Читать книгу: «Мои литературные святцы», страница 3
5 октября
Читали ли вы такое стихотворение
– Лаврентий Берия мужчиной сильным был.
Он за ночь брал меня раз шесть…
Конечно,
Зимой я ела вишню и черешню,
И на моем столе,
Представь, дружочек,
Всегда стояла белая сирень.
– Но он преступник был,
Как вы могли?
– Да так,
Я проходила мимо дома Чехова,
Когда «Победа» черная подъехала
И вылезший полковник предложил
Проехать с ним в НКВД…
О Боже,
Спаси и сохрани!..
А за углом
Был дом другой,
И я ревмя ревела,
Когда меня доставили во двор.
Но расторопно-вежливый полковник
Помог любезно выйти из машины,
По лестнице провёл проходом узким
И в комнате оставил у бильярда
Наедине со страхом ледяным.
Прошло минут пятнадцать…
Я пришла
В себя,
Когда раскрылась дверь внезапно,
И сам Лаврентий вышел из-за шторы
И сразу успокоил,
Предложив
Сыграть в «американку» на бильярде.
– Как это страшно!..
– Поначалу страшно,
Но я разделась сразу, – В этом доме
Красавицы порою исчезали,
А у меня была малютка-дочь.
Да и к тому же это был мужчина
– В любое время деньги и машина,
Какая широта,
Какой размах!
Я отдавалась, как страна – грузину,
Шампанское – рекой,
Зимой – корзины
Сирени белой,
Он меня любил!..
– Но он сажал,
Расстреливал, Пытал!..
– А как бы ты с врагами поступал?
Не знаешь…
И поймёшь меня едва ли.
А он ходил в батистовом белье,
Мы веселились,
Пили «Цинандали»
И шёл тогда
Пятидесятый год…
Стихотворение называется «Фрагменты диалога с Антониной Васильевой». Написано в 1977 году. Его автор Евгений Иванович Блажеевский (родился 5 октября 1947 года) прожил на свете относительно немного: умер 8 мая 1999-го на 52 году жизни. И, на мой взгляд, не дополучил той известности, которая выпала на долю его ровесников Ивана Жданова или Алексея Ерёменко.
Хотя, по мне, он сильнее и того и другого.
Не знаю, почему так получилось, но в последнее время он, кроме журнала «Континент», нигде не печатался. А «Континент» в России во времена, когда публика переставала вообще что-либо читать, не был популярным журналом, как некогда.
Да и статьи о Блажеевском авторитетных и уважаемых критиков (например, Станислава Рассадина) печатал тот же «Континент».
Между тем, Блажеевский на глазах – от одного цикла стихов в «Континенте» до другого – вырастал в крупного поэта. Но, как сказал он сам, «для литературной известности часто важна маска, подменяющая собою живое лицо. Или, как теперь говорят, имидж – противное, жужжащее, как парикмахерская машинка, слово… Бессмысленно ставить телегу впереди лошади, но имидж впереди таланта можно, да ещё как…» Такой известностью Блажеевский брезговал. А другую в конце девяностых обрести уже было невозможно. Как некогда «эстрадная» поэзия хрущёвской оттепели, поэзия в эпоху позднего Ельцина или раннего Путина привлекала читателей тоже не своим духовным содержанием. От поэтов требовалось участие в конкурсах, номинированность на те или иные премии, получение их, – то есть как раз то, чем Блажеевский заниматься не хотел.
Поэтому и получилось так, что после первой книжки, вышедшей в 1984 году, вторая появилась только через десять лет, и то благодаря другу Блажеевского Юрию Кувалдину. Кувалдин выпустил книгу «Лицом к погоне» в своём издательстве «Книжный сад», которое, кажется, давно уже с тех пор перестало существовать.
После смерти Евгения Блажеевского вышли две его книги. Одна в 2001, другая в 2005 году. С тех пор – ни одной.
