Читать книгу: ««Я сам свою жизнь сотворю…» В обсерватории», страница 5
Одного, точно, помню, звали Александр. Он был выпускником МГИМО, знал в совершенстве итальянский и даже, кажется, успел послужить при посольстве в Риме. У него было легкое перо, и он знакомил нас со своими работами. Это были очень живые зарисовки об опытах по обучению обезьян. Единственно, что мне казалось не очень понятным, с какого бока здесь была философия.
Второго, кажется, звали Виктор. Он был кадровым военным, служил на ракетном полигоне, во время заправки горючим ракеты глотнул ядовитых испарений, которые сожгли верхушки легких и был комиссован «вчистую». И теперь он продолжал периодически лечиться в госпитале. Виктор был высок и красив, но лицо его было того бледно – голубоватого оттенка, по которому, наверное, в прежние века отличали в людях чахотку.
Как-то раз он произнес фразу, которая надолго мне запомнилась.
– Когда человеку хорошо, слишком даже хорошо, ему непременно хочется сделать так, чтобы было плохо.
В душе его не было мира, и в поисках его он пришел в философию.
Кроме того, в группе был еще один аспирант, Вадим, любимец Алексеева.
Однажды он сказал о Вадиме так:
– Вадим слишком здоров психически, для того чтобы заниматься наукой.
– Интересно,– подумал я, – он понял это только сейчас, или еще до того, как пригласил его заниматься философией?
И, наконец, я. Из всех ребят только я не был аспирантом, а значился как соискатель, потому что до необходимого и здесь трудового стажа мне не хватало всего нескольких месяцев.
Весь предыдущий год Алексеев занимался с нами тем, что называлось философскими проблемами науки. Сам он тоже читал, как мне кажется, студентам курс «Науковедения». Учеба проходила ни шатко, ни валко. И я вполне в ней успевал. Мы часто обсуждали вопросы, так сказать, на вольную тему.
– Из всех вас, – говорил Алексеев, – писать не умеет никто, разве что немного Мысливченко, а говорить умеет один Кумохин.
– Только не пытайся составить диссертацию из одних афоризмов, которыми ты любишь говорить, – полушутя-полусерьезно предупреждал меня Мысливченко.
Ко времени сдачи экзамена я уже почти два года как был женат, и больше года работал в «почтовом ящике». Меня, как молодого специалиста, на полную катушку нагружали, поэтому я большую часть времени пребывал в обсерватории в горах близ Алма-Аты. И хотя там работа занимала по 15-18 часов в день, без выходных, я все-таки умудрялся выкраивать время для чтения очередного задания Алексеева: монографии Т. Хилла. «Современные теории познания».
Это было очень увлекательная работа. С карандашом в руках и листками бумаги я старательно анализировал не столько результаты многочисленных буржуазных теорий познания, сколько сам ход мысли каждого из авторов, логику построения и аргументацию их полемики. Меня поразило, что в длинном перечне различных течений в современной философии гносеологии марксизма вообще не нашлось места.
И вот, возвращаюсь к предмету нашего задания.
Судя по перечню опубликованных в интернете работ завкафедрой, это могла быть только монография: «Методологические проблемы современной науки».
Мне досталась первая глава книги, в которой, обычно представляется теоретическое обоснование работы. Следуя своему обычаю читать литературу с карандашом и бумагой в руках, я добросовестно сделал выписки основных мыслей статьи. Затем сопоставил их между собой и проверил, насколько корректно сделаны переходы между основными положениями. Во всяком случае, меня интересовала только логика и последовательность выводов.
Мы сидели за одним столом в кабинете заведующего кафедрой. После короткого вступления, Алексеев предоставил слово мне. Я встал и зачитал свои записки, стараясь не отвлекаться на второстепенные вопросы.
Когда я закончил, наступило молчание.
На мой взгляд, в анализе главы из книги заведующего кафедрой философии не было ничего, что могло бы расцениваться как дискредитация его работы.
