Читать книгу: «Мы будем вместе. Письма с той войны», страница 7

Глава 3—3. Жду каждый день хотя бы маленькой открыточки

Проходя по улицам, я видел плоды работы
24.4.44

Испытания⁴⁵.

Я помню эти дни так чётко, словно это было вчера.

Широкие улицы промхоза, обсаженные пирамидальными тополями. Красивые дома «нового типа». Школьный двор, куда я любил приходить с первыми лучами зари. Дорожки, усыпанные гравием, обложенные углами кирпичных половинок, которые дети разыскивали неизвестно где, любовно украшая дорожки метр за метром. Изумрудная зелень джерика (дёрн), кусты шиповника, покрытого хлопьями цветов. Вот громадный куст, привезённый осенью на тележке учеником Гриненко, выкопавшем его со всей корневой системой, так что куст почти не болел и распустился пышным букетом. 24 куста таких роз. Вокруг здания школы разбиты газоны, рассаду цветов выращивали девочки. Посредине двора круглая скамейка вокруг белой акации. За школой – беседка, обвитая хмелем. Спортплощадка, которую окружает дорожка, обсаженная вишнями, уже покрытыми розоватым снегом цветов. Всё это сделано нами. Каждый куст имеет имя, своего покровителя.

За час до занятий дети сходятся на школьный двор. Словно здороваясь, они осматривают свои кусты, газоны, деревья.

Теперь двор ещё более красив. Свежие детские лица, белые блузки, синие юбочки, мальчики в простых костюмах. Это уже не те медвежата, что нелепо махали руками при полёте мяча на волейбольной площадке. Нет. Они умеют распоряжаться своими движениями, придавая им красоту. Пожалуй, даже кокетство. Дети одеты в одинаковые костюмы. Это стоило мне споров с кооперацией, дирекцией, но это однообразие красиво.

Группы детей повторяют уроки, спорят, обсуждают. Ласково, как матерей, встречают учительниц. Восьмиклассники остро иронизируют с директором Зерманом.

Нет, эта школа живёт и должна жить. Испытание сдадим.

Перед вечером учителя и ученики в школе. Идёт усиленное повторение материала, но это не мешает сыграть в крокет и волейбол, провести занятия с октябрятами. Мои милые вожатые Надя и Вера, какие чудные учительницы и воспитательницы будут из них. Меня удивляла эта терпеливая, настойчивая забота, материнская нежность и немое доверие октябрят к ним.

Дни становились всё напряжённей. Больше всего нас беспокоили знания татарки-семиклассницы Фатимы. Прогуливаясь с ней по аллее, мы беседовали о её знаниях. Она уверяла, что «она дурной», но я убедился, что материал она знает. Я предложил ей готовиться на татарском языке. Это привело к ужасу – лучше заучить назубок…

Наконец, начались испытания. Школьный двор шумел, как потревоженный улей. Девочки смеялись, но чувствовалась слишком короткая дистанция до слёз. Наконец, подъехала М-1, и в школу вошли представители областного и республиканского Олимпа. Их поразила чистота, красивая форма детей, их непринуждённость в разговорах (ирония – мой конёк).

– О, кандай елу балалар! (Какие красивые дети!) – высказал свою мысль заведующий ОблОНО Андижанов, восхищаясь садом, цветами, детьми.

– Гавриил Яковлевич – любитель эффектов, – скептически заметил Балмухамедов. – Но мы будем говорить потом.

Начались испытания.

В классе шли испытания по истории. Отвечает Квашнин. Стройный красавец, умница, он спокойно, подчёркнуто спокойно, берёт карточку, не обращая внимания на представителей, делает выписки и начинает изложение ответов. Его спокойствие передаётся детям. Бучков свои ответы не задерживает обдумыванием, но строит речь живо, образно и юмористически. Фатима долго сбивалась, но на наводящие вопросы, заданные по-татарски, ответила на татарском языке, что этого (изложение) она никак по-русски сказать не может. Андижанов рассмеялся.

Первые испытания прошли блестяще.

За обедом много говорили о детях, их непринуждённости, знаниях и красоте. Представители дали согласие побывать на торжестве окончания учебного года.

Проверка знаний окончилась. Результаты занесены в графы и приняты РайОНО. Но вторая часть испытаний волновала меня не меньше.

В это воскресное утро чувствовалось праздничное настроение, словно перед пасхой, когда с утра, среди утреннего беспорядка, идёт усиленная подготовка. Во двор школы стекаются дети. Они в тех же костюмах, но безупречно выглаженных. Красиво взлетают руки для салюта. Идёт лёгкая пасовка, повторяют игры, коллективные танцы.

В 12 часов началось торжественное собрание.