Что ж, он будто предчувствовал забвенье:
Даётся с опозданьем часто,
С непоправимым иногда,
Кому – взлохмаченная астра,
Кому – вечерняя звезда.
Воздастся с опозданьем вечным
Художнику за то, что он
Один в потоке бесконечном
Был для потомков почтальон.
Даётся с опозданьем горьким
Сознанье, что сказать не смог
О тех, что горевали в Горьком,
В Мордовии мотали срок.
Воздастся с опозданьем страшным
За то, что бросил отчий дом
И, пусть небрежным, карандашным
Родных не радовал письмом.
Даётся, душу поражая,
Как ослепительная новь,
По-настоящему большая,
Но запоздалая любовь…
Мне думается, что когда развеется морок бескультурного китча (а он непременно развеется), когда вернётся общественная потребность в искусстве (а она непременно вернётся), со стихами Блажеевского произойдёт то же самое, что предсказывал для своих стихов Баратынский: «Читателя найду в потомстве я». Я верю, что Евгения Блажеевского ждёт пусть запоздалая, но по-настоящему большая читательская любовь.
6 октября
Это стихотворение, поменяв «мой» на «ваш», пел Александр Николаевич Вертинский
Мой чёрный карлик целовал мне ножки,
Он был всегда так ласков и так мил!
Мои браслетки, кольца, брошки
Он убирал и в сундучке хранил
Но в чёрный день печали и тревоги
Мой карлик вдруг поднялся и подрос:
Вотще ему я целовала ноги —
И сам ушёл, и сундучок унёс!
Стихотворение написала Надежда Александровна Лохвицкая, которая выступила в печати, взяв себе псевдоним Тэффи. Она начинала со стихов, и стихотворение о карлике – одно из ранних.
Кстати, она сама играла на гитаре и сочиняла музыку на свои слова. Так что вполне может быть, что и мелодия в стихотворении о карлике Вертинским не придумана.
Дебютировав в 1901 году, Тэффи быстро набирала литературную известность. Её рассказы печатались в самых известных юмористических изданиях того времени: «Сатирикон», потом «Новый Сатирикон».
В 1910 году одновременно вышли две её книги: поэтическая «Семь огней» и прозаическая «Юмористические рассказы». Поэтическая прошла почти незамеченной, а «Юмористические рассказы» раскупали охотно, быстро. Через год «Юмористические рассказы» стали двухтомными. С тех пор книги её прозы выходят каждый год до революции, а за её рассказами охотятся редакторы периодических изданий.
Её проза и драматургия становятся настолько популярны, что в продажу поступают духи «Тэффи» и конфеты «Тэффи».
Тэффи приняла деятельное участие в создании вместе с Аркадием Аверченко, Осипом Дымовым и Иосифом Оршером книги «Всеобщая история, обработанная „Сатириконом“» (1909, 1912). Несомненно, что именно такую традицию – облекать известные исторические факты в сатирические или юмористические формы подхватил Михаил Зощенко в своей «Голубой книге».
Поклонником таланта Тэффи был сам император Николай II, который попросил, чтобы её рассказы были напечатаны в книге, выходящей к 300-летию дома Романовых. Да и Ленин её охотно почитывал. По его указанию большевистские издания перепечатывали из эмигрантских рассказы Тэффи, высмеивающие быт покинувших Россию людей. Но оказавшаяся в эмиграции Тэффи добилась, чтобы подобные пиратские перепечатки были прекращены.
Стоит сказать, что до того, когда она этого добилась, четыре пиратские книги, изданные в СССР уже после смерти Ленина в 1926-м и в 1927 году, принесли советским издателям хорошую прибыль.
Свою эмиграцию Тэффи объяснила весьма внятно: «Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъярённых харь с направленным прямо мне в лицо фонарём тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти. Я так устала от всего этого. Я больше этого не хотела. Я больше не могла».
