Читать книгу: «Год гнева Господня», страница 4

– Он не был нашим хозяином, – хмуро обронил беспалый.

– Неужели? – наигранно удивился Арно. – Но обращался-то с вами как хозяин. Ну да это уже неважно. Покойный явно не был Лазарем из Вифании, а я – не Иисус из Назарета. – Заметив непонимание в глазах беспалого, Арно пояснил:

– Я про то, что воскресить его мне не удастся при всем желании. Коего, по чести сказать, я начисто лишен.

– Ты ответишь за это! – скрипнул зубами беспалый.

– Всем нам предстоит держать ответ перед Господом нашим, – елейно-набожным голосом вывел Арно, возводя очи горе. – Да, мессиры, мне пришлось взять на душу тяжкий грех смертоубийства. Но разве покойный был праведным человеком? Нет, он не был праведным человеком. Ведомый жаждой наживы и презрев любовь к ближнему, он зачем-то возжелал отрезать голову моему старому другу Бидо, – кивнул Арно в сторону поднимавшегося с земли здоровяка. – А я сильно не люблю, когда моим друзьям отрезают головы. Ибо какие они после этого друзья, без голов: ни выпить с ними по-дружески, ни поговорить.

Беспалый и белобрысый молчали. Арно продолжил:

– Не знаю, как вам, а мне крайне не по душе эта идея резать добрых христиан. Это же плебейство, мессиры! Разве для этого рожали нас в муках наши славные матушки? Резать людей – это не только неэстетично, это еще и небезопасно. Хотя первое слово можете забыть, оно вам вряд ли пригодится. Так вот, не пройдет и пары лет, как конные сержанты привяжут вас к лошадиным хвостам, протащат по земле до виселицы и вздернут на ней как паршивую собаку. Это в лучшем случае, в худшем же – предварительно сварят заживо.

Беспалый продолжал насупленно молчать, белобрысый лобач – беззвучно поддакивал. Арно вложил в ножны свой видавший виды бракемар:

– У меня есть идея получше. Мы с этими почтенными мессирами, – Арно обвел взглядом Гастона, Керре и возвышавшегося над ними Бидо, – собираемся направиться на юго-восток, в богатые земли ломбардцев. Если пожелаете, можете присоединиться к нам. Что скажете?

Беспалый лишь презрительно сплюнул в ответ. Его щербатый приятель очевидно колебался.

– Что скажешь, Грожан? – обратился к нему Арно. – Или мне лучше называть тебя твоим настоящими именем – Мартен?

– Откуда ты узнал? – телячьи глаза щербатого парня округлились от удивления.

– Я догадался, – улыбнулся Арно.

– Но как?

– Это было несложно. Ты как-то рассказывал, что твой отец-виноградарь до того устал от дочерей, которых намастрячил без числа, что когда родился ты, первый мальчик, он на радостях выпил столько молодого вина, что едва не отдал Богу душу.

– Ну да, – подтвердил щербатый. – Но я никому не говорил, что меня зовут Мартеном, даже Дрозду, – кивнул он в сторону беспалого.

– Ты также упомянул как-то раз, что нигде не был, кроме своей родной деревеньки и Тура. А вчера ночью, когда вы с Дроздом о чем-то разговаривали у костра, ты в задумчивости чертил веткой на земле букву «М». При этом ты не знаешь грамоты. Значит, «М», скорее всего – первая буква твоего имени, которой ты привык расписываться или просто где-то выучил по случаю.

– Гм… Но с чего ты взял, что я Мартен, а не Марсель, Марцелин, Морис, Матье или какие там еще бывают имена?

– Очень просто, мой дорогой друг. «Молодое вино» – значит, дело было не раньше начала ноября, в канун дня Святого Мартина. Возможно, прямо на сам праздник. Отец твой был виноградарем, а Святой Мартин – покровитель виноделов. Потом, Тур. Зачем тебе было ходить в Тур, так далеко от дома, если не в базилику, к гробу Мартина Милосердного? Итак, если связать все это, почти наверняка получается, что твое имя – Мартен.

– Действительно, просто, – с легким разочарованием выдохнул щербатый.

