Читать книгу: «Вы его видели, но не заметили», страница 9

Глава 13

Часть 3. Глава 3

От лица Моне.

21 июля

Я возвращался с очередной профориентации. На этот раз мне предложили место вахтера в общежитии, и я согласился. Сносная зарплата при пятнадцати рабочих днях в месяц. В том же общежитии мне обещали выделить и комнату, где я смог бы продолжить заняться живописью.

Вынув из кармана платок, я протер лоб и затылок. Солнце палило так сильно, что шея и открытая часть рук успели сгореть, пока я шел по улице. А прошло ведь меньше часа. Но, несмотря на дискомфорт, я был доволен. Впервые за долгое время передо мной вырисовывалась картина будущего, определенного и перспективного. Раньше я считал, что помру в какой-нибудь канаве от пьянства или замерзну насмерть от холода. Теперь же я мог с уверенностью сказать, чем займусь в следующие несколько дней и где окажусь через месяц.

Перспектива работы в общежитии загадочным образом подтолкнула меня двигаться дальше. Словно кто-то поднял рубильник и пустоту во мне заполнил яркий свет. Я не был религиозен, но Белицкий, который успел проникнуться христианскими ценностями за время работы при церкви, списал мое чудотворное перевоплощение на божественный промысел. Я же полагал, что из меня наконец-то выветрился весь спирт и я смог взглянуть на свою жизнь трезво – еще одну зиму на улице я бы не пережил.

Такие люди, как Оксана и София, которые помогли мне перебороть ломку и отказаться от алкоголя, заслуживали, чтобы им поставили памятники при жизни. Еще полгода назад я и представить не мог, что окажусь в такой ситуации – трезвый и что-то рисующий. Благодаря женщинам из Ватикана я снова взял в руки кисти. После того как нас наведали журналисты, Вячеслав прислал мне все необходимое для работы: холсты, кисти, краски. И потому, заканчивая помогать Ларисе с делами на кухне, я выходил во двор, вытягивал кого-то из соседей и начинал писать его портрет. Создать серию портретов самых видных «деятелей» Ватикана стало моей навязчивой идеей фикс.

Во дворе меня поджидали Василий, Петр и Белицкий. Они только возвратились с профориентации и ждали, пока Лариса закончит готовить ужин. Мы раскинули карты и принялись играть в дурня. За делом я рассказал своим соседям, что принял предложение о работе.

– В конце августа съеду из лагеря.

– Ну, Моне, ты и даешь! Кто же тогда нарисует мой портрет? – отшутился Вася и поправил свои рыжие усы.

– Не переживай, твой-то портрет я успею закончить.

– Ну смотри мне, а то придется Белицкому за тебя рисовать!

– Ну конечно, только если Петр будет моим натурщиком! – тут же отреагировал мой друг.

– Ну ты уже загнул! Чтобы Петр кому-то позировал – невиданно!

– Так! Попрошу меня не отвлекать. У меня, между прочим, два вальта. Сможешь отбить, Белицкий?

– А вот тебе дама и шестерка козырная. Так-то!

После того, как я и Лариса пообщались с начальником Белицкого, мой друг стал проводить больше времени в лагере. Он не стал приветливее, но принял на себя обязанности по лагерю, чему я был искренне рад. Я надеялся, что чем крепче будет его связь с Ватиканом, тем быстрее в нем проснется тот Белицкий, которого я когда-то узнал. И в тоже время я надеялся, что Лариса сможет найти ее дочь прежде, чем хандра снова одолеет моего друга.

– Эй, художник, тебя здесь ждут!

Меня окликнул один из постояльцев. Он казался недовольным и жестом призывал меня зайти внутрь. Сбросив карты и похлопав Белицкого по плечу, я зашел в палатку. Еще издалека я заметил знакомый силуэт.

Над моей кроватью возвышался Алексеевич. Он стоял ко мне спиной, но я знал, что на он улыбался от удовольствия. Непрошенный гость рассматривал картины, которые я не так давно закончил. В нескольких метрах от него я остановился. Меня охватило жгучее желание сбежать, дать деру. Я был ему должен, но не помнил за что и сколько. Провалы в памяти не лишили меня причины бояться этого человека. В то время, как я бы мечтал, чтобы белые пятна в воспоминаниях напрочь вычеркнули Алексеевича из моей истории. Наконец, переборов предательское жжение под ребрами, я собрался с духом и подошел к своему «благодетелю».

