Читать книгу: «Мои литературные святцы», страница 7

***

Увы, точная дата рождения Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал неизвестна. Знают только, что родилась она в 1866 году. Знают, что в ней текла кровь Ганнибала, прадеда Пушкина. Что она вышла замуж за своего домашнего учителя Константина Семёновича Шварсалона, что под его влиянием сблизилась с народниками, заинтересовалась социализмом. Родила трёх детей.

Но потом вместе со всеми детьми бежала от мужа за границу, и в Риме в 1893 году встретила Вячеслава Иванова.

Женатому Иванову удалось получить развод, а Лидии Дмитриевне муж развода не давал долго. Несмотря на то, что у неё от Иванова родилась дочь. Но в конце концов, всё утряслось.

В круглом выступе петербургского дома 25 на Таврической Иванов с женой организовали знаменитый салон «На башне», где побывали, кажется, все известные писатели того времени.

Лидия Дмитриевна дебютировала дважды. Под фамилией Шварсалон в 1899 году в «Северном вестнике с этюдом «Неизбежное зло». За подписью Зиновьева-Аннибал – драмой «Кольца» (1904). Продолжала писать стихи и пьесы, но прославилась как прозаик. Её сборник рассказов «Трагический зверинец» ценила Цветаева. Он оказал влияние на Хлебникова, написавшего «Зверинец» и на Елену Гуро, создавшую книгу «Небесные верблюжата».

Писала статьи и рецензии, посвящённые книгам или творчеству Андре Жида, Г. Джеймса, Ф. Сологуба, А. Ремизова, где мечтала о «дерзком реализме», который поможет «с бережной медлительностью, всё забывая, читать и перечитывать книгу, который подхватит читателя волною тончайшего, как кружевная пена, и меткого как имманентная правда жизни, искусства».

Написала повесть «Тридцать три урода», получившую далеко не однозначную оценку. Критика окрестила её «лесбийской», потому что в центре две героини – актриса Вера и её юная возлюбленная, которую она обращает в свою веру. Тираж повести поначалу был арестован. Но когда арест был снят, критик А. Амфитеатров назвал её рисунком из анатомического атласа.

Умерла неожиданно и скоропостижно от скарлатины 17 октября 1907 года.

Вскоре после её смерти Вяч. Иванов написал 42 сонета (столько лет прожила Лидия Дмитриевна) и 12 канцон (столько лет они прожили вместе).

«Того, что она могла дать русской литературе, мы вообразить не можем», – писал о ней Блок.

Но её стихи не подтверждают такой высокой оценки:

Червлённый щит тонул – не утопал,

В струях калился золотого рая…

И канул… Там, у заревого края,

В купели неугасной свет вскипал.

В синь бледную и в празелень опал

Из глуби камня так горит, играя.

Ночь стала – без теней. Не умирая,

В восточный горн огонь закатный пал.

Не движет свет. Дома, без протяженья, —

И бдительны, и слепы. Ночь – как день.

Но не межует граней чётко тень

Река хранит чудес отображенье.

Ей расточить огонь чудесный – лень…

Намёки здесь – и там лишь достиженья.

Сонет называется «Белая ночь», и содержание соответствует своему названию. Но сказать, что он хорош, – трудно.

Правда, Блок сказал ту фразу по поводу сборника «Трагический зверинец» (1907), увидевший свет уже после смерти Зиновьевой-Аннибал. Этот сборник оказал большое влияние на футуристов.

18 октября

Прежде чем стать беллетристом, Юрий Николаевич Тынянов, родившийся 18 октября 1894 года (умер 20 декабря 1943-го), занимался литературоведческой наукой, где достиг немалых успехов. Он, профессор института истории искусств (1921—1930), напечатал в 1921 году статью «Гоголь и Достоевский (К теории пародии)», сразу же обратившую на себя внимание учёных. Будучи членом ОПОЯЗа, он выпустил книги «Проблемы поэтического языка» (1924), «Архаисты и новаторы» (1929), ставшими явлением в литературоведении.

Как прозаик, дебютировал романом «Кюхля» (1925). Не оставляя научных занятий, написал роман о Грибоедове «Смерть Вазир-Мухтара» (1927—1928, отдельное издание 1930), повести «Подпоручик Киже» (1928), «Восковая персона» (1931), «Малолетний Витушишников» (1933), исторические миниатюры «Исторические рассказы» (1930). Начал, но не закончил роман «Пушкин» (первая часть – 1935, вторая – 1936—1937). Третья незавершённая часть романа опубликована в 1943 году посмертно.