– Но только после того, как я всё объяснил, – улыбнулся своей обворожительной улыбкой Арно. Когда хотел, он умел быть обворожительным. – Ну так что ты решил, Мартен? Пойдешь с нами или останешься здесь, дожидаться своей очереди на виселицу?

– Извини, Дрозд, – помолчав пару секунд, вымолвил Мартен, – но мне и вправду не очень по душе то занятие, что мы себе нашли. А этот велеречивый пройдоха, быть может, придумает что-то получше. Ты пойдешь с нами?

Ответом ему было упрямое молчание беспалого и очередной презрительный плевок на землю.

***

Утро понедельника выдалось таким, каким и должно быть утро свадебного дня. На небе ни облачка, прозрачный воздух дышит росяной свежестью, легкий ветерок покачивает ветви яблонь в небольшом садике у дома.

Ариане не терпелось поскорее надеть новое платье, что двумя днями ранее привезла из города мать. Но до этого еще предстояло наносить из речки воды в сад, набрать в лесу хвороста и помочь матери на кухне с угощениями для гостей. Хорошо еще, что они не держали скотину. Да и где б ее держать? Домишко их был совсем крохотный: комната с земляным полом и небольшая кухонка за стеной. Мать сама, в одиночку, построила его когда-то на отшибе Кастаньеды. Она же посадила вокруг дома яблони, померанцы и крыжовник.

Мать Арианы зарабатывала на жизнь тем, что лечила людей из окрестных деревень и приселков. Иногда к ней приезжали даже из города. У кого она всему этому научилась, Ариана не знала. Может, у бабушки. Хотя ни про каких бабушек мать никогда не рассказывала. Когда-то давно, в детстве, Ариана подслушала разговор дядюшки Эстрабу с соседкой Менгиной. Кривоглазая и вечно брюзжащая Менгина говорила что-то про «добрых христиан», какого-то Гийома Белибаста и зеленеющий лавр. Когда Ариана немного подросла, она спросила однажды у матери, кто такие эти «добрые христиане» и почему лавр должен зазеленеть через семьсот лет, если он без того все время зеленый. В ответ мать с такой силой вдарила ей по губам, что у Арианы зазвенело в голове. С тех пор у ней пропала всякая охота задавать вопросы о непонятных и далеких от нее вещах.

Но сегодня Ариана не смогла удержаться. Ведь она уже совсем взрослая, не станет же мать снова бить ее по губам?

– Матушка, – после долгих колебаний решилась Ариана. – Только не сердись, пожалуйста.

– Чего тебе? – мать оторвалась от стряпни и обернулась.

– У нас ведь вместо отца невесты будет дядюшка Эстрабу, да?

– Что ты спрашиваешь всякие глупости? Ты же знаешь, что да.

– А сам он – где? – краснея, пролепетала Ариана.

– Кто? – не поняла вопроса мать.

– Ну… отец невесты.

– Ах, вон ты о чем, – мать снова отвернулась, вытирая руки о передник. – Я не знаю.

– А кто он был? Он умер?

– Я не знаю. Надеюсь, что нет.

– Он был бригандом?⁶⁰

– Бригандом? С чего ты взяла? Нет, он был… кем-то вроде церковника.

– Церковника? – округлила глаза Ариана. – Он был из… из «добрых христиан»?

– Не произноси больше этих слов, если не хочешь оказаться на костре! – мать с грохотом бросила глиняную миску на стол. Затем, смягчившись, добавила: – Нет, из обычных церковников. По крайней мере, одет он был как они.

– А где он жил? Или живет?

– Говорю тебе: я не знаю. Он был не из наших мест.

– Он что, был франсиманом?⁶¹

– Нет, скорее алеманом⁶². Он говорил на совсем чужом языке.

– А как же вы разговаривали? – удивилась Ариана.

– Мы не разговаривали… – задумалась на миг мать. – И отстань уже от меня со своими расспросами! Иди лучше платье надень, скоро гости придут.