– Здравствуй, Моне.

– Здравствуй, Игнат.

– Отличные работы. Серию готовишь?

– Да. Как ты нашел меня?

– Увидел по телевизору репортаж из вашего приюта. Тебя, конечно, не узнать, весь такой… свежий, опрятный.

Алексеевич отложил портреты и принялся рассматривать пейзажные работы.

– Ты много рисуешь, как я посмотрю. Это хорошо. Многие успел продать?

– Они не для продажи.

– А зря. Я ведь именно за этим к тебе и наведался.

Я убрал портреты и зашел за кровать. Имея преграду между нами, я чувствовал себя под защитой.

– Не нужно так напрягаться. Я ведь с миром сюда приехал. Что было, то было. Ну подумаешь, сбежал ты из мастерской, учинив бардак и прихватив деньги из заначки. С кем не бывает. И черт с ним, что я до того выхаживал тебя, лечил, дал крышу над головой и мягкую постель. Черт с ним, с кем не бывает.

Алексеевич хитро улыбнулся и продолжил рассматривать картины. Мне нечего было ему возразить. Сказать, что он держал меня взаперти, было равносильно тому же, как расскажи я анекдот: он рассмеялся бы и припомнил, что я был ему должен.

– Ну что, портреты я заберу?

– Нет, они еще не готовы.

– Моне, Моне, я ведь не за бесплатно. Заплачу, не обижу.

– Говорю же, они не готовы.

Портреты и вправду были далеки от завершения. Во-первых, для полной серии не хватало портрета Ларисы, Оксаны, Софии, Белицкого и Сафрона – деда-музыканта, который виртуозно играл на балалайке. Во-вторых, я не закончил с фонами. Для каждого героя я подбирал цвета, с которыми он у меня ассоциировался. Оксана и София – белый, цвет надежды. Лариса – буро-красный, от чувств, которыми наполнялось мое сердце. Белицкий – темно-желтый, цвет, вызывающий ассоциации с приключениями, которые мы вместе переживали.

– Тогда возьму эту пару пейзажных. Заплачу, как обычно, и даже забуду про неотработанный долг. За портреты, когда они будут готовы, дам больше, только нужно, чтобы ты рассказал мне про каждого героя. Что за человек, его история. Смекаешь?

Я кивнул головой, но не смекал. На кой черт Алексеевич на протяжении многих лет скупал мои работы, платя приличные деньги, я не мог понять. Белицкий как-то предположил, что он их удачно перепродает, но это звучало настолько абсурдно, что я лишь рассмеялся.

Алексеевич отдал деньги и забрал картины. Он аккуратно упаковал их в бумагу, а поверх перевязал веревками. Пока он был занят упаковкой, я пересчитал вырученную сумму и сделал вид, что все было в порядке – к своему несчастью я не знал, что было «заплачу как обычно» в понимании Алексеевича.

– Я провожу. – Меньше всего мне хотелось проводить со старым знакомым лишнее время. Но чем быстрее он покинет территорию лагеря, тем скорее я смогу вздохнуть полной грудью.

Недалеко от входа стоял черный Mercedes. Я совершенно не разбирался в машинах, но по внешнему виду мог сказать, что она стоила и тысячи моих картин.

– Выдался удачный год, знаешь ли, – заметив мое замешательство, Алексеевич поспешил пояснить.

Я все никак не мог объяснить себе чудотворное преображение Алексеевича. Еще пять лет назад он был пьющим грузчиком в Черташинке с неоконченным художественным техникумом. Пока однажды не пропал, а вернувшись выбритым, опрятно одетым, трезвым, стал скупать мои картины.

– И долго ты будешь здесь жить? – поинтересовался он.

– До осени. С сентября заселяюсь в общежитие.

– Это хорошо. А то что это такое – палатка на отшибе. Как вы вообще здесь выживаете?

– Коллективно.

