Читать книгу: «Год гнева Господня», страница 5

– Ох уж эти лихоимные горожане! – тяжело вздохнул приор. – Как будто не понимают, во что нам обошлись войны прошедших двух лет. Прости, дорогой брат, что вынужден оставить тебя: vanitas vanitatum et omnia vanitas…⁸⁰ – приор наспех перекрестил Ивара и направился в монастырь вместе с хромым монахом.

***

Небо то хмурилось, то прояснялось вновь, наполняя городской воздух сонным послеобеденным маревом. На небольшой паперти перед церковью Сент-Круа расселось на земле с десяток нищих, без особой надежды поглядывавших на Ивара и его поношенную котту. Чуть поодаль шелестел листвой небольшой плодовый сад, в тенях которого укрылись редкие торговцы рыбой и мелкой скобянкой.

От нечего делать Ивар принялся разглядывать фигурную лепнину на арке ворот: змею, кусающую женщину за грудь, псов, бегущих вереницей неведомо куда. Внезапно из-за угла церкви, со стороны ворот Сент-Круа, послышались оживленные голоса. Повернув за угол, Ивар увидел, как на небольшой площади перед городскими воротами понемногу собирается толпа зевак. Что привлекло их внимание и о чем они говорили, было не разобрать, до Ивара доносилось лишь то и дело звучавшее слово «каготы».

Он подошел ближе. В центре толпы зевак стояли трое парней и девушка. Судя по всему, они поджидали кого-то, то и дело бросая взгляды в сторону ворот Сент-Круа. Вокруг столпилось десятка три горожан: торговок, носильщиков и обычных бездельников, бурно обсуждавших что-то между собой. Ивар прислушался. Один из горожан, плешивый косоглазый носильщик, произнес нараспев издевательским гундосым голосом:

– Куда ты дел свое ухо, Жан-Пьер? Продал его по кусочкам? Или скормил бродячим собакам?

Собравшиеся зеваки гоготнули, но без особого задора. Видно было, что шутку эту они слышали не в первый раз. Косоглазый, явно рассчитывавший на больший успех у публики, не унимался. Все с той же гундосой издевкой он принялся изображать диалог, сам же себе и отвечая:

– Куда идете вы, любезные каготы? – На свадьбу. – А кого пригласили вы к себе на свадьбу? – О, мы пригласили многих почтенных гостей! У нас будет мессир Плюгав де Мюра, наш великий жюра⁸¹, Матаграб де Гангрен, знатный наш сюзерен, Упивон де Блево, справедливый прево⁸² и Пессо де Плюи, достославный бальи⁸³.

На этот раз горожане смеялись как умалишенные. «Упивон де Блево, ха-ха-ха, ты слышал?!» спрашивали они друг друга сквозь смех. «Надо же выдумать такое!»

Ничего не понимая, Ивар посмотрел на стоявших в центре круга. Особенно привлекла его внимание девушка. Лет двадцати на вид, темноволосая, в дорогом синем платье, к которому, слева от выреза, зачем-то был пришит нелепый кусок красной ткани в форме гусиной лапки. Бледное лицо девушки, как будто никогда не видевшее солнца, от испуга и волнения приобрело едва ли не синюшный оттенок. Слегка сутулясь, словно в ожидании удара под дых, она то и дело оглядывалась в сторону городских ворот. Рядом с девушкой, широко расставив ноги, стоял молодой парень, лобастый, с высокими залысинами, чуть ниже ее ростом, с глазами как у затравленного зверя. Только сейчас Ивар заметил, что и у парня, и у двоих его друзей, застывших неподалеку с каменными лицами, также были пришиты к груди красные гусиные лапки. «Может, какой-то новый орден?» подумал Ивар. «Но они совсем не похожи на монахов».

Сзади к нему притиснулась немолодая уже торговка, пахнущая рыбой, луком и прокисшим потом. Окинув Ивара оценивающим взглядом, она без обиняков спросила:

– Наваррец?

Ивар неопределенно кивнул.

– Я Пейрона, – представилась женщина.

– Ивар. Что тут происходит?

– Где? А, это… Вонючки пришли венчаться – как будто у них своей церкви нет.

– В смысле «вонючки»? – не понял Ивар.