Свадебное платье, которое уже сегодня вечером станет просто воскресным, стоило поистине невообразимых денег. Но оно того стоило, думала Ариана, доставая ярко-синее котарди из деревянного сундука, обглоданного по углам крысами. По центру платья вилась замысловатая вышивка золотой нитью, укороченные рукава с типпетами – длинными свисающими лентами – заканчивались фестонами в форме листьев фигового дерева. Спереди платье было сшито так хитро, что делало грудь выше и пышнее на вид. Ариана долго упрашивала швею сделать именно так: ведь ее собственная грудь всегда казалась ей неказистой. Разубедить ее в этом не могли ни мать, ни швея, ни даже дядюшка Эстрабу.

Мать помогла затянуть шнуровку на спине. Ариана повернулась в одну сторону, в другую. Широкая юбка ласково шуршала в такт движениям. Ариане хотелось прыгать от восторга. Платье сидело настолько идеально, словно она родилась в нем. В передней части юбки имелось два отверстия – чтобы, просунув в них руки, можно было приподнять юбку при беге. Ариане тут же захотелось сделать это – чтобы скорее выбежать на улицу, на солнце, в теплое июньское утро; чтобы все увидели ее чудесное преображение.

Но нужно было еще обернуть вокруг талии широкий белый пояс и прикрепить к груди букетик флердоранжа⁶³ – символ чистоты и невинности. Пока Ариана возилась с цветками, начали подходить гости. Первым пришел, как водится, шафер Шибале, за ним ввалились еще двое друзей жениха. Принеся с собой большую плетеную бутыль красного вина, заткнутую, вместо пробки, веточкой самшита, они принялись расхаживать по улице перед домом, предлагая редким прохожим выпить за здоровье жениха и невесты.

В саду под яблонями дядюшка Эстрабу мастерил свадебный стол, уложив на козлы грубо очищенные доски. Вскоре подошел Жанте, неся с собой две стеатитовые чарки, большую фаянсовую пиалу и какую-то круглую берестяную коробку. Ариана тут же принялась выпытывать у него, что там, в этой коробке; поначалу жених крепился, но вскоре не выдержал и открыл крышку. Внутри были ягоды – те, которые Ариана раньше видела только на столах богачей, да и то мельком. Красная смородина, самая настоящая!

Между тем, пора было садиться за стол. Первым блюдом шла мясная похлебка, после нее – поджаренные на вертеле садовые овсянки, поданные на деревянных траншуарах и обложенные кусками зачерствевшего хлеба, чтобы масло и жир не стекали с краев. Гости, как обычно, ели по двое с одного траншуара. В завершение трапезы принесли миски с полевой земляникой и раздобытой Жанте смородиной.

После застолья гости, вставая из-за стола, подходили к невесте, доставали из карманов монетки, крестили ими лоб невесты, после чего клали их в стоявшую на столе плошку. Затем в доме невесты расстелили на полу белое покрывало. Ариана встала на колени в центре покрывала, и дядюшка Эстрабу, на правах отца, покрыл ее голову венком из флердоранжа. После этого невеста прошла к двери дома, у порога которой был выложен из соломы большой крест. Преклонив колени на крест, Ариана, как того требовала традиция, принялась просить прощения у родственников, друзей и соседей.

Затем все снова вышли наружу. Ариана с тревогой взглянула на небо, неожиданно затянувшееся невесть откуда взявшимися тучами. «Только не дождь!» с испугом подумала она. Ведь дождь в день свадьбы означал, что невеста уже не невинна.

Шибале принес толстую ветку с девятью недозрелыми яблоками и начал раздавать их: первое – жениху, второе – матери Арианы, третье – дружкам жениха, и так далее. Все это сопровождалось распеванием незамысловатой свадебной песни.

Погода тем временем продолжала портиться. Откуда-то налетел неприятный колючий ветер, взбаламутил дорожную пыль, а вскоре закрапали и первые капли дождя. Сначала одна, другая, затем дождь часто и зло застучал по листьям, на глазах превращаясь в настоящий ливень.

Укрываясь от дождя под навесом, Ариана чувствовала, как гости косо переглядываются за ее спиной. Но обиднее всего было видеть взгляд Жанте: холодный, злой и недоверчивый. Неужели он верит глупым приметам больше, чем ей? Ведь он же сам сможет во всем убедиться сегодня ночью. И все же Жанте смотрел на нее так, как будто она только что опозорила его перед людьми.