Но ужасы постреволюционных лет постепенно забывались в эмиграции. Юмор Тэффи носил всё более примирительный характер. Недаром Константин Симонов, приехавший после Второй мировой войны в Париж уговаривать Бунина вернуться в Россию, вспоминает о тёплом приёме, который оказала ему Тэффи.
Однако ни Бунин, ни Тэффи на родину не вернулись. Бунин, кстати, дружил с Тэффи, любил её творчество. Особенно нравился ему её рассказ «Городок». По воспоминаниям самой Тэффи, слушая его, Бунин хохотал до слёз:
Это был небольшой городок – жителей в нём было тысяч сорок, одна церковь и непомерное количество трактиров.
Через городок протекала речка. В стародавние времена звали речку Секваной, потом Сеной, а когда основался на ней городишко, жители стали называть её «ихняя Невка». Но старое название всё-таки помнили, на что указывает существовавшая поговорка: «живём, как собаки на Сене – худо!»
Жило население скученно: либо в слободке на Пасях, либо на Ривгоше. Занималось промыслами. Молодёжь большею частью извозом – служила шофёрами. Люди зрелого возраста содержали трактиры или служили в этих трактирах: брюнеты – в качестве цыган и кавказцев, блондины – малороссами.
Женщины шили друг другу платья и делали шляпки. Мужчины делали друг у друга долги.
Кроме мужчин и женщин, население городишки состояло из министров и генералов. Из них только малая часть занималась извозом – большая преимущественно долгами и мемуарами.
Мемуары писались для возвеличения собственного имени и для посрамления сподвижников. Разница между мемуарами заключалась в том, что одни писались от руки, другие на пишущей машинке.
Жизнь протекала очень однообразно
Иногда появлялся в городке какой-нибудь театрик. Показывали в нём оживлённые тарелки и танцующие часы. Граждане требовали себе даровых билетов, но к спектаклям относились недоброжелательно. Дирекция раздавала даровые билеты и тихо угасала под торжествующую ругань публики.
Была в городишке и газета, которую тоже все желали получать даром, но газета крепилась, не давалась и жила.
Общественной жизнью интересовались мало. Собирались больше под лозунгом русского борща, но небольшими группами, потому что все так ненавидели друг друга, что нельзя было соединить двадцать человек, из которых десять не были бы врагами десяти остальных. А если не были, то немедленно делались.
Местоположение городка было очень странное. Окружали его не поля, не леса, не долины, – окружали его улицы самой блестящей столицы мира, с чудесными музеями, галереями, театрами. Но жители городка не сливались и не смешивались с жителями столицы и плодами чужой культуры не пользовались. Даже магазинчики заводили свои. И в музеи и галереи редко кто заглядывал. Некогда, да и к чему – «при нашей бедности такие нежности».
Жители столицы смотрели на них сначала с интересом, изучали их нравы, искусство, быт, как интересовался когда-то культурный мир ацтеками.
Вымирающее племя… Потомки тех великих славных людей, которых… которые… которыми гордится человечество!
Потом интерес погас
Из них вышли недурные шофёры и вышивальщицы для наших увруаров. Забавны их пляски и любопытна их музыка…
Жители городка говорили на странном арго, в котором, однако, филологи легко находили славянские корни.
Жители городка любили, когда кто-нибудь из их племени оказывался вором, жуликом или предателем. Ещё любили они творог и долгие разговоры по телефону.
Они никогда не смеялись и были очень злы.
По правде сказать, хохотать до слёз тут не над чем. Да и не рассчитана эта трагикомическая картина на хохот.
Но Тэффи, очевидно, имела в виду, что Бунин смеялся сквозь слёзы: ведь и он был жителем этого городка.
Умерла Тэффи на год раньше Бунина 6 октября 1952 года. (Родилась 6 мая 1872 года.)
7 октября
Новелла Николаевна Матвеева, родившаяся 7 октября 1934 года, в представлении не нуждается. Кто же не знает известного поэта, барда? Её песни выдержаны в традиции Александра Грина – волнующие таинственной экзотикой. Они у всех на слуху.