– Вонючки и есть вонючки. Ну ладры, каготы, прокаженные. Ни разу не слышал, что ли?

– Слышал, конечно. Но они вроде не похожи на прокаженных.

– Господу виднее. Сегодня не похожи, завтра похожи.

– А при чем тут «ухо скормил собакам»?

– А ты сам присмотрись к ним повнимательнее и увидишь, что у них уши-то – без мочек.

Ивар посмотрел на девушку в синем платье, потом на ее спутников: вроде уши как уши.

– А что за красные тряпки у них на одежде? – спросил Ивар торговку.

– Так положено. Каготам разрешено заходить в город только по понедельникам и с нашитой гусиной лапкой, чтобы все их видели и не заразились.

– Почему гусиной?

– Почем я знаю? – пожала плечами женщина. – Может, оттого, что они как сарацины: моются то и дело. Как гуси.

– А почему «каготы»?

– Да потому что воняют дерьмом. Изо рта смердит и от тела вонь страшная, особенно когда дует ветер с юга.

Стоявший рядом молодой монах-доминиканец, с интересом прислушивавшийся к их разговору, не выдержал:

– Вот что ты глупости городишь, безумная женщина? Не потому «каготы», что воняют – хоть они и вправду воняют – а потому, что canes Gothi, сиречь готские псы. То бишь отродье нечестивых готов, разносчиков арианской ереси.

– Мы, конечно, книжек ваших мудреных не читали, – обиженно ответила торговка, – но кое-что знаем и без книжек.

– И что ты знаешь, о несчастная? – закатил глаза монах.

– А то, что они происходят не от готов твоих, а от сарацин и жидов. За это их Господь и проклял. Поэтому и трава вянет там, куда ступает их нога, и любой плод, что возьмут в свои руки, червивеет и гнилью поражается. А еще люди говорят, что они, на самом деле, родятся от басахонов и басандер, поэтому у них и перепонки между пальцев как у жаб.

– Тьфу ты, глупая женщина! Рассказать бы настоятелю про твои языческие бредни, да жаль на тебя время тратить.

– А то, что они все ворожеи и колдуны, тоже бредни? – не унималась торговка. – Говорю тебе: горит во нутре их дьявольский огонь похоти, оттого и пышет от них жаром как от печки.

– Осторожнее с такими речами, женщина! – предостерегающе поднял руку доминиканец. – Не то как бы тебе самой не оказаться на крюке. Или не знаешь, что Святой Престол постановил в булле Super illius specula? Поступать как с еретиками – сказано там – с теми, кто вступает в сговор с силами Ада, приносит жертвы демонам и поклоняется им, а такоже посредством магии изготовляет склянки и амулеты с заключенными в них злыми духами.

– А ведь когда-то, при Карле Великом и даже Грациане⁸⁴, – услышал Ивар за спиной высокий насмешливый голос, – сама вера в ворожей и колдунов считалась ослеплением диавольским и каралась смертью.

Ивар обернулся. Высокий чуть подрагивающий голос принадлежал странному молодому человеку в темном балахоне, сильно повыцветшем на солнце и многократно перестиранном. На вид не старше Ивара, худой, болезненного вида, с тонзурой, наполовину заросшей редкими волосами серовато-каштанового цвета, с длинным заостренным носом и тонкими бескровными губами – во внешности незнакомца и его манере говорить было что-то неустойчивое, болезненно-нервическое.

– Как ты, возможно, помнишь, брат Адальгиз, – поспешно продолжил человек в балахоне, словно опасаясь, что его вот-вот перебьют, – Падерборнский закон предписывал карать смертью за сожжение ворожей. А Бурхард, епископ Вормский, в книге своей Corrector, sive Medicus⁸⁵ предписывал поститься в течение года тем, кто от некрепости души своей опускался до языческих верований в ведьм. Такоже можно вспомнить ad hoc⁸⁶ и прославленного Иоанна Солсберийского, отвергавшего веру в ведьмовство как нелепую игру воображения несчастных женщин и безграмотных мужчин, не обретших подлинной веры в Господа.

– Ты бы еще вспомнил времена императора Веспасиана, – пробурчал в ответ доминиканец, махнул рукой и растворился в толпе.