Дождь прекратился столь же внезапно, как и начался. Пора было отправляться в церковь. Решили, что поедут на двух повозках. На одной, с дядюшкой Эстрабу – жених, невеста и двое шаферов. На другой, с матерью Арианы – четверо родственников Жанте. Остальные гости понемногу начали расходиться по своим делам.

Шаферы закончили устилать дорогу от дома зелеными ветками и камышом. Уже садясь на повозку, Ариана вдруг вспомнила про своего старого друга. Как же она могла забыть о нем?! Ариана вбежала в дом, достала из сундука своего потрепанного Жужу и вернулась к повозке. Мать неодобрительно качнула головой: мол, двадцать годков скоро, а все игрушки на уме. Жанте же лишь улыбнулся, не то снисходительно, не то виновато. Кажется, ему было немного стыдно за свое недавнее недоверие.

Дядюшка Эстрабу что-то крикнул своим мулам, и повозка тронулась. «Прощай, старенький дом с покосившейся крышей, скоро ли свидимся снова?» Ариана старалась не смотреть назад, чтобы невзначай не расплакаться. Только вперед – туда, где за бескрайними полями вереска открывались горизонты новой жизни.

***

Своим вчерашним запоздалым визитом Ивар растревожил размеренную жизнь аббатства. Сначала его долго не хотели пускать. Пришлось подобрать с земли камень и изо всех сил дубасить в дубовую дверь. Ни звука в ответ, словно повымерли все. Спустя какое-то время на пороге все же показался заспанный монах. Ивар протянул ему письмо аббата. По-видимому, монах мало что понял спросонья, но все же пригласил Ивара жестом внутрь, после чего недоверчиво обвел взглядом сумеречную площадь перед воротами, буркнул что-то под нос и затворил дверь.

– Аббат уехал в Сулак по делам, – ведя Ивара через яблоневую аллею, сообщил монах. – За него сейчас брат Бернар, наш приор. Жди здесь, я сейчас разбужу его.

Ивар остался ждать у небольшой двери, ведшей в двухэтажное каменное здание. Справа, за рядами невысоких яблонь, виднелись ровные делянки огородов, кое-где перемежающиеся аккуратно подстриженным кустарником. Чуть в отдалении, на юге, возвышалась небольшая часовня, окруженная кладбищенскими крестами.

Через несколько минут дверь отворилась, и в проеме показалась худощавая фигура приора. На вид ему можно было бы дать лет тридцать с небольшим, если бы не осунувшееся лицо, изможденную худобу которого подчеркивал синюшный лунный свет. В одной руке он держал зажженную свечу, в другой – ферулу⁶⁴. Придирчиво оглядев Ивара, приор произнес:

– Рад приветствовать тебя, брат, в нашей обители. Будь так добр, покажи мне письмо аббата.

Иван протянул пергамент. Поднеся свечу, приор принялся читать, сосредоточенно шевеля губами. Затем вернул письмо Ивару:

– Аббат говорил мне про тебя. Но до тех пор, пока он не приедет, мы не сможем приступить к работе. Аббат лишь недавно привез эти книги из Италии и сразу же отбыл в сулакский монастырь с инспекцией. Единственный ключ от ларя с книгами остался у него. Так что придется подождать. Я думаю, через пару дней он вернется. А пока – добро пожаловать в нашу обитель. Сейчас я позову странноприимца, он покажет тебе твою келью.

Странноприимный дом располагался тут же неподалеку, у монастырской ограды. Монах-странноприимец разбудил своего помощника, наказал ему сходить на кухню и принести теплой воды, чтобы гость мог омыть ноги. Затем они с Иваром поднялись на второй этаж. Странноприимец указал Ивару его келью, вручил ему lucubrum – плавающий в воске горящий кусочек пакли – и удалился. Ивар оглядел свое будущее жилище. Лежанка с соломенным матрацем, грубый деревянный стол и налой⁶⁵ справа от узкого оконного проема, сквозь который проглядывала молодая Луна. Вскоре пришел еще один монах, принес четвертину хлеба и небольшой глиняный кувшин с разбавленным вином. Молча поставил еду на стол, молча же удалился. Ивар заметил болтавшуюся у него на поясе восковую табличку. На таких табличках монахи обычно писали, когда не хотели нарушать тишину, а языка жестов недоставало для выражения желаемого.