Не распознав сарказма, Алексеевич принялся расспрашивать меня о жизни в приюте. В конце он черканул на бумажке свой телефон и засунул ее мне в карман. У меня же сотового не было, и, соответственно, позвонить мне он не мог. Пообещав, что он наведается снова ближе к сентябрю, Алексеевич убрал картины на задние сиденья.

– Огня. – Скомандовал он и вытянул из кармана пачку сигарет. Я протянул зажигалку ему под нос, после чего перенял пачку. Одну сигарету я заложил за ухо, другую засунул в нагрудный карман куртки. Курить не хотелось, потому я решил придержать сигареты на потом.

Делая долгие паузы, Алексеевич принялся рассказывать про персональные выставки и перспективы, которые открываются перед отечественными художниками. Он долго и монотонно говорил про ожидающий меня успех, прерываясь, чтобы напомнить – без его поддержи мои картины никогда не увидят света. Наконец, закончив распинаться, он швырнул окурок на землю, притоптал его и скрылся за темными стеклами автомобиля. Раздался скрип шин и дорогой автомобиль покинул непривычное ему заведение, оставив после себя клуб пыли.

Вырученные деньги я разделил поровну. Одну часть я отдал Ларисе, оставшееся – Оксане. Мне деньги были ни к чему, а женщины распорядились бы ими грамотно. Лариса обрадовалась неожиданной «премии» и пообещала потратить их на предстоящий день рождения Сафрона. Оксана же сначала отказывалась от помощи, как и полагает гордому человеку, но после недолгих уговоров взяла их и убрала в кошелек.

Я знал, что дела приюта с каждой неделей становились все хуже. Подслушав еще один разговор Ларисы и Оксаны, я выяснил, что меценаты, которые, как я полагал, и обеспечивали наше заведение, долгое время получали от государства субсидии для приюта. В обмен на них они должны были организовать пять точек по всему городу, облагородить участки и организовать работу волонтерских групп. На деле же было открыто только четыре приюта, и то один из них после визита Вячеслава закрылся. Волонтерская группа была в два раза меньше заявленной и долгое время не получала финансовой помощи. Облагораживание участков закончилось на дешевом заборе и старых столах для тенниса.

Как выразилась Оксана, приюты должны были стать символом надежды для тех, кому не посчастливилось в жизни, а стали самым настоящим гетто. Правда, с трудоустройством для гостей приюта покровители Ватикана справились хорошо, но вот только их ли это была заслуга или команды волонтеров – вопрос, на который отвечал каждый по мере своих соображений. Теперь же руководство города взялось за проверку траты средств, выделенных на наш приют. И пока Оксана надеялась, что кто-то сверху наведет порядок, Лариса молилась, чтобы ситуация не стала хуже.

Вечером следующего дня мы собрались на кухне, чтобы поздравить Сафрона. Ему исполнилось семьдесят. В честь праздника он весь вечер играл на балалайке, распевая частушки и рассказывая истории своей молодости.

– Эй, старик, расскажи лучше, как ты повстречал кабана.

– Кабана?

– Кабана, кабана. Который отцапал тебе полноги!

– Так то был не кабан, а медведь. Эх ты, запомнить не можешь, но слушай, раз просишь!

И расхохотавшись, старик принялся за сочинение на ходу новой байки про то, как он остался без ноги. Каждый раз он рассказывал историю, еще более захватывающую и полную небылиц, чем в прошлый раз. И каждый раз все понимали, что старик врал, но все равно ахали и охали и поддерживали его болтовню.

Именно в такие вечера, когда мы собирались ради празднества, а не обсуждения проблем лагеря, казалось, что мы не горсть бездомных, которым повезло укрыться на ветхом плоту посреди бушующего океана несчастий, а настоящая семья, которая собралась в своем собственном доме.

– Спасибо за угощения, – поблагодарила меня Лариса. С самого начала она сидела рядом со мной, что мне, конечно, льстило, ведь я знал, что за ней ухаживают и другие мужики. Те же Петр и Василий и дня не пропускали, чтобы не осыпать ее комплиментами.

Мне было приятно, что меня поблагодарили, что оценили мой жест. И еще более приятно было чувствовать руку Ларисы на своей. Мне хотелось сжать ее, но я боялся спугнуть момент. А когда решился, на место между нами опустился Белицкий.

