Читать книгу: «Марди и путешествие туда», страница 12

Глава XLIII
Внутри шатра

Из-за щелей в ограждении в шатёр проникал воздух, но не взгляды. Имелось также круглое отверстие с одной из сторон, довольно узкое, в которое можно было всего лишь просунуть руку, но и оно было частично закрыто изнутри. Плотное покрывало из ивовых прутьев, тщательно привязанное шнурами к основной части шатра, закрывало вход. Когда я разрезал эти швы своим мачете, раздался гул голосов от островитян. Они тотчас же закрыли свои лица, и интерьер открылся только моему пристальному взгляду.

Передо мной сидела красивая девушка. Её руки свисали. И, как лики святых в храме, она печально выглядывала из-под своих длинных, прямых волос. Низкий вой вырывался из её губ, и тело её дрожало. На её щеке блестели слёзы, а на груди переливался розовый жемчуг.

Моя мечта? Белоснежная кожа; синие, небесного цвета глаза: словно узница замка Голконды. Я застыл на мгновение, как очарованный, в то время как медленно и с опаской и всё так же пристально глядя пленница ещё сильнее сжалась в своём платье из полупрозрачной ткани. Отступив на один шаг, я встал, частично опустив занавес палатки, чтобы видеть и слышать Самоа, который остался снаружи, в то время как девушка, отступившая и присевшая в самом дальнем углу, была полностью скрыта ото всех глаз, за исключением моего.

Скрестив свои руки на груди, я молча стоял. В своей душе я не мог связать это таинственное существо с оливковыми незнакомцами. Она, казалось, была существом другой расы, другой породы. Это ощущение было настолько сильно, что я неосознанно обратился к ней на своём родном языке. Она начала слушать и, наклонившись, слушала внимательно, как будто до неё доносилось эхо смутных воспоминаний. Когда я снова заговорил, отбросив назад её волосы, девушка бросила проникновенный изумлённый взгляд. Но вскоре она опустила взор и, наклонившись ещё раз, продолжила слушать меня с прежним видом. Наконец она сама медленно пропела несколько музыкальных слов, отличных от языка островитян; но, хотя я не знал, что они значили, они в чём-то показались знакомыми.

Будучи в нетерпении узнать её историю, я расспросил её по-полинезийски. Но с большой серьёзностью она договорилась со мной, чтобы я обращался к ней как прежде. Скоро поняв, однако, что, не постигая значения слов, которые я использовал, она, казалось, просто была тронута чем-то приятным в их звуках. Я ещё раз обратился к ней по-полинезийски, сказав, что горю желанием услышать её историю.

После сильного колебания она подчинилась, всё ещё вздрагивая при каждом звуке извне, в глубине души также беспокоясь относительно моих непонятных планов.

Этот рассказ в тот момент был отрывочным и скомканным, а потому ниже будет представлен в той форме, которая передаст всю его полноту.

Столь неземной была история, что сначала я мало понял её и был почти убеждён, что несчастная дева представляла собой образец некой безумной красавицы.

Она объявила себя более чем смертной, дева с Ороолиа, острова Восхищений, где-то в райском архипелаге Полинезии. На этом острове, ещё младенцем, она обладала некой мистической властью: силой и энергией от Аммы, места её рождения. Имя ей было Йилла. И едва воды Ороолиа омыли её оливковую кожу и окрашенные золотом её волосы, как однажды, прогуливаясь в лесу, она была заманена в ловушку из ветвей виноградной лозы. Вовлекая её в свои сети, лоза мягко превратила её в один из своих цветков, оставляя её сознательную душу сложиться под прозрачными лепестками.

Здесь и повисла Йилла в трансе, тюрьме, не имевшей никакого розового оттенка. Затем, когда её дух собирался вырваться прочь из распустившегося цветка, цветок был сорван со своего стебля и перенесён мягким ветром к морю, где он попал в открытые створки раковины, которая в тот момент была вынесена на берег острова Амма.

Знаменательные эти явления стали известны жрецу Алиме, кто в момент открытия этой жемчужной шкатулки вынул содержимое, распустившееся в ожившем воздухе, и обнаружил слабый силуэт позади тёмно-красных облаков. Внезапно вспыхнув, рассвет выпустил в воздушную даль плывущий розовый туман. Из его уплотнившегося сгустка наконец появилась прежняя сияющая молодая Йилла, в каплях влаги и с розовым жемчугом на своей груди. Хранимая как богиня, замечательная девочка теперь оставалась в священном храме Apo, укрытом в лощине, никогда не созерцаемая глазами смертных и оберегаемая от них Алимой.