– А по салическим законам времен того же Карла Великого, – повернулся знаток древних текстов к торговке, – тот, кто бездоказательно назовет свободную женщину колдуньей, присуждается к уплате двух с половиной тысяч денариев.

– Это каких денариев, наших, что ли, с леопардом? – испуганно захлопала глазами торговка.

Молодой человек что-то ответил ей, но Ивар не расслышал. Впереди, в центре толпы, явно что-то назревало. Рядом с окруженными каготами Ивар увидел шестерых парней, происходивших, судя по одежде, из семей зажиточных. Верховодил ими щуплый юноша, почти подросток, в черно-желтой котте и длинноносых пуленах⁸⁷.

– А правду ли говорят, что каготы никогда не сморкаются? – глумливо спрашивал он у лобастого кагота с приколотым к рубахе цветком флердоранжа. – Расскажи нам тогда, сколько фунтов соплей ты съедаешь за день.

Приятели его дружно загоготали, а за ними и зеваки вокруг. Лобастый же кагот едва сдерживался, чтобы не вцепиться в петушиную шею распоясавшегося недоросля. Точнее, сдерживала его девушка в синем платье. Одной рукой она крепко ухватила его за локоть, сжимая в другой какой-то сверток. Приглядевшись, Ивар увидел, что это была игрушка: тряпичный медвежонок или что-то навроде того.

– Послушай, Арро, – обратился к белобрысому задире тот худой длинноволосый незнакомец, что недавно щеголял знанием салических законов, – и не надоело тебе еще? Если она так тебе нравится, отчего ж не посватаешься? Или боишься, что папенька лишит наследства, если женишься на каготке? Ха, обязательно лишит! Ну так ты сам выбирай, что тебе дороже – а не бесись тут от бессилия.

Однако спокойный тон незнакомца лишь еще более раззадорил распалившегося паренька.

– Да ты кто тут такой, чтобы мне указывать?! Всякий приблудный прихлебатель будет мне советы раздавать свои сраные! Иди советуй чертям в Аду, как им жарить твоего еретического папашу! Или возвращайся к своему Буридану и занимайтесь там дальше своими богомерзкими науками! А у нас тут свои науки, правда, парни?

Приспешники Арро живо поддакнули.

– Вот все говорят, что каготы будто бы рождаются с хвостиками наподобие поросячьих. Кто-то верит в это, кто-то нет. А что говорит об этом наука? – Арро обвел взглядом толпу собравшихся. – Молчит наука? Ну так давайте же займемся подлинной наукой, наукой жизни! Давайте, парни, приспустим портки с этого вонючего кагота, чтобы все, наконец, убедились, есть у него хвост или нет!

Толпа возбужденно-одобрительно загудела. Пятеро молодчиков принялись окружать жениха-кагота, двое друзей последнего попытались преградить им путь. В образовавшейся толчее Ивар перестал видеть, что происходит, пока вдруг не услышал истошный вопль Арро:

– Все смотрите, смотрите все! У него с собой нож! У кагота нож!

Толпа снова загудела, на этот раз возмущенно, хаотично заерзала, словно облитый водою улей. Ивар попытался выбраться из давки. Кто-то пихнул его локтем в ребро, кто-то больно наступил на ногу, прямо на мизинец, деревянным патеном⁸⁸.

И тут вдруг раздался истошный женский вопль. Толпа замерла, охнула и принялась растекаться в разные стороны. За считанные мгновения на перекрестке не осталось почти никого. Ивар увидел, как незнакомец – тот, что пытался урезонить Арро – склонился над скрючившимся на земле женихом-каготом. Рядом на коленях стояла невеста в синем платье и как-то по-детски трясла лежавшего за руку, словно уговаривая его проснуться. По белой рубахе жениха медленно расползалось темно-красное пятно.

Незнакомец в балахоне разорвал на лежавшем рубаху и попытался перевязать рану. Но кровь не останавливались. Тогда они втроем, вместе с друзьями жениха, подхватили потерявшего сознание раненого и потащили его в церковь Сент-Круа. Вслед за ними побрела девушка в синем котарди да пара церковных нищих, вырванных скандальным происшествием из вечной полудремы.