– Зачем вы разговаривали с моей дочерью, Лариса?

– Мне показалось, что она заслуживает шанса встретиться с вами. – И после добавила: – Также мне показалось, что и вы заслуживаете, чтобы о вас позаботились. По-настоящему позаботились.

– А с чего вы решили, что мне это нужно?

– Это всем нужно, Белицкий. Не вы первый, кто отталкивает свою семью. – Лариса сделала паузу, поддерживая аплодисментами речь Сафрона. – Радуйтесь, что она у вас есть.

Белицкий ничего не ответил. Он пристально смотрел на женщину перед ним. В его глазах читалось призрение, но чем дольше он не отводил взгляда, тем отчетливее под слоем непреклонности и высокомерия виднелась благодарность.

Так не произнеся ничего, Белицкий удалился. А я придвинулся ближе к Ларисе.

– Он ведь хотел сказать спасибо?

– Не сомневайся в этом.

На следующий день Василия и Петра отправили на очередную профориентацию. Пообещав Оксане проследить, чтобы они не вляпались ни в какую передрягу, я последовал за ним. Детский приют, где требовались вахтеры, находился в другом конце города. Поэтому мы добирались туда с четырьмя пересадками, и в каждом автобусе, мы пристально смотрели за контролерами – Вася принципиально отказывался платить за проезд, а у Петра были пустые карманы, чтобы противиться товарищу.

– Легкая работа. – Предвкушал Петр.

Он и Василий искали такое место, где не нужно будет прикладывать много усилий. Меня же от места назначения нашего пути воротило. Даже будь мне нужна работа, я отказался бы от предложения – детские приюты, где я прожил несколько лет, вызывали во мне панику и вводили в ступор.

Двухэтажное здание бывшего детского сада было выкрашено в омерзительный фиолетовый цвет, а серый пошарпанный забор, обнесенный вокруг участка, вызывал чувство, которого у местных постояльцев было в избытке, – тоски.

Мы стояли возле заднего входа, выжидая, пока нас встретит директор и проведет по участку. Неподалеку на составленных поддонах сидели мальчишки на вид одиннадцати-двенадцати лет и курили, даже не прячась от взора воспитателей.

– Я закурил в шестнадцать, сразу как поступил в училище, – рассказал Василий. – Помню, еще сигареты попались крепкие, «Парашютист», кажется.

– А я помню такие! Их мало кто курил, для большинства они были слишком тяжелыми и потому быстро пропали из продажи. Помню-помню их. А еще были «Стюардесса» и «Интер» – самые дешевые, что я пробовал, – Петр настолько ударился в воспоминания, что пришел в себя, лишь когда сигарета в его руках догорела до фильтра и обожгла подушечку пальца.

– А «Шипку» помнишь? Тоже были отличные сигареты.

– Хватало отличных сигарет, не спорю. Помнится, болгарские были вполне приличными. А потом все рухнуло и пропали из продажи. Моне, а что ты курил, можешь вспомнить?

Я пожал плечами. Мне было не по себе: проведенные в детском доме годы навсегда оставили отпечаток в моей памяти. Место, где я никогда не ощущал аромат сирени. Я испытывал одновременно и страх перед давно минувшей жестокостью, и жалость к тем, кто жил в безобразно окрашенном здании.

Мальчишки, курящие неподалеку, напомнили мне двух братьев-близнецов, с которыми мне довелось жить в одной комнате. Они нередко сбегали из приюта в надежде найти своих родителей, отказавшихся от них еще в младенчестве. Но, как бы мальчики ни старались, воспитатели всегда находили их через несколько дней: на свалке, в заброшенных домах или отделениях милиции. Бездомных детей в мою молодость хватало. И что тогда, что сейчас происходящее вызывало у меня чувство досады за то, сколько хороших, чистых душ портилось из-за неумения одних людей брать ответственность за других.

Я подошел к курящим мальчишкам и протянул им горсть конфет с картинками внутри, заранее прихваченных у Ларисы. Мне хотелось сделать для них хоть что-то хорошее. Пацаны докурили и принялись разворачивать сладости. В миг их лица, не по возрасту взрослые, озарил детский ажиотаж и предвкушение удовольствия.