Стихов Новелла Матвеева написала много. Она их пишет с детства. Рискну привести не слишком зацитированные. Например, «Погоня»:
Счастливчик
В прозе и в стихах
Толкует о свободе
Но если есть она в верхах,
То нет её – в народе.
Так ущемлён не может быть
Никто в подлунном мире!
Ни свой домишко защитить,
Ни выступить в эфире
Не может русский человек!
А ежели, с разгону,
Негаданно, сквозь мрак и снег
Прорвётся к микрофону, —
То голос у него дрожит,
Как птаха на ладони…
Как будто всё ещё бежит
Он от лихой погони
Или вот это, которое мне тоже нравится выражением горестного чувства, мягким, но принципиальным декларированием собственных принципов:
Вы думали, что я не знала,
Как вы мне чужды,
Когда, склоняясь, подбирала
Обломки дружбы.
Когда глядела не с упрёком,
А только с грустью,
Вы думали – я рвусь к истокам
А я-то – к устью.
Разлукой больше не стращала.
Не обольщалась.
Вы думали, что я прощала,
А я – прощалась.
8 октября
Андрея Донатовича Синявского (родился 8 октября 1925 года) я знал в основном по статьям и особенно по рецензиям в «Новом мире» А. Твардовского. Видел его несколько раз в ИМЛИ, но знакомы мы не были. Последней его работой, которую я прочитал до его ареста, была вступительная статья к стихотворениям Б. Пастернака, вышедшим в серии «Большая библиотека поэта».
А до этого читал ещё его книгу «Пикассо», написанную в соавторстве с И. Голомштоком, и написанную в соавторстве с А. Меньшутиным книгу «Поэзия первых лет революции. 1917—1920».
Потом я читал гнусные статьи Д. Ерёмина и З. Кедриной, которые навсегда закрепили за их авторами репутацию людей из КГБ, читал письмо 63 писателей, предложивших отдать им арестованных Синявского и Ю. Даниэля на поруки, читал злобную речь Шолохова, где он жалел, что с Синявским не расправились по законам революционного времени, то есть «не пустили в расход». Знал, что в день конституции 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади состоялся митинг, потребовавший гласного суда над Синявским и Даниэлем. Тогда же впервые услышал имя Александра Сергеевича Есенина-Вольпина, сына Сергея Есенина. Есенина-Вольпина и ещё несколько человек увезли с митинга на допрос работники госбезопасности. Но отпустили. Это был первый митинг на Пушкинской. В дальнейшем госбезопасность была не столь миролюбива.
А после прочитал я и Абрама Терца (Синявский) и Николая Аржака (Даниэль). Терц мне не понравился, а у Аржака понравилась только «Говорит Москва».
Впрочем, я говорю только о тех книгах, за какие они были арестованы – Синявский и Даниэль. Не помню, входила ли в этот перечень работа Терца «Что такое социалистический реализм». Если входила, то извиняюсь – эта работа мне понравилась.
А послетюремные вещи Терца «Прогулки с Пушкиным», «В тени Гоголя» (об этой книге прекрасную работу «Письма из Мёртвого дома» написал самарский учёный В. Ш. Кривонос), «Спокойной ночи» меня равнодушным не оставили. Было смешно читать стенограмму пленума Союза писателей РСФСР, где все выступавшие облаивали Синявского (Терца) за его книгу «Прогулки с Пушкиным». Весёлая эта книга своим тоном у меня вызвала в памяти знаменитое определение Блока: «Весёлое имя Пушкин».
Стенограмма производила впечатление, что Синявского ненавидят не столько за Пушкина, сколько за то, что он выбрал для себя еврейский псевдоним. Кажется, что выступавшие намного чаще произносят «Абрам Терц», чем «Пушкин». Иногда автора называют: «Синявский-Терц», но в таком контексте, который свидетельствует, что речь идет о страшном предательстве веры человеком, перешедшим из православия в иудаизм.