Тем не менее, реакция маститого философа выглядела довольно странно.
Во-первых, у него, как у школьника, не подготовившего урок, предательски покраснели уши. Во-вторых, он пробормотал нечто вроде, что он не хотел бы видеть меня своим оппонентом. В-третьих, заявил, что всей группе ставит пятерки за экзамен по диамату.
На этом мы и разошлись.
«Привет участникам…»
Моя последняя в годичном цикле командировка началась несколько необычно. Меня вызвали в кабинет начальства и сообщили важное решение. Мне предстояло в следующий заезд отправляться поездом и везти с собой важный стратегический груз – молочный бидон со спиртом. Вскоре ожидалась реальная работа в обсерватории: нам должны были выделить несколько сеансов связи с "Луноходом -2". В прошлую командировку случилось «чп», двое лазершиков, отправляясь на поезде с таким же бидоном, до конечной станции не доехали – их забрали в больницу с алкогольным отравлением. Других вариантов, кроме как отправки меня, у начальства не было.
– Но почему обязательно я?
– Ты у нас самый малопьющий, – был ответ.
– Хорошо, только дайте мне в помощь еще двух таких же малопьющих, – согласился я.
И вот, нас посадили в купейный вагон прямого поезда, в котором для нас было выкуплено целое купе, загрузили опломбированный для пущей важности бидон, и мы поехали.
На вопрос проводника, что мы везем, я с важным видом отвечал, что это стратегический груз – жидкий канифоль.
Поезд шел долго, несмотря на то, что был скорый – не меньше трех суток. Каждый день у нас проходил по одной и той же схеме.
С утра я вставал раньше всех, делал зарядку в тамбуре, потом доставал томик Бертрана Рассела «История западной философии» и погружался в чтение. Книга меня захватила. Это было удивительное впечатление: автор не просто анализировал работы давно умерших мудрецов, а как будто беседовал с живыми мудрыми людьми – равный среди равных.
Просыпались мои товарищи. Пока они умывались, я накрывал на стол: закрывшись на щеколду, распечатывал бидон, зачерпывал металлической кружкой изрядную дозу алкоголя, и снова восстанавливал печать предварительно запасенным штемпелем. Затем мы дружно доставали продукты. Особенным успехом пользовался приготовленный бабушкой моей жены вкуснейший компот, которым было хорошо запивать.
Когда, подозрительно принюхиваясь, заходил проводник, приносивший нам чай, на вопрос, что же все-таки так пахнет, мы каждый раз отвечали одно и тоже: стратегический запас жидкой канифоли. И действительно: дух спиртного разносился по всему вагону, преодолевающему пески и барханы по уже начинающей зеленеть пустыне. Вечером я снова брался за книгу и читал уже до тех пор, пока в вагоне не приглушали свет.
Когда поезд остановился на конечной станции и в вагон ворвались истосковавшиеся после долгой разлуки с заветным бидоном лазершики, мы с отвращением дружно отказались от предложения тут же выпить на посошок.
– Нам бы молочка или кефирчику, а то в горле что-то пересохло, – скромно попросили малопьющие.
Наконец, наступил решающий момент нашей работы. Правда, внешне мало что у нас изменилось. Только стало поменьше народу: часть сотрудников уехала в Крымскую обсерваторию, куда должен был поступать сигнал от «Лунохода – 2». А все остальное было по-прежнему.
Все так же в ночной тиши громко ревел дизель-генератор, проседая после каждого щелчка лазера. Так же гулко звучали голоса астрономов в металлическом корпусе у телескопа. И так же сидели в своей аппаратной комнате автоматчики – мы с Виктором Петровичем. Наконец, прозвучала команда отбоя, и все потянулись в штаб – дом на сваях.