Луна сменялась луной, и, наконец, четыре дня назад Алима пришёл к ней с вестью: духи Ороолиа призвали её вернуться прежним путём к Тедаиди, побережье которого журчало у моря очаровательными ручьями, которые, вытекая к морской воде, текли между синими водными отмелями и, закручиваясь в бурунах, погружались в неведомые глубины. В этот водоворот Йилла и должна была спуститься на каноэ, попав прямо в тайный колодец Ороолиа.

Глава XLIV
Вдаль!

Рассказанная моим собственным языком история девушки имеет к нашей истории непосредственное отношение. Все эти описанные вещи не были прошедшими событиями; она просто воспроизвела их как воспоминания своего детства и своей судьбы, всё ещё продолжавшейся. И конечно же, мистический ореол рассказу придавало моё знание особенностей практик островного духовенства и увлечение мечтами, которые затуманивают разум многих из его жертв.

В скрытых целях, связанных с их священническим превосходством, жрецы этих стран часто прячут простых младенцев в своих храмах, ревниво изолируя их от всего общения с миром, и хитростью вводят их в заблуждение, растя в самом диком тщеславии.

Таким способом изолированные, их ученики почти теряют связь с людьми при постоянном удовлетворении своих ангельских грёз. Во многих случаях они становятся вдохновлёнными оракулами, и тут уже к ним иногда обращаются их приверженцы; при этом они никогда не показываются адептам и всегда скрыты от взглядов в укромных нишах храмов. Но в каждом случае их конец бесспорен. Обманутые некой сказкой о посещении Райских островов, они привозятся туда в качестве сакральных жертв и погибают при полном неведении своих родных.

Но всё это было скрыто от меня в тот момент. Йилла была настолько прекрасна, что казалась действительно божественной, и вследствие этого я вполне мог бы поверить в её мистические легенды.

Но вместе со страстным ликованием я оказался бы освободителем этой прекрасной девы; тем, кто не замышлял никакого вреда и, увлечённый мечтой, переносился к её судьбе на побережье Тедаиди. Но тогда смерть Алимы, который был её опекуном, казалось, тяжело давила на моё сердце. Я радовался, что послал его к его богам и не милая Йилла, а сам мерзкий жрец утонул в море и пошёл на дно, покрытое морским мхом.

Но хотя его тело погрузилось глубоко, его призрак оставался в мелководье моей души. Поэтому если поверхность пенилась ликованием, то дно пребывало в размышлениях. Поразмыслив, я счёл свои побуждения к содеянному в момент гнева вовсе не безумными, пусть даже эти побуждения были прикрыты доброй отговоркой, оправдывающей самого себя. Но я отвлёкся.

Свою историю девушка часто прерывала своими вопросами относительно меня самого. Откуда прибыл я, такой белый, – с Ороолиа? Куда я шёл – на Амму? И что произошло с Алимой? Поскольку она была встревожена резнёй, то не знала, что она могла означать; и ещё она слышала, что имя жреца упоминалось в плаче островитян. От этих вопросов в течение какого-то времени я пытался уклоняться; я только побуждал её представить меня в качестве доброго полубога, который прибыл из-за моря от её собственного бога Ороолиа. И во всё это она должна была поверить. Такому, как я, который был у неё перед глазами?

Её глаза всё ещё странно глядели на меня, а уши ловили акцент моего голоса.

Во время этой сцены незнакомцы начали выказывать признаки нетерпения, и голос с «Серны» неоднократно призывал нас к ускорению наших действий.

Мой план созрел моментально. Единственным препятствием, с которым предстояло столкнуться, была опасность взволновать Йиллу при внезапной переноске её в наше судно. К этому событию я теперь и стремился её подготовить. Я сообщил девице, что Алима был послан по большому поручению в Ороолиа, предоставив моей заботе и опекунству прекрасную Йиллу, и потому необходимо было перенести её шатёр в моё собственное каноэ и ждать там Алиму.

Эту новость она встретила с предельным беспокойством, и, не зная, как можно было бы опередить её недоумение, я счёл целесообразным успеть перенести её на «Серну» в тот момент, когда она всё ещё будет подавлена известием о моём намерении.