Я не люблю официальные речи, а потому ограничил регламентом. Завучу – 15 минут, заведующему ОблОНО – 20 минут. Председатель Квашнин за 3 минуты напомнил об истечении срока.

Обед на двадцатипятиметровом столе. Кушанья приготовлены в столовой КПХ⁴⁶ родителями.

В 3 часа начался парад и соревнования. Стройными колоннами проходили отряды, строились в четырёхугольник, оцепив спортплощадку. Прошли выступления октябрят, живгазеты, упражнения на турнике, трапеции, прыжки, метания и гордость школы – волейбольная команда. Играли с совхозом Пахта-Арал, старая команда. Счёт 2—1 не в нашу пользу, но это никого не огорчило. Команда «противников» одобрила чёткость и красоту игры.

– Ну, спасибо, Чернушка, утешил ты меня, – говорил секретарь райкома.

Работа школы наложила свой отпечаток на жизнь промхоза. Дворы были красиво разбиты на деловые площади и красивые пятна газонов. Игры детей были не примитивны, как раньше.

Проходя по улицам, я видел плоды работы, и это наполняло радостью то место, где у человека до революции находилась душа. Но я чувствовал страшную усталость.

В этот год я поехал в Алма-Ату, Чимкент, Ташкент, Москву, Киев, Жмеринку. Это было и свадебным путешествием.

Но школа не выходила из головы. Создавались новые планы. Я видел дворцы пионеров, парки, стадионы, но видел в них то, что можно было перенести и привить в своей школе. В промхоз я привёз альбомы, книги, украшения, эскизы.

Неуверенности в работе не было.

Стоило бы рассказать о деталях борьбы за носовой платок, красивый костюм, организацию речи и движения тела, о привитии музыки, шахмат, об организации классных и отрядных вечеров, хотя это было бы мне нелегко написать, отрываясь от моей современной действительности.

Но это повторится! И это будет не кустарная работа одного педагога, это будет стройная система, проверенная и испытанная людьми повыше меня опытом и интеллектом. Аминь.

Вот ещё побеседовали мы с тобой. Правда, Звёздочка?

Молочных рек и кисельных берегов не обещаю
24.4.44

Милая ты моя очковая девушка.

Ну и язычок у тебя, где-нибудь да кольнёт: «Истинные слова неприятны; приятные слова не истинны», – а примечанием постаралась кольнуть: «почему я должна верить твоим?». Да потому что они неприятны, в них много грубой правды, мадригалов тебе я не пишу, воздушных замков не строю, молочных рек и кисельных берегов не обещаю. Нет, милая Муся, на приятность своих слов я не обращаю внимания, ибо их рождает жизнь, а она у меня неприятная, хотя бы тем, что я не хозяин своей судьбы.

Разбираем другое:

«Не хвались завтрашним днём, потому что не знаешь, что родит тебе этот день». Подчёркнуто тобою.

Хвалиться, конечно, не следует, но надеяться на него и добиваться от него определённой цели необходимо, а полностью отдаваться на волю рока – слабодушие.

А вот насчёт афоризма из Ницше хочется поругать тебя. Вот уж из такой гадости, как Ницше, я ничего бы не взял. Быть рабой желания мужчины – «счастье женщины: он хочет». Дальше это выражено так: «Красота мужчины в его уме, ум женщины в её красоте». Так он последовательно отодвигает женщину до физиологического аппарата, вещи без воли и ума. Разве не бесит тебя подобная картина? Увы, наши женщины, получив свободу, прежде всего, демонстративно надели узкие юбки, не торопясь двигаться вперёд, но ведь есть и такие, как мой Огонёк. А она, эта свобода, есть. Этому я теперь верю. Только меня бесит, когда ты пишешь такие вещи:

«Стараются… сделать хорошей женой и хозяйкой… ведь ты и будешь тем мужем, который будет наслаждаться плодами…» и т. д.

Спасибо, я уже знаю это. Но неужели хоть на минуту тебя прельщает эта жизнь? Не верю, или я ошибся. Для этого хватит флегматичной красавицы, которая, зевая, будет слушать о моей работе, но оживать при отчёте в деньгах. Нет, не верю. Неужели ты примиряешься с мыслью о подобном болотном существовании? Но для подобного счастья нужен не я. Мой бог не Ницше, и не хочу я ЭТИХ мужских прав.

Прости, грубостей наговорил, но не говори того, что ты не думаешь.

Остальные афоризмы чудесны. Жду ещё, пиши всё хорошее и красивое.

Жаль, что «лопнула» школа, вместе с ней пропали и мои письма. Писать буду домой. Буду писать биографические письма, фронтовые зарисовки, не суди их за шероховатые, грубые обороты речи.

