там же их ждала и Лилит. Вот они молодцы: не какие-то там возвышенные искатели, а самые что ни на есть приземлённые находители! А моя Лилит…

На самом деле Лилит и вечность – одно целое… Моя Лилит…! Моя! Она не приняла меня в себя. Осмотрела, испытала и не впустила… сплюнула.

Но это не повод, чтобы не искать её вновь. Я буду искать и найду, даже если ради этого мне придётся переступить через могилу. Найду! Ведь я же люблю её… А как иначе? Ведь истина в вине. А я всю жизнь искал истину.

Уфа

Зима 2009