Готовясь её похитить, я информировал Ярла о своей идее, а затем приказал не медлить!

Основание шатра было присоединено к лёгким стволам бамбука, и привязанные к его верхним углам четыре шнура другими своими концами привязывались к возвышению. Как только нож Самоа рассёк все узлы, мы подняли лёгкий шатёр и быстро перенесли его на «Серну»; островитяне издали дикий вопль, в котором утонули слабые крики девочки. Но мы не обратили внимания на шум, а даже сбросили фрукты, свисающие с носа алтаря! Сделав это и подняв наш парус, мы отплыли прочь – «Серна», палатка, заложники и всё остальное. Увидев стремительное удаление нашей кормы от их опустевшего каноэ, островитяне ещё раз воздели руки и заголосили проклятия.

Отойдя на подходящее расстояние, мы остановились, чтобы выбросить за борт тех, кого мы удерживали, и Ярл приступил к освобождению заложников.

Тем временем я вошёл в шатёр и разными способами попытался успокоить девушку. Занявшись этим, я услышал сильный всплеск: наши пленники уже плыли в морской воде, возвращаясь на своё каноэ. Мокрые от влаги, они затем были встречены своими братьями с дикарской нежностью.

От каких-то слов, сказанных бывшими пленниками, остальные дикари внезапно, казалось, вдохновились надеждой на месть; ещё перед тем, как поднять своих товарищей из моря, они снова бешено затрясли своими копьями. Скоро в большом шуме и беспорядке они установили свой матовый парус и вместо того, чтобы плыть на юг, в Тедаиди, или к северу, к своему дому в Амме, принялись идти прямо за нами, по нашему следу.

На носу каноэ устроились три воина с копьями, приготовленными для метания, время от времени поднимавшие вопли.

Они решили преследовать меня? Заполнив пространство за нашей кормой, они продвигались, лая, как собаки на охоте. Йилла дрожала от их криков. Моё собственное сердце тяжело билось от непреодолимого страха. Тело Алимы, казалось, плыло спереди; мстители бушевали позади.

Но скоро эти фантомы отстали. Стало ясно, что язычники тщетно преследовали нас. Наша быстроходная «Серна» оторвалась от их судна. Всё дальше и дальше от кормы отдалялось зловещее каноэ; в последний раз оно уже казалось пятнышком, а когда большая выпуклость моря выросла перед ним, оно больше не показывалось. Самоа поклялся, что оно, должно быть, затонуло и погрузилось на дно. Но, так или иначе, у меня на сердце посветлело. Я не видел в море никого, кроме нас, помня, что наш киль при плавании не оставлял за собой следа. Позвольте орегонскому индейцу, идущему по следу врага через чащобу, ежевику и шиповник высоко в горах и внизу в долинах, приблизиться к воде, как он сразу начинает без толку нюхать воздух.

Глава XLV
Воспоминания

В процессе вызволения нежной Йиллы из рук островитян сказался наш опыт. Но что делать теперь? Здесь, в нашей авантюрной «Серне», была девица, более прекрасная, чем утренний свет; так считал не только я, но и мои компаньоны. Кроме того, её грудь всё ещё тревожно трепетала, её мысли всё ещё путались.

Как подавить эти опасные грёзы? Как мягко рассеять их? Но был только один путь: увести её мысли ко мне, как к её другу и спасителю, который лучше и мудрее, чем жрец Алима. Это не могло произвести большого эффекта, но всё же поддержало бы легенду о моём божественном происхождении со счастливого острова Ороолиа и таким способом продолжало бы подпитывать в её сердце таинственный интерес, под воздействием которого она вначале воспринимала меня. Но если открытие истины со стороны освободителя привело бы её к осознанию его неким холодным незнакомцем из Арктической Зоны, то какую симпатию смог бы он вызвать? И, следовательно, можно ли ей было ради душевного спокойствия держаться только его одного?

Когда я повторно вошёл в шатёр, она снова спросила, где сейчас Алима.