Синявский останется в памяти (он умер 25 февраля 1997 года) как весёлый человек, умевший подмечать смешные явления жизни, относившийся к советскому строю как к гротеску, как к общественному нонсенсу.
***
Александр Борисович Раскин (родился 8 октября 1914 года) окончил в 1938-м Литературный институт. В сороковые годы работал в журнале «Крокодил». Тем не менее, многие его эпиграммы существовали только в устной передаче: публиковать их было опасно.
На основе мюзикла «Звезда экрана», написанного им в соавторстве с Морисом Слободским, был создан кинофильм «Весна».
Издал сборники пародий и эпиграмм «Моментальные биографии» (1959), «Люблю грозу в начале мая…» (1975).
Эпиграммы он писал весёлые. Например, «А. Твардовскому»
В нём редактор борется с поэтом.
Как поэт он написал об этом,
А потом (довольно важный фактор!)
Пропустил поэму, как редактор
Или некому «члену редколлегии». Какого издания, не указано. Но Раскин обращается, так сказать к обобщённому работнику:
Заботы у него хватает:
Свой труд тяжёлый возлюбя,
Сам пишет он, и сам читает
И сам печатает себя.
А эпиграмма на некоего «принципиального»? Сколько таких принципиальных доводилось встречать»:
Принципиален до конца
Голосовал за подлеца
И говорил: в конце концов,
Я видел худших подлецов.
До сих пор популярны книги Раскина, скончавшегося 4 февраля 1971 года, для детей «Как папа был маленьким» и «Как маленький папа учился в школе».
***
Жаль, что у нас почти неизвестна Екатерина Алексеевна Сысоева (родилась 8 октября 1829 года). Она – автор очаровательной книжки «История маленькой девочки», написанной по всей очевидности на автобиографическом материале. Кроме того, она создала несколько художественных биографий: «От бревенчатой хижины до Белого дома, жизнь Дж. Гарфильда», «Жизнь и подвиги Иннокентия, проповедника Евангелия на Алеутских островах», «Жизнь Гарриет Бичер Стоу».
С 1882 года она издавала детский журнал «Родник», пользующийся популярностью.
Она перевела роман Виктора Гюго «Девяносто третий год», повесть для детей Сесилии Джемисон «Леди Джейн», роман Ганса Кристиана Андерсена «Только скрипач».
А ещё она способствовала развитию просвещения в России. В её журнале «Воспитание и обучение» печатались лучшие педагоги того времени В. П. Авенариус, Н. И. Позняков, Д. Н. Кайгородов. Она перевела Г. Спенсера «Воспитание нравственное и физическое», Ч. Дарвина «Половой подбор», Э. Маха «О звуковых ощущениях».
Словом много доброго сделала эта незаслуженно забытая ныне женщина, скончавшаяся 4 декабря 1893 года!
9 октября
С Ильёй Львовичем Френкелем (родился 9 октября 1903 года) я познакомился в Харькове, куда мы выезжали от Союза писателей для участия в конференции. Меня попросили выступить с группой поэтов, среди которых был Илья Львович, в местной библиотеке.
Френкель удивил меня тем, что прочитал одно только стихотворение и то – очень известное, ставшее популярной песней «Давай закурим».
Он подробно рассказал историю создания песни. Френкель напечатал стихи в «Комсомольской правде». У них был подзаголовок «Песенка Южного фронта». А на Южном фронте вместе с ним воевал Модест Табачников, который сочинил мелодию. Табачников, приехав в Москву в 1942-м, показал песню Клавдии Шульженко, которая включила её в свой репертуар. С тех пор песня стала популярной.
Слушатели просили Илью Львовича прочитать ещё что-нибудь. Но Френкель мягко, но решительно отказался: «Простите, я не в голосе». А мне, который после этого вечера спросил у него: почему он не стал больше ничего читать, со смущённой улыбкой ответил: «Потому что ничего лучше я уже не написал!»