Наскоро поужинав, Ивар устроился на лежанке и тут же заснул.

Проснулся он от надсадных петушиных криков во дворе. Снаружи уже почти рассвело; с реки потягивало влажной прохладой летнего утра. Аббатство постепенно оживало. Ивар слышал приглушенные разговоры, шорох шагов за дверью, кудахтанье кур за окном, плеск льющейся воды и постукиванье деревянных кадок. Пора было спускаться к молитве.

Приму⁶⁶ служили в аббатской церкви Сент-Круа. Монахи с любопытством разглядывали новичка, иногда о чем-то перешептываясь. Ивара же больше интересовало внутреннее убранство храма. Он с интересом рассматривал сцены из Священного Писания, высеченные на колоннах безвестным скульптором: Иисус, восседающий в храме среди раввинов, пророк Даниил, запечатывающий пасти львам. На противоположной стене были вылеплены две коронованные головы, мужская и женская. Пол церкви – судя по всему, очень древний – был сложен из полуистертых изразцов, на которых угадывались изображения библейских героев, животных, растений и сказочных чудищ.

После молитвы шла работа, в полном соответствии с наставлениями Святого Бенедикта. Приор спросил Ивара, где он предпочел бы трудиться: в скриптории или на хозяйстве. Ивар выбрал второе: насидеться в пыльном тусклом скриптории он еще успеет.

После этого приор отвел его к брату келарю, невысокому пухловатому монаху с круглым лицом. По пути Ивар заметил на земле – точнее, на невысоком каменном подножии – солнечные часы, по окружности которых читалась надпись Non numero horas nisi serenas⁶⁷. Чуть поодаль буйным пестроцветьем услаждали взор ровные ряды цветочных клумб; за ними скрывался небольшой искусственный прудик, в котором монахи устроили живорыбный садок.

Брат келарь привел Ивара к пекарне. «Вот сюда нужно будет носить муку с мельницы. Пойдем, покажу дорогу». Они развернулись и пошли в обратном направлении, только на этот раз огибая аббатские постройки со стороны реки. По пути брат келарь без устали рассказывал Ивару о новых землях, пожалованных аббатству, о притеснениях жюратов, норовивших лишить монахов их исконных привилегий, о некоторых жестокосердных братьях, вот уже который год жалующихся на аббата в Авиньон⁶⁸ – за то, что он назначил ризничим не своего, а чужака-клюнийца, да еще и без согласия капитула.

Так, за разговорами, они миновали ворота Сент-Круа, самый южный выход из города. Келарь, указав на Ивара, сообщил стражникам у ворот, что это их новый переписчик, прибывший из Англии по приглашению аббата переводить ученые книги. Почти сразу же за воротами протекала небольшая речушка Обурд, чье широкое устье, впадающее в Гаронну, сильно пересыхало при отливе. Келарь указал рукой на запад, где в сотне шагов вверх по речушке проглядывала из камышей старая водяная мельница с красной черепичной крышей. «Мельник уже видел тебя на службе. Нужно будет забирать у него кадки с мукой и относить их к пекарне. А незадолго до полудня, как зазвонит колокол, подходи в трапезную: это сбоку от странноприимного дома. Vade cum Deo»⁶⁹. С этими словами келарь развернулся и слегка подпрыгивающей походкой зашагал назад, по своим делам.

Пространство между речушкой и городской стеной было сплошь заставлено монастырскими постройками – свинарниками, курятниками, силосными ямами – окруженными высоким деревянным частоколом. На другом берегу, среди осушенных болот, сочными листьями блестели на солнце монастырские виноградники. «Богатое аббатство», думал Ивар. «Надеюсь, аббат не поскупится с оплатой».