– Глядите! – гаркнул один из них и показал остальным цветную картинку, вынутую из-под обертки конфеты. На бумажке, с легкостью, умещающейся на детской ладони, были изображены дерущиеся собаки.

Остальные следом стали распаковывать свои, и вскоре площадку заполнили довольные возгласы.

Вдруг один из парней, с виду самый старший, поднял вверх указательный палец, призывая к вниманию. Он втянул ноздрями воздух и спросил:

– Чувствуете? – мы стояли под окнами столовой, и мальчишка указал пальцем на мельтешивших за окном поваров.

– Что-то вкусное готовится. Думаю, что пирог, – предположил его друг.

– Пицца. Однозначно баба Маша готовит свою фирменную пиццу. С помидорами, колбасой и оливками.

– И лук будет.

– Навряд ли, я его не чувствую.

– Да много ли ты можешь учуять, а?

– Уж побольше твоего!

И мальчишки завели спор, кто из них мог точнее определить запах. Я же, почувствовав себя лишним, вернулся к своим пацанам, к которым уже приближался директор приюта.

Глава 14

Часть 3. Глава 4

От лица Моне.

16 августа

В начале августа Белицкий бросил работу, стал просыпаться только к обеду, а порой целыми днями не выбирался из-под одеяла. Оксана грозила ему выселением, если он не начнет посещать профориентации.

С наступлением последнего летнего месяца к бездельникам в приюте стали относиться строже. Дважды прогулял профориентацию – тебя выставляют. Устроил драку – опять же могли выставить. Воровство, нарушение режима, порча имущества – эти и другие нарушения наказывались одинаково строго. В приюте критически не хватало мест – это ощущали все гости приюта. После закрытия еще одного филиала, ищущих укрытие заметно прибавилось. Каждый день Оксана и другие волонтеры с прискорбием отказывали ищущим укрытие бездомным. Поэтому волонтеры старались как можно скорее определить постояльцев на работу и подыскать им жилье. Если человеку находили работу и жилье, то его в тот же день просили съехать, чтобы следующий в очереди мог занять его место.

Я должен был заселиться в общежитие лишь в сентябре, но мне позволили остаться в Ватикане с условием, что я буду помогать в быту. Белицкого, после того как он бросил работу на кладбище, пытались устроить в автобусное депо, но он дважды не приходил на собеседование. С замиранием сердца и опасением я ждал, когда Оксана объявит, что ее терпение иссякло, и укажет Белицкому на выход. Причину апатии он не называл, что еще больше подливало масла в огонь.

– Где его дочь? Пусть забирает его! – наконец-то не выдержала Оксана.

– Она с семьей уехала в санаторий, через пару дней вернется и сразу же к нам заглянет.

– Я даю ему три дня. Слышишь меня, Моне, три дня. У меня на каждое место по два желающих. По два добросовестных, мечтающих изменить свою жизнь человека. Они ночуют на улице и голодают, пока этот бездельник отлеживает бока.

Усилиями Ларисы Белицкий все же встретился с дочерью и после долгих уговоров, согласился переехать к ней. Именно Лариса взялась за опеку моего товарища.

– Хорошо, что Оксана стояла вдалеке от него.

– А то что?

– Могла учуять алкоголь и сегодня же выставить его. Я утром забрала у него бутылку чернил – она на треть была пустой.

– У меня нет слов. Благо пара дней – и он будет жить с дочерью. Уж она-то ему спуску не даст.

– Но он не хочет.

– Он не хочет?

– Не хочет. С дочерью он чувствует себя словно под домашним арестом. Белицкий ведь свободная душа, ему не привыкать находиться под чьим-то надзором и жить по распорядку. Меня-то это и волнует, чтобы ему не стало хуже.

– Будь он единственной нашей проблемой, жилось бы легче.