Но две части романа «Пушкин» вкупе с романами «Кюхля» и «Смерть Вазир-Мухтара» и с другими произведениями Тынянова позволяют говорить, что писатель встал у истоков традиции исторической прозы, которая была подхвачена и развита в произведениях его современников и потомков (например, Булата Окуджавы).

Прозу Тынянова обычно называют документальной в том смысле, что её можно подтвердить документами. Да, Тынянов не шёл против истории, но очень характерно его заявление: «Там, где кончается документ, я начинаю». А это значит, что, не утрачивая своего значения, документ у Тынянова обрастает массой живописных и психологических подробностей, которые преобразуют документ в художественное произведение.

Тынянов оставил нам не только выдающиеся литературоведческие работы, не только замечательную прозу. Он был ещё и поэтом. Перевёл поэму «Германия. Зимняя сказка» Гейне (1933) и его стихотворения, составившие книги «Сатиры» (1927» и «Стихотворения» (1934).

Вот небольшое стихотворение Гейне, переведённое Тыняновым:

 
Девица, стоя у моря,
Вздыхала сто раз подряд —
Такое внушал ей горе
Солнечный закат.
Девица, будьте спокойней,
Не стоит об этом вздыхать;
Вот здесь оно спереди тонет
И всходит сзади опять.
 

19 октября

Вы не задумывались над тем, что эпиграф, стоящий у начала романа «Капитанская дочка» – «Береги честь смолоду», корреспондирует с его концовкой, которая представляет собой календарную дату: «19 окт. 1836»?

Очень многие исследователи решили, что Пушкин попросту обнародовал дату окончания «Капитанской дочки». Но публично выставлять даты под своими произведениями было не в пушкинских правилах. Кроме «Капитанской дочки» он сделал это лишь однажды в стихотворном диалоге «Герой», в котором собеседники по-разному относятся к посещению Наполеона чумного госпиталя в египетской Яффе, где французский император пожал руку больному. Один восхищается подобным поступком, другой, ссылаясь на недавно опубликованное свидетельство историка (как выяснилось позже – недостоверное), настроен скептически – отрицает, что Наполеон пожимал руку чумному. Напечатанный впервые в «Телескопе» (1831, №1) этот диалог имел такую концовку:

29 сентября 1830

Москва

Её Пушкин сохранил и в дальнейшем, что и понятно: дата, выставленная под стихотворением, оказывалась очень значимой для пушкинских современников. 29 сентября 1830 года в холерную Москву приехал Николай I.

А 19 октября, как всем известно, – праздничная дата для Пушкина и его лицейских друзей. В 1836 году в этот день отмечалось 25-летие Лицея. Пушкин не сумел закончить стихи, приуроченные к этой годовщине, которые тем не менее пытался прочесть своим товарищам-лицеистам, собравшимся в доме одного из них. Биограф Пушкина П. В. Анненков записал со слов лицейского друга Пушкина, как читал им стихи поэт, который

извинился перед товарищами, что прочтёт им пьесу, не вполне доделанную, развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал при всеобщей тишине свою удивительную строфу:

Была пора: наш праздник молодой

Сиял, шумел и розами венчался, —

как слёзы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошёл в угол комнаты, на диван… Другой товарищ уже прочёл за него последнюю «лицейскую годовщину».

«Слёзы покатились из глаз» Пушкина при воспоминании о молодом празднике, когда все двадцать девять одноклассников могли собраться за праздничным столом. Не забудем, что уже в первом своём стихотворении «19 октября», написанном в 1825 году и обращённом к лицеистам, Пушкин вынужден был констатировать: «Увы, наш круг час от часу редеет; / Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет…» И потерь в «нашем кругу» становилось всё больше. В 1836 году отпраздновать двадцатипятилетие своей альма-матер пришли всего одиннадцать человек…

Верный себе Пушкин оставил в черновой рукописи подлинную дату окончания «Капитанской дочки»: «23 июля», после чего, правда, продолжал вносить изменения в текст романа. Но он внёс изменения в его текст и после 19 октября 1836 года – учёл кое-какие замечания Вяземского, высказанные ему в ноябре. И всё же концовкой романа сделал именно эту, знаменательную для лицеистов дату. Указал тем самым, что «Капитанская дочка» является его посланием лицейским друзьям, его подарком или его посвящением им. Ведь как показывают другие лицейские послания, или переписка Пушкина с друзьями-лицеистами, или их воспоминания о нём, как свидетельствует вообще всё пушкинское творчество: сбережённая человеком честь – качество, особо ценимое Пушкиным в людях, за которое он уважал и любил своих лицейских товарищей.