Время до обеда пролетело незаметно. По звону колокола Ивар направился в трапезную. Просторное светлое помещение, выходящее окнами на юг, уже вобрало в себя около сотни монахов. Внутри пахло свежим укропом и мятой, обильно рассыпанными по каменному полу. Сегодня был понедельник, а значит, полагалась скоромная пища, да еще и в двойном размере: от келаря и от рыбника⁷⁰. Монахи в молчании степенно рассаживались за длинными столами, застланными узкими скатертями из грубой серой холстины. На столах уже стояли деревянные плошки с хлебом, покрытые груботкаными белыми салфетками. Напротив каждого едока лежала деревянная ложка и щеточка для сметания крошек. Ножами монахи пользовались своими, теми, что постоянно носили на поясе.

Под пение псалмов помощники ризничего разносили миски с вареной рыбой, придерживая их за края пальцами, обернутыми в рукава ряс – чтобы не касаться еды. На входе в трапезную Ивар ополоснул руки из подвешенного к стене кувшина, затем вытер их чистым рушником, выдаваемым каждому входившему. Один из помощников ризничего, худощавый послушник с хитрыми крысиными глазками, молча указал Ивару на свободное место за ближайшим столом. Ивар немного удивился, что незнакомому гостю отводят здесь столь почетное место во главе трапезной, но ничего не сказал, лишь молча проследовал к столу. Сидевший рядом монах удивленно взглянул на него, но тут же вернулся к своим мыслям.

Дослушав De verbo Dei⁷¹, монахи принялись вкушать пишу в сосредоточенном молчании. Ивар с наслаждением поглощал куски сочной трески, приправленной чесноком, кервелем, зернистой горчицей и обсыпанной сверху свежей зеленью. Увлекшись трапезой, он не сразу заметил косившиеся в его сторону взгляды сотрапезников. Подняв, наконец, глаза, Ивар увидел стоявшего перед ним седого старика в темно-серой рясе, препоясанной толстой веревкой с тремя узлами. «Странный кордельер⁷². Что ему нужно здесь?» Старик продолжал безмолвно стоять и в упор разглядывать Ивара, словно диковинную пичужку.

На вид старику было лет семьдесят. Густые седые брови, клочки пепельно-серых волос на ушах, тонкий, чуть крючковатый нос, острый проницательный взгляд.

– Вам что-то нужно от меня? – спросил, наконец, Ивар назойливого францисканца.

– Судя по всему, вы прибыли к нам из Нормандии либо из Дании, не так ли? – ответил тот вопросом на вопрос.

– И отчего же вы так решили? – недоуменно поинтересовался Ивар.

– По той непринужденности, с которой вы заняли чужую территорию. – Сидевшие рядом монахи заулыбались шутке старика, в то время как вся остальная трапезная взирала на их скандальный стол с молчаливым осуждением.

– Но помощник ризничего сказал мне… – начал было Ивар, однако францисканец сердито перебил его, обводя взглядом помещение:

– И какой же именно?

Ивар попытался отыскать среди монахов того послушника с крысиными глазками, но тщетно – того и след простыл. Вскоре к возмутителям спокойствия подошел трапезничий. Быстро уяснив суть проблемы, он попросил Ивара пересесть за другой стол: тот, за которым вкушали хлеб и вино семеро каких-то оборванцев, судя по всему, городских бедняков. Спорить было бессмысленно. Пришлось идти через всю трапезную к этим «стражам Неба», оставив недоеденную треску прилипчивому старикашке. «Сам уже одной ногой в могиле, а все туда же: место его, видите ли, заняли не по чину!» раздраженно думал Ивар, подсаживаясь к беднякам.

После обеда монахи разошлись на недолгий полуденный отдых, Ивар же тем временем решил получше осмотреть аббатскую церковь, тем более что погода внезапно испортилась: с неба, затянутого тяжелыми тучами, уже начинали падать первые капли дождя.

В прохладном полумраке церкви пахло ладаном и свечным воском. Справа от Ивара, перед небольшим алтарем, возвышалась статуя какого-то святого, высеченная из тонкозернистого камня. В черной накидке и монашеской рясе с широкими свисающими рукавами, святой в одной руке держал книгу, в другой – аббатский посох, изогнутый вверху и заостренный книзу. Посох поддерживал ангел с расправленными крыльями, наполовину сокрытый в облаке.