Нет, я люблю свою Искорку за её быструю мысль, острый язык, пылкую мечту, ну, грешен, и за её стройную фигуру, брови, глаза и родинку.

Привет от Ивакина. Твой Ганя.

На Украине работы найти я не мог
24.4.44

Работа школы шла хорошо. Школа приобрела свои традиции. Началась невыгодная для работы история: посещения представителей, обследования, доклады, требования автограммы. Но пришлось принять энергичные меры, чтоб огородиться от этого нашествия. Больше говорить о недостатках.

Наконец подошёл 1936 год. Школа кончала учебный год, но тут началась комедия разоблачения. Я смотрел на всё это спокойно, не принимая никаких мер, считая всё это ерундой, глупостью, недостойной сопротивления. Все волнения кончались за дверью квартиры, где был мой сын.

В атаку пошли родственники, которые хотели отнять у меня сына. Но тут я сделался зверем. Я ходил во все места, где решались судьбы человеческие, и требовал или ареста, или реабилитации. Подробности я писал уже тебе в одном из писем. Больница, отъезд, арест, наконец я освобождён, могу ехать куда угодно, работать где угодно, без прав занимать административные и педагогические должности.

На Украине работы найти я не мог. Продавал вещи, книги. Заболел сын. Удавалось делать клише, написать вывеску, ретушировать фотографии. Но поколебалась и семья. М. заявила, что она должна или иметь поддержку, или знать, что она одна, и сдаться на милость матери.

Я продал «Лейку», «фотопар», навигационный «герц». Это дало в общей сложности 2000 рублей. Я взял 250 рублей и уехал в Среднюю Азию. Боже, что сделалось с моей школой! Я поспешил уехать. Опять Чимкент, Алма-Ата. Весь состав «вождей» области до Мирзояна⁴⁷ были арестованы, и мне дали нужные бумаги. Я ждал решения партийного вопроса. Получил телеграмму: «Сын опасно болен». Вечером я был уже в пути. Через шесть дней я уже видел пожелтевшее тельце сына, его незакрывающиеся глаза, худые ручонки. Он слабо улыбался и беззвучно звал меня. Я вызывал доктора. Он осмотрел сына и сказал: «Вы родители, ваше дело ухаживать, но я тут бесполезен». Аккуратно пересчитав гонорар, он сказал несколько ненужных деликатных успокоений.

Сын лежал у меня на руках. Тяжёлая ночь. В 12 часов сын начал задыхаться, он судорожно старался дохнуть, но не мог. Я начал делать ему искусственное дыхание. Он вздохнул, начал дышать глубоко и ровно и уснул. На восковых щёчках появился румянец. Мы уснули. Сын спал до обеда (12 часов). Проснулся весёлым с живым блеском глаз. «Папа, я хочу исти». Значит, живём, Борис!

Поправка шла быстро.

Я получил работу учителя 4 класса сельской школы. Чистенькая квартира, огород, но главное, школа. Первое моё посещение убедило меня, что здесь можно работать. Школа считалась худшей в районе. Ну что ж. М. убеждала меня работать без задора из опасения «как бы чего не вышло». Но этот разумный совет никогда не был моим девизом.

Прошло всего 18 дней разлуки, а кажется – года
25.4.44

Вот тебе новый залп воспоминаний. Я уже не извиняюсь за них, но иногда берёт сомнение, ведь я рисую непривлекательные картины провинциальной школы. В Москве ведь этого нет? А если и есть, то всё это проходит в такой форме, что… что это минует учителей. Дам передохнуть тебе от этих записей. Сыро, грязно, я почти не выходил на воздух, но теперь надо показать себя. Правда, и на дворе какая-то невесенняя погода: сыро, грязно, холодно. А как тепло вечером в землянке, когда все уснут, а я остаюсь с тобой наедине! Жду почты.

12 часов. Значит, сегодня нет письма. Очевидно, надоело писать и отвечать, можешь быть занята.

2 часа ночи. Тяжело и досадно, что нет твоих писем. Но нелепо побеждать самого себя. Положение осталось прежним, и мне, как знак внимания, предложили отпуск в Москву. Ожидали от меня прилив восторга, но я, подумав, их поблагодарил и отказался. Москва без тебя для меня не имеет никакой ценности. Приехав сейчас, я буду так же бессилен, как и в первый приезд. А мне (как говорила ты) хочется всё или ничего, но не воровство счастья. Чувствую, верю, что скоро судьба решится – и тогда я буду рваться в Москву изо всех сил. Прошло всего 18 дней разлуки, а кажется – года. Ты не осудишь моё решение? Я уверен, что нет, не осудишь. Быть может, мне мучительно хочется внезапно позвонить тебе от Семёна, встретиться… Всё это я представляю ярко, а дальше?