Он выпустил немало сборников стихов. Дарил мне. Я читал их и вспоминал смущённую улыбку Ильи Львовича: «Ничего лучше я уже не написал».
Это так и есть.
Умер Илья Львович 2 марта 1994 года.
***
Николай Владимирович Станкевич (родился 9 октября 1813 года), основатель так называемого «кружка Станкевича», который поначалу был исключительно студенческим, но потом перерос рамки университета или, лучше сказать, вырос из этих рамок.
Кружок противополагался другому кружку – Герцена и Огарёва, где изучали учение Сен-Симона и французских утопистов-социалистов, следили за жизнью июльской монархии, вспоминали об империи Наполеона. А кружок Станкевича к политике был равнодушен, изучал немецких философов, занимался вопросами эстетики и литературы. Входили в него, кроме самого Станкевича, Белинский, Грановский, И. Аксаков, Катков, Лермонтов, Кольцов, Василий Боткин и ещё несколько менее известных людей. Впоследствии многие из кружковцев станут друг другу оппонентами, будут друг с другом дискутировать и довольно бурно. Но в тридцатые годы их сплачивал вокруг себя Станкевич своим, как вспоминали кружковцы, обаянием, умом, любовью к искусству, к немецкой и французской литературе, своим эстетическим чутьём на таланты. Станкевич не был руководителем, но был организатором. Кружковцы не были его учениками, но признавали его авторитет, который позволял ему быть центром кружка.
В 1834 году Станкевич уезжает в деревню, где решает держать экзамен на магистра по истории. Однако, прочитав Геродота, Фукидида, перечитав древнегреческие исторические памятники, отказывается от этого. Занятия историей представляются ему односторонними. Он соглашается принять должность почётного смотрителя Острогодского уездного училища. На этой должности он хочет осуществить такие радикальные меры, как уничтожение телесного наказания в школах, введение в уездных училищах ланкастерской, взаимной системы обучения. Но даёт знать о себе быстро развивающаяся болезнь, и он оставляет эти занятия.
В конце 1835 года он возвращается в Москву, где знакомится и сближается с Бакуниным и мечтает о поездке за границу, в Германию, на родину любимых философов Шеллинга, Фихте, Канта и Гегеля. Знакомство с сестрой Бакунина Любовью Александровной быстро переросло в роман, который принёс Станкевичу сильные душевные потрясения. В 1837 году, уже объявив Бакунину своей невестой, он вдруг усомнился в собственных чувствах и не смог ни отказаться от брака, ни согласиться на него. По всей очевидности, Любовь Александровна потрясена была никак не меньше Станкевича. Когда он в 1839 году находился за границей, пришло известие о её смерти.
В 1837 году он выехал на воды в Карлсбад, где прошёл успешное лечение и набрался сил для поездки в Берлин и житья в нём. Он снял квартиру в том же доме, где в это время жили его друзья Неверов и Грановский. Он с энтузиазмом посещал лекции некоторых видных профессоров Берлинского университета, брал приватные уроки по философии.
Помимо научных занятий Станкевич окунулся в театральную жизнь Берлина, посещает его музеи. Выезжает в Дрезден ради знаменитой художественной галереи, едет на родину Гёте и Шиллера в Веймар.
Однако болезнь вновь брала своё, и врачи посоветовали Станкевичу ехать в Италию.
По пути в Италию он остановился в швейцарском Базеле, где узнал о смерти Л. А. Бакуниной.
В Риме он встретился с Тургеневым и сдружился с ним. Тургенев оставил воспоминание об этом периоде жизни Станкевича, о том, как однажды, читая вслух Пушкина, он закашлялся, поднёс ко рту платок: на нём оказалась кровь. Улыбнувшись, он продолжил чтение.
В мае 1840 болезнь обострилась, но в июне Станкевичу стало лучше, и он отправляется во Флоренцию, а из неё – в Милан, до которого не доехал. Ему стало плохо, и 25 июня он скончался.