Сзади послышался шорох шагов. Ивар обернулся. По направлению к нему шли четверо: приор и трое незнакомцев, двое из которых как будто удерживали третьего между собой. Судя по всему, они направлялись к тому алтарю из черного камня, рядом с которым стоял Ивар. Чтобы не мешать, он переместился к левой стене главного нефа. Приор шепотом говорил что-то двум незнакомцам, в то время как третий, опустившись на коленях перед алтарем, принялся истово начитывать псалом: «Miserere mei Deus, secundum magnam misericordiam Tuam… labia mea aperies: et os meum annuntiabit laudem tuam…»⁷³

Внезапно Ивар осознал, что молящийся перешел с латыни на гасконский. И читал уже не Miserere, а нечто странное. Потом вдруг ни с того ни с сего гасконец затрясся, яростно порываясь подняться. Двое спутников крепко удерживали его за плечи, прижимая к земле. Бедолага кричал все громче, не оставляя попыток вырваться:

– Истинно говорю: грядет она! грядет из недр земли, из самых глубин Преисподней! и ничто не преградит пути ея: ни горы, ни бездонные океаны! И спасения несть от нее, ибо сила ее не от мира сего! И аще не прольет себя огненным дождем, скопившись в облацех, то просочится туннелями темными, туннелями Сатаны! И принесет смерть не ведающая смерти! Поелику наслал ее Враг рода человеческого, наслал, дабы досадить ангелам Господним, порушив их планы грядувшего…, – гасконец запнулся, умолк, затем снова принялся вскрикивать: – Грядящего… погрядшего… во грехе погрязшего… Враг! высобур! вельзебур!… – не в силах высказать то, что терзало его сердце, несчастный рухнул на каменный пол и заплакал.

Спутники торопливо подняли его и вывели из церкви. Подойдя к приору, Ивар спросил:

– Брат Бернар, кто это был? Похож на одержимого.

– Скорее, безумного. Когда-то он был не последним человеком в городе – пока душевная болезнь не поработила его разум. Аббат предписал ему десятидневную молитву на алтаре Святого Моммолена, – приор указал рукой на закопченную статую святого. – Потом еще десять дней моления на алтаре Святого Мавра в церкви Кармелитов. Да призрит Господь его заплутавшую во мраке душу!

С этими словами приор покинул церковь, догоняя ушедших. Ивар направился к выходу вслед за ними.

***

– Брат Бернар, – Ивар догнал приора уже на паперти, – ты не уделишь мне немного времени?

– Да, конечно, что тревожит тебя?

– Я хотел бы поговорить о ваших правилах. О тех из них, которые мне, как мирянину, следовало бы соблюдать.

– Похвальное устремление! Начнем с правила первого: проявлять смирение и послушание, сиречь слушаться во всем аббата или же, в его отсутствие, приора. Если, конечно, слова их не противоречит уставу нашего ордена.

– Понятно. А конкретнее?

– Пожалуй, начать стоило бы с правил поведения в трапезной, – улыбнулся приор. – Учитывая тот балаган, что вы устроили сегодня с братом Гилленом.

– С тем стариком-францисканцем? Прошу простить меня, я непреднамеренно. А что делает этот кордельер в вашем аббатстве?

– Брат Гиллен – гость нашего настоятеля. Но речь не о нем. Перво-наперво, нельзя опаздывать к трапезе. Ибо таковые нерадивцы пренебрегают предобеденной молитвой. Приступать к трапезе следует не ранее, чем закончат читать De verbo Dei. Во время вкушания пищи не должно заглядывать в чужие миски и зыркать по сторонам, но надлежит сидеть смиренно, опустив взор в свою миску. Разумеется, запрещено нарушать обеденную тишину какими-либо возгласами или суетой слов.

– А как быть, если разносчики обнесут тебя каким-то блюдом?

– Жаловаться нельзя. Но я расскажу тебе, как поступил однажды в подобном случае сам Святой Бенедикт. Так случилось, что в поданном ему супе Учитель обнаружил мертвого мыша. Как поступить? Ведь жаловаться запрещено. Но и употреблять в пищу тошнотворного зверька ему тоже не хотелось. Тогда Святой Бенедикт жестом подозвал к себе прислужника в трапезной, указал ему перстом сначала на мыша, затем на соседа по столу и шепотом спросил: «Брат, отчего ты выделил одного меня из всей братии? Разве остальные братья не заслужили права на мыша в похлебке?»