Ивар остался на перекрестке один. Ничто здесь и не напомнило бы о произошедшем, если бы не лужица черной крови на пыльной земле. Да еще игрушка, втоптанная в землю. Иван нагнулся, поднял ее, отряхнул от пыли. Первой мыслью было догнать девушку и вернуть игрушку ей. Но вряд ли ей сейчас до несуразных безделушек. Краем глаза Ивар заметил приближающихся сзади городских стражников, которых вел за собой один из местных торговцев-скобянщиков. В эту минуту из ворот церкви выбежал ризничий, увидел Ивара и срывающимся голосом крикнул ему:

– С-срочно беги за братом Безианом! – Заметив недоумевающий взгляд Ивара, ризничий поспешно добавил: – Это наш л-лекарь. Он должен быть в лазарете, быстрее!

– Где у вас лазарет?

– С-сразу за странноприимным домом! Быстрее же!

Не теряя времени, Ивар что есть духу помчался к воротам аббатства.

***

В лазарете лекаря не оказалось. Один из отдыхавших там после кровопускания стариков предположил, что лекарь, должно быть, занят на травяных грядках. Прежде чем бежать туда, Ивар заскочил к себе в келью и бросил игрушку на матрац – чтобы не выглядеть нелепо в глазах монахов.

На выходе из странноприимного дома он носом к носу столкнулся с лекарем Безианом. Ивар рассказал ему вкратце о произошедшем: что на площади перед церковью ранили какого-то кагота, что раненого занесли в церковь и что ризничий послал Ивара за лекарем. Брат Безиан долго не раскачивался, лишь сбегал в лазарет за своей сумкой – и вскоре они с Иваром уже входили в притвор церкви Сент-Круа.

Раненый кагот лежал недвижно на каменном полу, прижав к животу неестественно выкрученные руки. Рядом с ним молча стояли ризничий и тот молодой горожанин с высоким насмешливым голосом. Ни друзей кагота, ни девушки в церкви уже не было.

– Поздно, – бесстрастным голосом обронил молодой горожанин. – Нож задел жизненные токи, его было не спасти.

– Кто знает, любезный Дамиан, – возразил лекарь, склоняясь над телом. – Все в руках Господа!

– Ну-ну, – скептически скривил тонкие губы тот, кого назвали Дамианом. – Чем попусту терять время, лучше бы сообщили своему аббату, что городские стражники опять нарушили ваше совте.

– Как?! – возмущенно поднял взгляд лекарь.

– Увы, брат Безиан, – сокрушенно подтвердил ризничий. – Я пытался объяснить им, что площадь перед церковью относится к аббатскому совте, но все без толку. Эти остолопы лишь упрямо твердили, что у них приказ мэра. Какой мэр, какой приказ – когда у нас грамота от самого Гийома Великого?!

– И что сделали эти нечестивцы? – поднимаясь с колен, спросил лекарь.

– Забрали обвиняемую в убийстве к себе, в городскую тюрьму под мэрией.

– Обвиняемую? – вмешался Ивар. – И кто же эта обвиняемая?

– Тот торговец, что привел стражников, будто бы своими глазами видел, как каготка зарезала своего жениха, а двое других каготов покрывают ее, пытаются выгородить. – Ризничий с досадой смотрел на испачканный кровью пол притвора.

– Брат Безиан, а что за совте нарушили стражники? – спросил Ивар лекаря, неспешно собиравшего свою сумку.

– Это тебе пусть наш любезный Дамиан объяснит, – с неохотой ответил лекарь. – Он у нас тут вечный всезнайка.

Не обращая внимания на колкости в свой адрес, Дамиан, кивнув в сторону Ивара, спросил лекаря:

– А это кто такой?

– Наш новый скриптор из Англии, Иваром звать, – отозвался лекарь. – Увы, ты был прав, Дамиан: жизнь покинула это бренное тело. И вот что нам теперь с ним делать?

– Когда я стоял в толпе, – вмешался Ивар, – мне показалось, что те каготы как будто поджидали кого-то со стороны ворот Сент-Круа. Одна торговка еще сказала, что они будто бы пришли венчаться в нашу церковь. Может, подождать на площади, вдруг приедут их родственники?