За готовкой мы часто обсуждали неблагополучных жителей Ватикана. Белицкий не был единственным проблемным постояльцем. К примеру, дед Миша любил стаскивать со свалок разный хлам и прятать его под своей кроватью. Однажды, не заметив того, он притащил в приют крысу. Крыса же, в свою очередь, испугала Василия, и он набросился на деда Мишу. Завязалась драка, и обоим вынесли предупреждение. Правда, через несколько дней дед Миша притащил телогрейку, полную клопов, и его выставили. Со слов Ларисы, на дезинфекцию потратили недельный бюджет для столовой. Оксана была в ярости.

Заселить бездомных в приют и накормить было самой легкой частью работы волонтеров. И даже медицинская помощь не вызывала столько сложностей, сколько отучивание от вредных привычек: алкоголя, брани, воровства, предрассудков. Волонтеры старались работать с нами, очеловечить, чтобы мы не отличались от обычных членов общества, как не раз высказывалась Оксана.

Но сложнее всего волонтерам давалось наше нежелание меняться. Порой складывалось впечатление, что изменить нашу жизнь, подлечить нас и помочь прожить чуть больше отведенного волонтеры хотели сильнее, чем мы сами. Часто так и было. Многие, кого я застал в Ватикане, так привыкли к вольной жизни или смирились с ней, что нередко сбегали из приюта. Конечно, были и те, кто устал от бродяжничества и вовсю старался измениться. К последним со временем стал относить себя и я.

– Хорошо, что крыса далеко не убежала. Могла ведь и на кухню пробраться.

– Могла. А представь, что было бы с нами, занеси Миша тараканов!

– Закрыли бы?

– Тотчас.

Лариса хотела что-то еще сказать, но ее прервал Петр. Мой сосед тяжело дыхал, жестом показывая на дверь.

– Бвцдс дстся!

– Что? Четче говори!

– Белицкий дерется! – отдышавшись, выговорил Петр.

Я тут же отложил нож и неочищенные овощи и поспешил в жилую часть палатки. И вправду: на полу недалеко от своей кровати сидел Белицкий и колотил лежащего под ним Василия. Схватив рукам подмышки, я сдернул товарища с недоумевающего Васи.

– Я взбирался на второй этаж, как он набросился на меня! Я ничего ему не сделал, честное слово!

– У него на подошве было дерьмо. Я много раз просил его вытирать ноги при входе.

– Черт, Белицкий, ты в своем уме? Ты ведь мог и убить его.

– И следовало бы! – мой друг попытался подняться, но я крепко сжимал руки.

Переселив Васю на мою кровать, я не без помощи других постояльцев вывел Белицкого на улицу и усадил на скамейку.

– Ты в своем уме? – я хотел начать разговор мягко, но злость переполняла меня.

– В своем. А ты?

– Я-то? Я-то в своем! Это ведь не я набрасываюсь на людей.

– По тебе и видно. Трешься на кухне, а на нас внимания не обращаешь.

Я пропустил сказанное мимо ушей. Мне хотелось вразумить товарища, привести его в себя и наконец-то понять, что творилось у него в голове. Но я никак не мог подобрать нужных слов. Вместо этого внутри меня разгоралось негодование, и вскоре я был полон злости. Настолько, что, не выдержав, сорвался.

– Да сколько-то можно, Вова? Неужели ты не видишь, что приют катится в тартарары? Здесь каждый пытается помочь этому месту продержаться еще день, еще неделю, а что делаешь ты? Нажираешься, буянишь. Слава богу, что Оксана этого не видела.

– О… Оксана этого не видела, какое чудо! Какую благодарность я должен испытывать по отношению к тебе, Моне, что ты прикрываешь меня, – принялся передразнивать меня Белицкий. – Ты ведь теперь важная птица, с Оксаной и Ларисой проводишь время, небось, принимаешь участие в важных решениях: кого выселить, кого принять. Небось, с ними-то и бабки пилишь? Что ты, дружок, не нужно делать такое удивленное лицо. Думаешь, я не знаю, что на приют выделяют бабки, которые до нас-то не доходят? Все об этом знают, и все говорят. Или почему, по-твоему, наши меценаты уже давно не появлялись? Потому что им дела шьют за расхищение. Вот и ты туда же. Сегодня – важный, а завтра будешь общаться с нами, словно впервые видишь.

– Я не хочу это слушать. Проветрись и с отбоем ложись спать.