Другой пушкинский текст, на первый взгляд, не относящийся к «Капитанской дочке», а на самом деле многое в ней объясняющий, Пушкин создал именно 19 октября 1836 года. В этот день он написал письмо П. Я. Чаадаеву, который передал ему через общего знакомого свой оттиск из журнала «Телескоп» (1836. №15) – статью «Философические письма к г-же ***. Письмо 1». Несомненно, что он собирался отправить письмо, но оставил своё намерение, после того как близкий пушкинский знакомый К. О. Россет предупредил поэта, «чтоб вы ещё раз прочли писанное вами письмо к Чедаеву, а ещё лучше отложили посылать по почте», поскольку, как писал К. О. Россет, «государь читал статью Чедаева и нашел её нелепою и сумасбродною».

К сожалению, объявленный сумасшедшим и не без основания ожидавший ареста П. Я. Чаадаев уничтожил письма многих своих друзей, в том числе и Пушкина. Но кое-какие пушкинские письма Чаадаеву сохранились. Сохранились и письма Чаадаева Пушкину. Переписка свидетельствует: Пушкин и прежде читал не только первое «Философическое письмо», одно время у него находилось несколько таких писем, которые он, очевидно, брался пристроить в печать, несмотря на то, что был в основном не согласен со своим другом и не скрывал несогласия.

Он высказал удовлетворение фактом публикации письма Чаадаева в «Телескопе» и удивление, что оно смогло пройти через цензурные рогатки. (Через короткое время окажется, что Пушкин удивлялся не зря: репрессии себя ждать не преминули. Журнал был закрыт, издатель сослан, а цензор изгнан из своего ведомства.) Однако снова и с самого начала оговорил: «Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всём согласен с вами».

Об их полемике написана огромная литература. По мнению многих, неотправленным этим письмом другу Пушкин начинал великий спор, продолженный славянофилами и западниками, почвенниками и либералами, «сменовеховцами» и теми, кто призывал к социальным потрясениям. Говорить о продолжении этого спора сегодняшними «патриотами» и их противниками было бы ничем не оправданной подменой понятий: ни славянофилы, ни почвенники, ни «сменовеховцы» не были ксенофобами, они брали под сомнение идеи, а не право того или иного народа бытовать на земле!

Впрочем, не полемика поэта с философом интересует нас сейчас в первую очередь. Не то, что Чаадаев считал великим злом для России Схизму (разделение церквей), которая отделила Россию от остальной Европы, а Пушкин не видел в этом трагедии для собственной страны. И не то, что философ писал о дикости, варварстве, нецивилизованности русского народа, который не имеет даже своей истории, а поэт этот тезис категорически опровергал. Нас интересует то, что, оспаривая Чаадаева, критически относясь и к главному его утверждению: «Мы живём одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мёртвого застоя», Пушкин в то же время и соглашался с ним:

…многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко.

О том, что во все времена долг, справедливость, истина, человеческая мысль и достоинство, наконец, зависимость властей от общественного мнения – основание, на котором держится государство, обеспечивающее своим гражданам достойное и самодостаточное существование, Пушкин говорил «громко» не однажды. В последний раз в «Капитанской дочке». А до этого чуть ли не с раннего своего творчества – с оды «Вольность» (1817), утверждавшей примат Закона над правителем.