– Разумно, – кивнул головой ризничий. – Только недолго, а то скоро к вечерне звонить.

– Так все же, что это за совте такое? – обратился Ивар к Дамиану.

– Если в двух словах – земля, находящаяся под защитой Церкви. На нее не распространяются законы города или сюзерена. Когда-то такие территории создавали, чтобы крестьяне охотнее отправлялись осваивать новые земли. Потом на их место пришли бастиды.

– А почему совте находится прямо внутри города?

– Изначально оно было в пригороде. Но когда построили третью стену, обхватив часть аббатских земель, тогда оно и оказалось внутри. Только жюраты с монахами до сих пор спорят о точных границах.

– Спорить тут не о чем, – решительно возразил ризничий. – Границы эти известны, и чужого нам не надо! Это горожане всё тянут свои алчные лапы к чужому. Мало им своих таверн да ремесленников, обязательно нужно еще да еще прихватить!

– Для чего это им? – поинтересовался Ивар.

– Жители совте, – менторским тоном принялся рассказывать Дамиан, – в том числе трактирщики, освобождены от пошлин на вино, а ремесленники не платят за патенты⁸⁹. По крайней мере, так трактуют свои права клирики. Жюраты же считают, что совте – это не более чем место прибежища беглых преступников, откуда они могут писать свои прошения или вести переговоры с родственниками жертвы. Как бы то ни было, и те, и другие сходятся в том, что нельзя арестовывать преступников, укрывшихся на территории совте. Поэтому стражники, забравшие каготов, скорее всего, получат по шее. И хорошо, если просто отделаются публичным покаянием и небольшим штрафом.

Лекарь Безиан и ризничий разошлись по своим делам, а Ивар и Дамиан встали на углу церкви, время от времени поглядывая в сторону ворот Сент-Круа. После небольшой паузы Ивар спросил:

– Быть может, вопрос мой неуместен, но все же: отчего наш лекарь назвал тебя всезнайкой?

– Да оттого, что ревнует, – рассмеялся Дамиан. – Брат Безиан с грехом пополам проучился пару лет на медикуса в Париже, причем давным-давно, а я скоро стану магистром медицины в Монпелье. А как ты понимаешь, медицинская школа в Монпелье – это тебе не тупые парижские костоломы. И это опричь того, что я учился свободным искусствам в Тулузе.

– Тогда ты наверняка знаешь, кто такие эти каготы, о которых мне уже успели наговорить всяких странностей?

– И что именно тебе понарассказывали?

– Что они прокаженные – хотя никаких видимых признаков лепры у тех четырех каготов я не заметил. Что они воняют, что у них уши без мочек, что они потомки готов и каких-то басахонов, что у них на ногах перепонки как у жаб – ну и все в таком роде.

– Да, все это было бы весело, если бы не было так печально, – покачал головой Дамиан. – Однако меня удивило, что тебе знакомо слово «лепра». Ты знаешь греческий?

– Немного, – сдержанно улыбнулся Ивар.

– Вот как? Редкий случай в нашем торгашеском городке. Однако разговор о различиях между лепрой и проказой заведет нас слишком далеко. Конечно же, у каготов нет никаких перепонок, поросячьих хвостиков, ушей без мочек, огромного зоба и всякого такого. А если и есть, то немногим больше, чем у обычных людей.

– Тогда почему про них говорят такое?

– Почему? Потому что людям нужны изгои. Ведь ничто так не возвышает тебя в собственных глазах, как унижение ближнего. Ничто так не подчеркнет белизну твоих одежд, как нечистоты на платье соседа. И правители совпадают в этом с простецами. Ибо если желаешь править – разделяй. Хочешь отвлечь и сплотить своих подданных – укажи им врага, кого-то, отличного от них. Нет врага – выдумай. Иначе они выплеснут свою слепую злобу на тебя самого.

– Так эти каготы действительно потомки сарацинов?