– Раскомандовался! Думаешь, раз остальные тебя слушаются, то и я буду? Ишь чего, сопляк, захотел.

Он попробовал подняться, но я сильно надавил на его плечи, и он опустился обратно на лавочку.

– Что, хочешь ударить меня? Давай, да только я терпеть не стану, ушатаю тебя в два счета, ты меня знаешь!

Я застыл. Белицкий и вправду мог уделать меня. Несколько раз я становился свидетелем того, как он дрался: словно разъяренный медведь, он набрасывался на соперников и молотил что было мочи.

– Я не хочу тебя бить, и я не хочу с тобой ссориться. Мы ведь должны быть вместе. Поодиночке мы долго не продержимся. Вспомни Захара Кривого, Ваню Лучинкова, Кирилла Косого, – я перечислял наших знакомых бездомных, которые умерли, живя на улице. – Их не стало потому, что они держались поодиночке. Неужели ты не понимаешь, что людям, там, за этим забором, глубоко плевать на таких, как мы? Единственные, кто понимает нас, не стыдится и готов помочь, здесь, в этой палатке. Их нужно уважать, им нужно помогать.

Переведя дух, Белицкий ответил.

– Как ты заговорил! Какие эпитеты! Смотрите, Моне стал на человека похож. Не бухает больше, такой важный весь. А вспомни, каким ты был еще полгода назад. В собственной блевотине валялся.

Я ответил молчание. По прошествии каждого дня я благодарил Оксану и Ларису, с помощью которых нашел силы бросил пить. Я стал себя лучше чувствовать, изо рта у меня не пахло, а по утрам я просыпался бодрым.

– Или ты уже позабыл, кто тебя пригрел и помог, когда ты оказался на улице, а? Кто с тобой нянчился, кто научил тебя выживать? Я, все это был я. И теперь ты смеешь мне читать нотации? Да это ведь я тебя от ментовки столько раз отмазывал, это я тебя в Черташинку устроил, это я тебя от Алексеевича пытался уберечь!

– Думаешь, я этого не помню? – на этот раз взорвался я. – Да я не помню, чтобы хоть кому-то был так благодарен в своей жизни, как тебе. Поэтому я и переживаю за тебя. Черт тебя побери, мы ведь уже почти одной ногой в могиле, так почему мне приходится с тобой возиться, словно ты ребенок?

– Так не возись!

– И не буду!

Развернувшись, я рванул прочь из лагеря. Меньше всего мне хотелось видеть Белицкого – живое свидетельство моей неудачи. Я слонялся по дворам, пересекая один сектор за другим, пока не вышел на границу с Черташинской. Я был зол, раздосадован и подавлен. Мне казалось, что, помогая постояльцам наравне с Ларисой и Оксаной, я делаю их жизнь лучше. Но, как оказалось, пока я помогал незнакомцам, я упустил из виду лучшего и, пожалуй, единственного друга.

В лагерь я возвратился уже после отбоя. Игнат – волонтер, ночевавший с нами, застал сцену ссоры с Белицким и потому с пониманием отнесся к моему опозданию. Стараясь не шуметь, я пробрался к кровати, где раньше спал Вася. Его я переселил на свое место, чтобы он лишний раз не сталкивался с Белицким. И только лежа на его месте, я осознал, что ярусом ниже спит мой товарищ, мой брат по нелегкой доле.

Я хотел было повернуться на бок и посмотреть, спит ли Белицкий, но вместо этого сложил руки на груди и впервые за много лет принялся читать молитвы. Ни «Отче наш», ни «Радуйся Мария» я никак не мог вспомнить, отчего сочинял тексты молитв на ходу. И мне хотелось верить, что там, наверху, моя искренность зачтется.

Следующим утром нас наведали медики – София, водитель и еще один молодой хлопец. Два врача на сотню человек. Я с восхищением наблюдал за тем, как они самозабвенно переходили от одного постояльца к другому, мерили температуру, слушали легкие, осматривали кожу, выдавали лекарства. Без их ухода болезни, тревожившие нас, развивались бы и, быть может, свели кого-то в могилу раньше положенного.