Да, Пушкин, как верно подметила Ирина Сурат, «свои надежды» в этой оде «связывал с монархией, причём – именно с личностью монарха, с его личной нравственной высотой». Однако ошибочно думать, что «грустная вещь» – «наша общественная жизнь» подтолкнула поэта к перемене этих убеждений, что Пушкин в конечном счёте поменял историософскую концепцию, солидаризуясь с теми своими героями, кто взывает не к правосудию, а к милости. «В произведениях позднего Пушкина, – пишет И. Сурат, – закон если и соотносится с монархией, то как жестокая карающая сила с человечностью – именно такая оппозиция лежит в основе сказочно-утопических сюжетов поэмы «Анджело» (1833) и «Капитанской дочке» (1832 – 1836); в «Капитанской дочке» это противопоставление закона и доброй воли монарха оформлено в обращении Маши Мироновой к императрице: «Я приехала просить милости, а не правосудия»…».

По-моему, речь о такой оппозиции заведена зря. Неотъемлемое право властителя, как сказано в стихотворной повести Пушкина «Анджело», – «Законы толковать, мягчить их смысл ужасный…». Неотъемлемое и никем неоспоримое. Разумеется, чтобы «толковать», смягчая, нужна добрая воля – «милость» того, кто этим занялся. К ней обращается обычный обыватель – пушкинский герой в надежде на то, что подобная милость будет проявлена. Но властитель, по Пушкину, раннему и позднему, всегда обязан сознавать, что явленная им милость не расходится с правосудием, что нарушать закон он не вправе. В частности, это доказывают и «Анджело», и «Капитанская дочка».

Ведь уже в начале повести «Анджело» её герой – «предобрый» правитель Дук – уныло взирал, как по существу бездействовал в его государстве закон. Утверждать, что в конце повести Дук снова подменил закон своей милостью, – значит признать, что Пушкин в данном случае зря брался за перо: выходит, что его герой-правитель ничего не вынес из очень для него поучительных событий, составивших содержание повести.

А чем руководствовалась Екатерина, отменившая неправедный приговор Гриневу? Как верховный правитель, она уже воспользовалась своим юридическим правом смягчать участь преступника: из уважения к отцу Гринёва заменила казнь, определённую Следственной комиссией его сыну, вечным поселением. Так что снова просить у неё для Петруши «милости, а не правосудия», даже если при этом она симпатизирует просителю, – дело безнадёжное.

«Вы просите за Гринёва? – сказала дама с холодным видом. – Императрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй».

В этом прежде всего смысл повторения эпизода встречи героя и того, кто в будущем объявит о себе как о властителе, в главе, которая называется «Суд». Потому и неправеден суд ложного властителя, такого, допустим, как Пугачёв, что тот убеждён: законы писаны не для него: «Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай». Истинный же правитель, по мысли Пушкина (и эта мысль лежит в основе историософской концепции его романа), утверждает в стране не произвол, а правосудие. В конце концов, Екатерина осуществляет его и по отношению к Гринёву, о чём и говорит Марье Ивановне: «Я рада, что могла сдержать вам моё слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше кончено. Я убеждена в невиновности вашего жениха». Но сделает это не прежде, чем внимательно выслушает Марью Ивановну, которая как пишет Гринёв, рассказала ей «всё, что уже известно моему читателю». А всё, что известно читателю, составляет цельный текст семейственных записок Гринева, в которых мирская молва хоть и подобна, конечно, морской волне, но волна эта не выходит из берегов нравственности, твёрдо исповедуемой Гринёвым. Иначе говоря, Екатерина действует, основываясь на фактах, утаённых Гринёвым от Следственной комиссии, но открытых императрице Марьей Ивановной.

Заметим ещё, что действия императрицы, как и поступки любого героя романа, подсудны его эпиграфу: «Береги честь смолоду».

На мой взгляд, следует обратить внимание на то место в первом «Философическом письме» П. Я. Чаадаева, в которое просто не мог не вглядеться и не оценить Пушкин, закончивший «Капитанскую дочку». Речь идёт о положении дел в Европе, с одной стороны, и в России – с другой:

Сравните сами и скажите, много ли мы находим у себя в повседневном обиходе элементарных идей, которыми могли бы с грехом пополам руководствоваться в жизни? И заметьте, здесь идёт речь не о приобретении знаний и не о чтении, не о чём-либо касающемся литературы или науки, а просто о взаимном общении умов, о тех идеях, которые овладевают ребёнком в колыбели, окружают его среди детских игр и передаются ему с лаской матери, которые в виде различных чувств проникают до мозга его костей вместе с воздухом, которым он дышит, и создают его нравственное существо ещё раньше, чем он вступает в свет и общество. Хотите ли знать, что это за идеи? Это – идеи долга, справедливости, права, порядка.