– Кто их знает. Да это и не столь важно. Я думаю, что нет. Кто-то из них, быть может, и носит в себе сарацинскую кровь – но сколько ее там? Есть те, кто считает, что они – потомки готов, когда-то изгнанных франками с этих земель. Я в это не очень-то верю. Скорее уж я поверю в то, что они правнуки лангедокских катаров, сбежавших от римской инквизиции более века тому назад. Или осколки каких-то других сект. Или перебежчики из-за Пиренеев, в том числе иудейских кровей. Большинство же, я думаю – просто потомки беглых сервов, младших сыновей, бродяг, нищих и прочего сброда. Всех тех, кому не нашлось достойного места в этой жизни. Наверняка среди них были и прокаженные: сбежавшие из лепрозориев, заразившиеся по пути в Компостелу или еще как. Но больные лепрой давно умерли, а стигма прокаженных – осталась. Ибо проказа – та, что именуется иудейским словом «царaaт» – есть не просто телесный недуг. Это грехи отцов, проклятие, наложенное Господом на предков. Так пишут авторитеты: Руф Эфесский, Авиценна, многие. Если, конечно, нам не соврали Герард Кремонский и прочие известные толмачи.

– И что же за грехи отцов ведут к прокажению рода?

– Возжелание зла другим и грех злословия. В том числе, злословия на Господа, сиречь еретические речи, как это любят трактовать наши клирики. Вспомним, как Мириам, сестра Моисея, за злословие о брате своем покрылась проказой аки снегом. Вместе с тем, в библейской истории про пророка Елисея и слугу его Гиезия мы не видим злословия, видим лишь алчность и лживость. А был еще Святой Иероним, утверждавший, что больные чешуйчатой или слоновьей болезнью рождаются от соития с женщиной во время регул, поелику плод впитывает в себя оскверненное семя. Все это очень… занятно.

– Но почему этих каготов называют вонючками?

– А почему называют вонючками еретиков, евреев, сарацин? Вонь, грязь, разложение, похоть, разврат – вот те отмычки, что ловчее всего вскрывают дверцы людской души, человеческой «психе». Про каготов я каких только нелепостей ни слышал: что они высокомерны, болтливы, необузданны – но разве это не портрет типичного гасконца? Что они скупы, вероломны и похотливы – но разве это не образ типичного иудея?

– Я слышал, им дозволено появляться в городе только по понедельникам. Где же они живут тогда?

– В небольших деревеньках под городом, в своих замкнутых крестианариях. Это от слова «крестиан». Так их обычно записывают в церковных книгах, вместо фамилий: Крестиан или Кагот. Даже когда крестят их новорожденных, во мраке ночи, церковные колокола молчат: кагот с пеленок должен знать, что в этом мире не рады его появлению.

– И чем они занимаются в этих своих крестианариях?

– Считается, что дерево и железо не передают проказу. Поэтому каготы обычно работают плотниками, бондарями, дровосеками, углежогами, гробовщиками. Или палачами. Ставят виселицы, сколачивают позорные столбы, дыбы и прочую инфернальную параферналию. За это их «любят» особо. А еще за то, что они освобождены от некоторых податей и повинностей. Вместе с тем, они работают не только с деревом и железом: среди каготов нередко можно встретить костоправа или повитуху. Каким бы странным это ни казалось, но в данном случае никакая проказа горожан не пугает. Сдается мне, что уже не осталось почти никого, кто верил бы в заразность каготов – но это не мешает и дальше держать их в огороженном коррале⁹⁰, как изгоев. Чтобы какой-то горожанин выдал свою дочь за кагота? Да пусть лучше она станет уличной девкой – всё меньше бесчестья. Да и самим каготам запрещено жениться на «обычных» людях. Им вообще много чего запрещено: носить оружие, даже ножи, входить в церковь через главные врата – для них сделаны низенькие боковые дверцы, а внутри церкви – отведены отдельные скамьи. Запрещено стирать белье и умываться в одном источнике со «здоровыми» – у каготов для этого имеются свои колодцы и ключи. Запрещено прикасаться к продуктам на рынке, входить в хлебные и мясные лавки, в таверны. Ну и, разумеется, хоронят их тоже на отдельных кладбищах.

Увлекшись разговором с Дамианом, Ивар не заметил, как сбоку к ним подошли двое: пожилой, чуть сгорбленный мужчина с остатками курчавых волос на бронзовой от загара голове и немолодая, уже начавшая седеть женщина с испуганно-встревоженным взглядом темно-карих глаз. Дождавшись, когда Дамиан закончит говорить, женщина слегка дрогнувшим голосом спросила:

– Вы… вы не видели здесь девушки, такой темноволосой, в синем котарди?