Так, мужику через два ряда от меня вылечили стригущий лишай, а у Василию помогли справиться с глистами. Конечно, одними осмотрами дело не ограничивалось, и с подачи Софии тех, кому требовался кабинетный осмотр или сдача анализов, принимали в поликлиники неподалеку.

– Угостишь сигаретой? – пока врачи обследовали постояльцев, я занялся водителем.

– Держи, но только одну!

– Обижаешь, Паша. Ну когда я тебя обворовывал?

Водитель Паша знал мою привычку брать сразу несколько сигарет – про запас. Я аккуратно вытянул сигарету и следом еще одну. Паша скривил лицо, но протестовать не стал. Я же довольно убрал первую за ухо, а другую подпалил и принялся вдыхать дым.

– Выглядят дорого, – я по достоинству оценил сигарету.

– Племянник подарил.

– А я-то подумал, что врачам начали платить по-божески.

– Скорее уж вам пособия начнут выплачивать, чем нам поднимут зарплату. Крутишь баранку, крутишь, а денег все так же не хватает. Уже задумываюсь в такси пойти работать. Там и деньги каждый день можно получать, да и не паришься с графиком работы.

– Я-то слышал, что в скорой прилично платят. Особенно водителям.

– Так мы-то и не скорая, Моне. Мы ведь медицинская ячейка в волонтерской организации.

– И что, совсем не платят?

– Считай, что нет.

– Так зачем ты этим занимаешься?

– Слишком умный, значит, да? – огрызнулся водитель. – Иди давай и не суй нос в чужие дела.

Решив больше не докучать водителю с расспросами, я поковылял к лавочке, где обычно читал книги. Врачи осматривали меня в последнюю очередь, и потому следующие несколько часов, пока они были заняты другими постояльцами, я мог уделить время любимому занятию. Рисовать мне не хотелось, а вот почитать хорошую историю всегда было в радость. Я держал в руках книгу по кулинарии. В ней рассказывалось о великих мастерах и шефах, а также приводились их советы и некоторые рецепты. За время прибывания в Ватикане я проникся кулинарией. То ли моя натура требовала новых способов изливаний творческих начал, то ли Лариса мне нравилась сильнее, чем я мог представить.

– Как себя чувствует великий Моне?

Где-то через час ко мне подошла София и принялась осматривать мои плечи и спину. В середине июля меня настигла крапивница, но благодаря лекарствам следы от нее почти сошли на нет, а не дающий уснуть зуд унялся.

– Выглядит лучше.

– И вправду. Осталось всего лишь решить вопрос с легкими, печенью, желудком и дыханием.

– Для начала ты можешь бросить курить.

– Для начала мой доктор может посоветовать мне что-то действенное.

София рассмеялась и, достав стетоскоп, принялась слушать мои легкие. Ничего нового она мне не сказала, но посоветовала пить настой из ромашки и шалфея. Я решил не спорить, ведь мы оба понимали, что действенные лекарства были мне не по карману, а дешевыми вылечиться я бы не смог.

– Как дела дома? – спросил я.

– Неплохо, благодарю.

– С мужем наладили отношения?

Я снова лез не в свое дело, но любопытство было моей главной слабостью. Меня всегда интересовали подробности личной жизни других людей, даже если меня они никак не касались. А бестактность свою я объяснял социальным положением.

– Ох, Моне, какой же вы…бдительный, – София выдавила из себя улыбку, но на вопрос не ответила.

Каждый раз, когда девушка появлялась в лагере я с восхищением наблюдал за ней. И в тоже время я вспоминал ее мужа, который не разделял стремление супруги помогать бездомным. Стоит признаться, будь я женат, то тоже не разделил бы порывов своей суженой трудиться волонтером. Но я был на своем месте, а муж Софии – на своем. И такой расклад всех устраивал.

– Вот что я тебе скажу. Если твой мужик не понимает тебя спустя несколько лет брака, то не стоит пытаться вразумить его. Только нервы потратишь. Но вот если ты продолжишь гнуть свою линию, не стараясь доказать ему что-либо, а просто будешь выполнять работу ради себя, то он рано или поздно сдастся. И тут уже он либо примет тебя, либо освободит от своего присутствия.