– Думай не о нём, милая Йилла, – вскричал я. – Посмотри на меня. Разве я не так же бел, как ты? Ты заметила, что, начиная с ухода с Ороолиа, солнце хоть и окрасило мои щёки, но всё же не так, как твои? Разве я смугл, как темнокожий Алима? Они унесли тебя от твоего острова в море, когда ты была ещё ребёнком, а потому ты не запомнила меня там. Но я не забыл о тебе, милая Йилла. Ха! Ха! Разве не трясли мы вместе с тобой пальмы и не бегали за орехами, катящимися вниз по речной долине? Разве мы не ныряли в гроте на побережье и не подходили оба к прохладной пещере на холме? В моём доме в Ороолиа, дорогая Йилла, у меня есть локон из твоих волос, срезанный прежде, чем все они стали золотыми: маленький тёмный локон, свёрнутый кольцом. Как твои щёки тогда изменили цвет с оливкового на белый! И как забыть тот час, когда я натолкнулся на тебя, спящую среди цветов, с розами и лилиями на щеках. Всё ещё не помнишь? Не узнаёшь мой голос? Тот малыш в твоих глазах видел меня прежде. В них отражаюсь я теперь, словно в двух озёрах. Всё прошлое – тусклая пустота? Подумай о времени, когда мы бегали вверх и вниз по валу, где зелёные виноградные лозы обвивали большие рёбра выброшенного на берег кита. О, Йилла, маленькая Йилла, ведь так это всё и было? Я навсегда забыт? По всему широкому водному миру я искал тебя: от острова к острову, от моря к морю. И теперь мы неразделимы. Алима ушёл. Нос судна продолжит лобызать волны, пока не достигнет берега в Ороолиа. Йилла, подними глаза.

Призрак Алимы исчез: прекрасная Йилла была моей!

Глава XLVI
«Серна» меняет курс

Благодаря усердию моего Викинга, к сумеркам наша «Серна» снова была приведена в нормальное состояние. И с множеством хитрых морских стыковок лёгкий шатёр был установлен на своём месте; паруса были зарифлены.

Затем мои товарищи расспросили меня относительно моих планов: изменились ли они после последних событий. Я ответил, что нашей целью всё ещё остаются острова в западном направлении.

Но от них мы долго и постоянно дрейфовали всё утро, так что теперь уже не было видно никаких их очертаний. Но нос «Серны» продолжал сохранять прежнее направление.

С наступлением темноты мои товарищи улеглись и крепко заснули, оставив меня у руля.

Как же мягок и как мечтателен бывает свет в особые часы! Лучи солнца, исходящие из-за золотых закрывающих облаков, приходят к вам подобно блеску света позади решётки. И лёгкий бриз, пропитанный специфическим бальзамом срединных земель Тихого океана, был ароматен, как дыхание невесты.

Таково же было и это зрелище, настолько зачаровывающее, что рука Йиллы в моей руке казалась вовсе не рукой, а касанием. Видения мелькали передо мной и во мне, что-то звенело в ушах, весь воздух дышал спокойствием.

И сейчас же новая мысль тронула моё сердце. Я размышлял о том, как безмятежно мы могли бы и дальше так же скользить вперёд, совсем отдалившись от всех забот и беспокойств. И о том, сколько всего разного могло бы ожидать нас на любом из берегов этого окольного пути. Нами не ощущалось никакой тревоги в ароматном море; уверенность в близости земли придавала чувство безопасности. Мы имели вполне достаточные запасы провизии на несколько дней вперёд, а благодаря языческому каноэ ещё и изобилие фруктов.

Кроме того, зачем было заботиться теперь о зелёных рощах и солнечном береге? Не стала ли Йилла моим берегом и моей рощей? И моим лугом, моим мёдом, моей мягкой тенистой виноградной лозой и моим песчаным валом? Из всех вещей, желанных и восхитительных, разве не все у меня в наличии? Вполне достаточно – и никакого берега не нужно. Один поворот руля – и наш лёгкий нос повернёт к мистической земле песен, солнца и виноградной лозы: к легендарному Югу.

Когда мы плыли вперёд, блаженная Йилла, пристально глядя вниз на морскую воду, выразила желание вместе со мной погрузиться в неё и бродить в её глубинах. Но я встревожился, мысленно увидев дрейфующее окоченевшее тело жреца. Снова привязался прежний призрак; снова чувство вины своей кровавой рукой схватило мою душу. Но я рассмеялся. Разве Йилла не была моей собственностью, спасённой моей рукой от беды? Ради неё я сам рисковал своей жизнью. Поэтому прочь, прочь, Алима!