***

– Вы родители ей? – после затянувшейся паузы спросил Дамиан у подошедших – судя по красным нашивкам на одежде, каготов.

Женщина молча кивнула.

– Ее забрали городские стражники, – отводя взгляд, произнес Дамиан.

– Забрали?! Почему? – губы женщины едва заметно дрогнули.

– Будто бы она причастна к убийству своего жениха. Его зарезали в толпе, вот там, перед церковью…

В этот момент кто-то коснулся сзади плеча Ивара. Обернувшись, он увидел перед собой незнакомого монаха.

– Ты тут Ивар? – спросил монах и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Тебя разыскивает брат Гиллен. Он сейчас, наверное, в странноприимном доме или идет сюда.

– Брат Гиллен? Кто это?

– Наш наваррский гость-францисканец. Которого ты объел сегодня в трапезной, – хихикнул монах.

– А, этот, – вспомнил Ивар. – Так он из наваррцев? По виду так больше смахивает на гибернийца⁹¹.

– Ты вон тоже не особо-то похож на англичанина, – пожал плечами монах.

Ивар собирался было ответить, что он и не англичанин вовсе, но монах опередил его, кивая головой в сторону аббатских ворот:

– А вон и он сам, легок на помине.

Со стороны ворот к ним приближался тот самый седой кордельер, чье место Ивар по ошибке занял в трапезной. Подойдя ближе, францисканец подозрительно покосился в сторону – туда, где Дамиан разговаривал с каготами, затем пробежался острым взглядом по Ивару, после чего негромким твердым голосом произнес:

– Я пришел, чтобы просить прощения, брат.

– Прощения?! За что? – удивился Ивар.

– Устав Святого Франциска велит нам не затевать ссор, ни словесных схваток, ни осуждать других, но быть миролюбивыми, покорными и кроткими, – по тону францисканца не вполне было понятно, говорит ли он всерьез или же втайне насмехается. – Такоже устав братьев-бенедиктинцев, гостеприимством которых я беззастенчиво пользуюсь, предписывает замириться до захода солнца с теми, с кем разделила тебя распря в этот день. Держишь ли ты на меня обиду, брат Ивар? – удлиненное веснушчатое лицо наваррца, казалось, еще более вытянулось в смиренном ожидании ответа.

– И в мыслях не было, брат Гиллен, таить на тебя обиду. Наоборот, это я должен просить извинить меня, что поневоле и не со зла занял твое место.

– Ну и прекрасно, – удовлетворенно кивнул францисканец. – В таком случае не смею более отвлекать тебя, брат, от твоих несомненно важных дел. – Отвесив легкий поклон, старик направился по своим делам, в сторону церкви Сен-Мишель.

Со стороны реки донесся резкий запах тухлятины. «И здесь эти проклятые дубильни!» подумал Ивар и обернулся. Ни Дамиана, ни каготов на площади перед церковью уже не было. Лишь тягучий звон аббатского колокола, созывавшего монахов к вечерне, нарушал тенистую тишину летнего вечера.

***

Пыльная дорога бежала вдоль каштановых рощиц, пыхавших пахучим июньским зноем, огибала влажные торфяники, поросшие мхом и пушицей, ныряла в высокую траву сочных лугов, усыпанных клевером, сивцем и синими пирамидками гадючьего лука, над которыми тут и там вспыхивали яркие крылья шашечниц и голубых стрекоз. Легкий ветерок доносил откуда-то издалека освежающий запах речной воды. Суетливые воробьи купались в дорожной пыли, деловито отряхивались, с подскоком взлетали и скрывались за опушкой леса; в иссиня-лазоревом небе, спускаясь все ниже и ниже, со свистом кружились стайки черных стрижей.

Дорога вела на юг. Пятеро странников неспешно шагали по ней, вслед за уходящим вправо полуденным солнцем. Первыми шли Арно де Серволь и Бидо Дюбуа. За ними, донимая своими расспросами, увязался щербатый Мартен Грожан. Замыкали процессию Гастон Парад и леонец Керре, о чем-то оживленно спорившие между собой.