Приор негромко рассмеялся, затем продолжил:

– Пить монах должен исключительно сидя, удерживая кружку обеими руками, и не сёрбая при этом. После трапезы кружку надлежит перевернуть вверх дном и прикрыть ее, вместе с остатками хлеба, краем скатерти. Хлеб этот потом раздадут нуждающимся. Затем следует встать из-за стола, вознести благодарственную молитву, поклониться и в молчании покинуть трапезную. Ах да, и главное: запрещается вкушать пищу до полудня или вне стен трапезной, если на то нет специального разрешения настоятеля. Но таковое дается обычно лишь больным, старикам и тому подобным случаям.

– А вторая трапеза? – спросил Ивар.

– Если нет поста, то вторая трапеза, сиречь вечеря, накрывается после вечерни. Обычно в вечерю у нас подается микстум, то бишь фунт хлеба и пинта «бастардного»⁷⁴ вина. Монахам полагается вино получше, конверзам⁷⁵, новициям⁷⁶ и мирянам – похуже.

– Фунт – это английский фунт? – уточнил Ивар.

– Нет, наш, бенедиктинский. Тот, который «славно весит», – хитро улыбнулся приор.

– И насчет служб, – продолжил Ивар. – Каковы здесь правила?

– Миряне не обязаны посещать наши службы, – ответил приор, – кроме полуденной, присутствие на которой желательно. Но если пожелаешь – приходи хоть на утреню, только не забудь предупредить братьев, чтобы разбудили тебя. Когда гость участвует в богослужении, он тем самым не только благодарит монахов за гостеприимство, но и показывает им, что аббатство для него – не просто постоялый двор.

– Брат Бернар, я спрашивал у разных духовных лиц, хочу спросить и у тебя. Насчет утрени, той, что служится в полночь. Зачем разрывать ночной сон, какой в этом смысл?

– Смысл большой. Я отвечу так. Однажды, когда король французский Филипп Август плыл ночью на корабле, разыгралась внезапно ужасная буря. Тогда король приказал своим людям молиться до наступления полуночного часа: «Нам нужно лишь продержаться до того времени, когда в монастырях воспоют утреню. Тогда монахи сменят нас в молитве, и мы будем спасены». Час ночной – се есть то время, когда некому, кроме монахов, защитить христианский мир молитвой, аки духовным щитом. Потому и любит Нечистый плесть свои козни в подлунном мире, когда сила его велика.

– Кстати, о ночи. Когда я работал в Великой Шартрезе⁷⁷, – заметил Ивар, – гостям, и тем более монахам, запрещалось не спать по ночам. У вас тоже строго с ночными бдениями?

– Разумеется. После повечерия наши монахи, а также конверзы, облаты⁷⁸ и послушники должны разойтись по своим кельям. После чего им запрещается бродить по аббатству без нужды, перешептываться друг с другом или бодрствовать без особого разрешения настоятеля. Наш аббат также не приветствует чрезмерное усердие в умерщвлении плоти, особенно в неурочный час. Я прошу тебя, любезный брат, придерживаться наших правил, пока ты живешь в нашей обители. Наш монашеский долг велит безвозмездно предоставлять тебе кров и пищу в течение трех дней. Если пожелаешь остаться и далее жить в нашем странноприимном доме – мы будем только рады, но это уже пойдет в счет оплаты твоей работы. Кстати, скрипторием у нас, а также библиотекой и книгохранилищем, заведует наш старший певчий, брат Ремигий. Ты наверняка сможешь найти его сейчас в клауструме⁷⁹, средоточии нашего общежительного бытия…

– Брат Бернар! – из главных ворот аббатства, расположенных справа от входа в церковь Сент-Круа, появился незнакомый монах и чуть прихрамывающим шагом поспешил в сторону паперти. – Брат Бернар, пергаментщик опять отказывается работать! Утверждает дерзновенно, что мы задолжали ему аж с самого Рождества.