Когда следующим утром, начавшимся с дремоты, мои товарищи созерцали солнце с перекладины вместо кормы, как прежде в этот час, то нетерпеливо спросили меня: «Куда теперь?» Но очень кратко я дал им знать, что после ночных раздумий отнёсся к этому важному вопросу с должным вниманием и решил идти к островам Тедаиди вместо земли на западе. Но это их не рассердило. Но от желания сказать простую правду меня удерживала некая тёмная мысль, вертевшаяся некоторое время: у меня пропало желание пристать к берегу.

Но не я ли объявлял Йилле, что нашим предназначением был феерический остров, о котором она говорила, а именно Ороолиа? Всё же тот берег был чрезвычайно отдалён, и приложение усилий для его достижения на построенном руками судне было настолько очевидным безумием, что следовало задаться вопросом: действительно ли я питал мысль об этом?

Далеко же занесло «Серну», как бродячее облако в небе, улетевшее неизвестно куда.

Глава XLVII
Йилла, Ярл и Самоа

Пришло время сказать, как Самоа и Ярл отнеслись к таинственной Йилле и как Йилла отнеслась к ним.

Как красавица страшилась чудовища, так и девица сначала избегала моего однорукого компаньона. Но, видя мой интерес к дикарке, он отреагировал довольно скоро. И в соответствии с тем любопытным законом, в котором при определённых условиях самые уродливые смертные превращаются из отвратительных в дружелюбных, Йилла потихоньку принялась рассматривать Самоа как своего рода безопасного и добродушного гоблина. Откуда прибыл он, её не заботило, как и то, какова была его история или каким образом его судьба была связана с моей.

Может быть, она считала его существом случайного происхождения.

В наше время каждая женщина – укротительница мужского зверинца, поэтому Йилла вовремя сумела принудить Самоа отказаться от ужасного украшения в его ухе и убедить его заменить чем-то иным безделушку в его носу. С его стороны, однако, всё это было условностью. Он предусмотрел возможность возврата обоих предметов на прежнее место в подходящих случаях.

Но если так радостно девица веселилась с Самоа, то чем отличались его чувства к ней? Судьба, к которой она была предназначена, и каждая неназванная вещь в ней заставляли его с его соплеменниками относиться с суеверием к существам с её цветом лица, который приписывал им более чем земное происхождение. Когда ему случалось приблизиться к ней, он выглядел робким и странно неловким, имеющим сходство с неуклюжим сатиром с разрисованными рожками, медленно виляющим своим хвостом, смущённо присевшим перед неким сияющим духом.

И это почтение было самым приятным для меня. Браво! Главная мысль: оставайтесь язычником навсегда. Но больше, чем для меня самого, после различных явлений Йилла стала идолом для обоих.

Но что же мой Викинг? Про доброго Ярла я с огорчением скажу, что старомодный интерес, который он проявил к моим делам, принудил его рассматривать Йиллу как своего рода злоумышленника, Аммонитовую сирену, кто мог бы победить меня, сбив с пути истинного. Это мнение время от времени вызывало его филиппики; но это было только негодование, говорящее о его преданности, и потому я молчал.

Бесхитростная, как ещё не раскрывшийся полевой цветок, Йилла казалась неспособной к восприятию противоположных точек зрения, с которых она рассматривалась нашими компаньонами. И, как истинная красавица, казалось, лелеяла предположение, что такому человеку, как она, невозможно предоставить опровержение её собственной неотразимости для всех. Её многое удивляло во внешности моего Викинга. Но больше всего она была поражена характерной татуировкой на руке замечательного моряка – нашим Спасителем на кресте, – выполненной синими чернилами; с короной из шипов и тремя каплями крови ярко-красного цвета, падающими одна за другой из каждой руки и ноги.

От этого честный Ярл весьма сильно возгордился своим украшением. Оно стало единственным кусочком его тщеславия. И, как леди, не надевшая перчатку на свою руку, чтобы хвастаться прекрасным бирюзовым кольцом, он неизменно носил этот рукав своей рубахи подвёрнутым, чтобы лучше продемонстрировать татуировку.

И Йилла во все стороны вертела рукой Ярла, пока Ярл не прекратил это занятие из опасений вывиха. Ну неужели такое дикарское уважение не смогло бы взволновать сердце ищущего художника!

В конечном счёте через Уполуана она примирилась с Небожителем при условии владения его картиной по её собственному непреложному праву. В собственной простоте картины содержалось мало смысла, но её, как пейзаж во фреске, невозможно было удалить.