– И зачем вообще учатся в этих ваших университасах? – не унимался Мартен.

Разморенный солнцем и дорогой, Арно отмалчивался, в то время как Бидо, обычно немногословный, терпеливо пытался объяснить деревенскому парню вещи, казалось бы, очевидные:

– Ну, смотри. Во-первых, oratores. То есть те, которые молятся. Как учил Адальберон Ланский, одни молятся, другие воюют, третьи трудятся, а вместе их – три разряда, коих обособление непереносимо.

– Брат Бидо, – усмехнулся Арно де Серволь, – я бы на твоем месте не сыпал столь густо жемчугом твоих университетских познаний. Вряд ли брату Мартену интересно знать, что там писал какой-то Адальберон, тем более Ланский.

– Кто знает, брат Арно, – кротко улыбнулся Бидо. – Быть может, в нашем Мартене сокрыты таланты будущего робера сорбонского⁹², также родившегося в семье простого крестьянина. Ведь не вкусив плода познания – не пристрастишься к нему.

– Ну-ну, вкушайте, – махнул рукой Арно.

– Итак, oratores, сиречь священнослужители различных чинов. Их же нужно обучать, так ведь? А для сего и существуют studia generalia, то бишь университеты, пришедшие на смену школам при соборах, монастырях и школам нищенствующих орденов. Второе – законники: легисты и декретисты. То бишь сведущие в законах мирских и канонических. Их обучают на факультетах права гражданского и права канонического. В первую голову, в Болонье, что в Италии, а также в Тулузе. Третьи – медикусы. Не те хирурги, брадобреи и банщики, что вскрывают чирьи, пускают кровь по любому поводу и дергают зубы с сатанинской ухмылкой, а настоящие медикусы, не марающие рук своих нечистой кровью. Их учат в Монпелье. И, наконец, теология – госпожа Высокая Наука. Все лучшие теологи выходят из Латинского квартала.

– Откуда? – не понял Мартен.

– Это квартал в Париже, на левом берегу Сены. Там расположены почти все университетские коллежи. Я, например, жил в Наваррском, а Арно – в Нарбоннском, потому что он с юга, а в Наваррский принимали вообще отовсюду, главное – чтобы схолар считался бедным и не имел бенефиция.

– После того как ты ушел, – заметил Арно, – я тоже два года жил в Наваррском.

– Да? – удивился Бидо. – Но ты же не бедняк, как тебя взяли?

– Ты же знаешь, составить правильный документ никогда не было для меня проблемой, – улыбнулся Арно. – Порядочки там у вас, конечно, жуткие. Два богослужения в день – какой святоша-остолоп всё это выдумал?

– Да кто ж его знает, – пожал плечами Бидо и снова повернулся к Мартену. – В общем, когда мы познакомились с Арно, он подсказал мне, что нужно сделать, чтобы меня записали с Наваррский коллеж: какие документы с собой взять, какого куратора⁹³ напоить дорогим бордосским вином, чтобы получить privilegium paupertatis: денежное содержание и бесплатное проживание.

– И что делают в этих коллежах? – непонимающе мотнул головой Мартен. – Зачем они?

– Ну смотри, – обреченно вздохнул Бидо. – Строго говоря, университет – это просто сообщество: сообщество учащих и учащихся, universitas magistrorum et scholarium, что-то вроде ремесленного цеха. У него тоже есть свои мастера – магистры и доктора, свои подмастерья – лиценциаты и бакалавры, и свои ученики – схолары. То есть, университет – это не место, а люди. Сие слово есть universalium, общее понятие. У университета нет ни собственных зданий, ни земли. Магистры обыкновенно арендуют у города помещения для своих школ, где в ненастную погоду будут проводить занятия со схоларами. Схолары, кои, в массе своей, прибывают из других городов и весей, тоже могут арендовать жилье в городе. Но это довольно дорого и не каждому по средствам. Для этих случаев и учреждаются коллежи, или хоспиции – дома, где небогатые схолары живут с магистром или одни. Естественно, без жен, ибо схолар, как и любой клирик, обязан блюсти обет безбрачия.