В «Капитанской дочке» Пушкин писал не о своей современности, в оценке которой, как мы уже замечали, он не слишком далеко уходил от Чаадаева. Но и прошлое отечества под пером Пушкина оказывалось в его романе нравственно близким к тому, какой описывал Европу Чаадаев. Кто из них приукрашивал или очернял историю?

Никто. Оба писали об идеальном положении дел в тех странах, каким симпатизировали. К тому же не следует забывать о жанре «Капитанской дочки», который роман-миф, роман-сказка. В сказке, в мифе идеальное торжествует над всем остальным по определению. А в романе торжествует историософская концепция Пушкина, которую лучше не ограничивать форматом триады «свобода, просвещение, монархия», как сделала И. Сурат, а добавить к этой характеристике, точнее начать её со слова «закон». В конечном счёте, о том, какое место занимает закон в жизни её героев, как они относятся к закону, и написана «Капитанская дочка». К ним ко всем взывает её эпиграф «Береги честь смолоду»!

***

Георгий Владимов, можно сказать, выпестован «Новым миром» Твардовского. В этом журнале он работал редактором отдела прозы (1956—1959). А ещё раньше выступал на его страницах как литературный критик.

Первая же его напечатанная там повесть «Большая руда» (1961) получила всесоюзную известность. Чтобы написать её, автор попросил командировку на Курскую магнитную аномалию, получил её и проникся психологией шофёров, вывозящих руду из карьера. Эта психологическая достоверность и придала повести достоверный и добротный характер. В 1954 году повесть была экранизирована и имела неменьший успех благодаря исполнителю главной роли актёру Евгению Урбанскому.

Следующую командировку (кажется, от «Литературной газеты») Владимов взял на торговый флот. Вернувшись, написал роман «Три минуты молчанья», который в урезанном цензурой виде был опубликован в 1969 году.

В 1963—1965 годах он написал повесть о сторожевой собаке чекистов «Верный Руслан», которую пытался опубликовать у себя в стране. Но попытка была негодной. Лагерная тема после смещения Хрущёва сделалась запретной. Владимову ничего не оставалось, как передать повесть на Запад.

Помню отчаянные попытки властей не допустить этой публикации. Владимову предложили полосу в «Литературной газете» для разговора с сервильным критиком Феликсом Кузнецовым. Этот диалог открывал дорогу переизданиям повестей Владимова. Ему был обещан договор с Госполитиздатом на книгу о каком-либо герое из серии «Пламенные революционеры». Владимов согласился. Диалог состоялся. Но напечатан был вопреки желанию Владимова, чья жена Наташа, которой писатель полностью доверял, внимательно вычитала гранки и сочла недопустимым те или иные фразы, вложенные в уста мужа.

Напечатанный в газете диалог таким образом только подогрел намерение Владимова отдать на Запад своего «Верного Руслана», которого напечатали в ФРГ в 1975 году.

В 1977 году Владимов выходит из Союза писателей и становится руководителем московской секции «Международная амнистия», которая запрещена в СССР. В 1982 году на Западе появляется новая публикация Георгия Николаевича – рассказ «Не обращайте вниманья, маэстро».

Власти выталкивают Владимова из страны. Он уезжает в 1983-м и уже в 1984—1986 является главным редактором эмигрантского журнала «Грани».

Правда, этот журнал Народно-Трудового Союза он покидает, заявив, что сам НТС его не устраивает.

В эмиграции он пишет свой знаменитый роман «Генерал и его армия», вызвавший неоднозначную реакцию у нас, когда в 1994 году его опубликовали.

В частности, с резкой статьёй, критикующей роман выступил писатель В. О. Богомолов, обвинивший Владимова в отсебятине, которая расходится с данными архивов.

Однако я понимаю решение жюри Русского Буккера, давшего Владимову премию за этот роман. Роман написан очень сильно. Что же до иных исторических неточностей, то, во-первых, у Толстого в «Войне и мире» их находили немало, а, во-вторых, Богомолову, служившему в СМЕРШе (это утверждение кажется весьма правдоподобным), пройти в гэбешные архивы было несравнимо легче, чем эмигранту-писателю.

Владимов умер 19 октября 2003 года (родился 19 февраля 1937-го), не закончив романа, над которым работал «Долог путь до Типперэри».