Там происходило центральное событие всей нашей компании. Телеграф отбивал последние слова телеграммы, которую мы, используя азбуку Морзе – то есть вспышки и паузы лазера – отправили через Луну, то есть аппаратуру "Лунохода-2", потом снова на землю в Крым, а потом к нам: «Привет участникам экспедиции…».
Дружное троекратное «Ура!» прозвучало во внезапно наступившей тишине среди гор.
Несмотря на то, что была уже половина пятого утра, победу было решено отметить немедленно. Спирта у лазерщиков оставалось еще много, а вот закуски практически не было. Бросились искать. Нашли пару буханок хлеба в столовой, трехлитровую бутыль вишневого сиропа да большую жестяную банку кильки пряного посола. Выпитая натощак из химической реторты адская смесь спирта пополам с сиропом плохо на меня подействовала, а ужасные кильки только усугубили ситуацию. Я забился под сваи нашего штабного домика, чтобы никто не видел моего позора.
Прошло много лет, но меня каждый раз начинает мутить, когда я вспоминаю вкус вишневого сиропа, сдобренный ароматом пряной кильки.
Было еще несколько сеансов работы с Луной, но они проходили уже не так торжественно. Делали контрольные фотографии, астрономы уточняли параметры. По всем расчетам выходило, что мы определили координаты «Лунохода – 2» с невиданной точностью.
А потом наступила нирвана. Я точно знаю, как это выглядит. Мы сидим на деревянной веранде еще недостроенного дома на небольшой возвышенности прямо за столовой. За круглым столом помещается человек семь-восемь, кто верой и правдой прожил этот год в основном в горах и заслужил эти сладкие минуты отдыха.
Послеполуденное солнце золотой патокой заливает горы. И дерево досок на веранде, и стол, за которым мы сидим, и мы сами жадно впитываем его животворное тепло. Саша Фокин священнодействует. В чалме, сооруженной из вафельного полотенца, он обходит нас и разливает ароматный чай, рецепт которого знает только он. Мы молчим и наслаждаемся сошедшим в наши души покоем и ощущением духовного лада наших сердец.
И так тихо, торжественно и спокойно.
В институте с большой помпой отметили этот успех. Выписали премии.
Большим начальникам – большие. Простым инженерам, таким, как я – по сто рублей. К сожалению, «Луноход-2» скоро прекратил свое существование, как говорится, ушел «за горизонт».
Необходимость дальнейших командировок в горы просто отпала. А совсем скоро я получил повестку из военкомата.
Меня призывали в армию на два года, офицером.
Черемуховые холода
Стояли черемуховые холода.
Бывают в средней полосе в самом начале лета такие холодные, пускай и ясные дни, когда кажется, что это не лето на дворе, а самое начало весны. И странно видеть, что все это происходит, когда так волшебно пахнут кипенно-белые гроздья черемухи.
Мы встретились только на платформе «Абрамцево», хотя и добирались на одной и той же электричке. По дороге вспомнили, что Алексееву недавно исполнилось шестьдесят лет.
Самый горячий, Вадик, предложил наломать цветущей черемухи и тут же полез в склонившиеся над оврагом заросли. По дороге он засмущался и сунул свой импровизированный букет в придорожный куст. Вадик был самым добрым из нас, это легко было понять, взглянув на его круглую веснушчатую физиономию. Он оканчивал первый год аспирантуры, но до философии у него просто не доходили руки.
Обычно Алексеев перед официальной частью, расспрашивал каждого из нас о том, что с ним произошло за период между семинарами. Но на этот раз он разговаривал только с Александром. Тот был в командировке в Венеции, и Алексеев несколько, как мне показалось, заискивающе, расспрашивал дипломата о галерее Уффици и о выставленных там картинах.
В принципе, Алексеева можно было понять. Он просто разделял чувство многих миллионов советских людей, для которых слово «заграница» было желанным, но несбыточным чудом, а люди свободно там бывающие, априори обладали незыблемым авторитетом.