Перечитываю твою открытку. Милая, ты думаешь о нашей жизни. Разве это не счастье? Мысль наша одна. Я выслал телеграммы Ткаченко, он, наверное, думает, что я болен или ранен. Но он недалёк от истины, если думает, что я мучаюсь. Прошло 26 дней, как я послал согласие. На этих днях жду ответ. А времени хватит. Я боялся движения.

Муся, только не оставляй меня без писем. Если я поеду, то напишу тебе, свяжусь по телефону или пришлю телеграмму, тогда наступит перерыв в письмах. Но пока не забывай, что я очень, очень тоскую о тебе и твоих письмах. Потом я уж буду тосковать о тебе.

Ивакин – скептический чёрт – сегодня на мои опасения потерять тебя ответил, что ты такой не можешь быть, что ты видела много людей, значит, за что-то выбрала меня из всей массы, а раз выбрала, то не отдаст. Я попросил назвать какие-либо качества, которые так возвышают меня, он говорит, что особых, быть может, нет, но для тебя я буду стараться быть лучше и лучше, плохие спрячу, уничтожу. По его теории, ради тебя я должен сделаться совершенством. Его бы слова да богу в уши!

Не мог удержаться от письма, а только сегодня послал полукилограммовые письма. Сейчас ещё долго буду видеть тебя в темноте землянки, а утром опять мысли о тебе. Пусть это глупо, но это хорошо. Целую, Ганя.

Размагнитился я, Муся, растаял, раскис: плохо
26.4.44

Второй день нет писем. С нетерпением ждал прибытия почты.

Нет, так не годится. Слишком сильно действует отсутствие писем. Пока я читаю твои исконные слова, я верю в твою любовь, но вот двухдневный перерыв – и в голову лезут всякие сомнения: я недостоин её, она передумала, она поняла ошибку, словом, не любовь, а зубная боль. Подумаю логически, что, если ты передумаешь сейчас, это лучше, чем потом, когда терять тебя будет ещё больней, но всё же не хочется. Да ведь этого и не случится? Может, ты больная или очень занята, а я уже чёрт знает что передумал.

Наверное, завтра будут письма.

Сейчас пришёл с партсобрания, разбирали мой материал. Отнеслись очень горячо к этому вопросу, постановили оформить приём на общих основаниях, возбудив ходатайство перед ЦК о восстановлении стажа. Так или иначе, мы связаны ещё одной дружбой – партийной, литературной, педагогической и… вообще дружбой. Разве плохо будет? Вот я с присвоением звания до получения ответа от Ткаченко воздержусь, так как это может помешать выполнению намеченного плана о перемене работы.

На хозяйственную работу я не пойду. Нет у меня способностей к тем выкрутасам, которые связаны с этой работой. Как говорит украинская пословица, «сладкий будешь – слижут, горький – выплюнут».

Милая Муся, пойми, что я жду каждый день хотя бы маленькой открыточки. Разлука ещё будет продолжаться долго, месяца два, а может, и больше. Без тебя тяжело.

P.S. Утомился физически, а для этого много надо было поработать. Пришёл грязный, но весёлый. Думаю: быть может, физическая работа – моя сфера, и незачем лезть «не в свои сани». Однако за историю части надобно садиться. Вчера слушал радио. Играла скрипка. Словно принял тёплую ванну. Но музыка плохо действует на меня. Будит бескрылые желания, хочется кусочек Луны, встречи с тобой, словом, самые невероятные вещи.

Утром начполитотдела упрекал меня в ослаблении работы. Сослался на болезнь, но ведь боли и раньше были, он чувствует перемену. Но сегодня оправдал себя. Нет, размагнитился я, Муся, растаял, раскис. Плохо.

Ничего, тронемся, снова буду человеком.

Если сегодня не будет письма, воздержусь от этих выстрелов в пространство. Но не думать о тебе не могу.

Если б силу своей любви я мог привить тебе, тогда бы я был спокоен. Целую крепко, крепко, твой Ганя

Когда начинается анализ, рождаются сомнения
27.4.44

Три дня не было писем. Связной вчера пришёл расстроенным, зная, что это огорчит меня, но я постарался сохранить внешнее спокойствие, только, ссылаясь на болезнь, лёг спать засветло. Спал ли я? Можешь догадаться. Когда начинается анализ, рождаются сомнения. Ведь я ещё «не перепрыгнул» и не могу кричать радостных междометий. Слава всевышнему, есть письма, но, пока нет тебя, сомнения останутся.

Ты просишь сказать, что есть в тебе отрицательного (я писал, что кое-что мне тоже не нравится), изволь: хотя это, конечно, мелочь, не нравятся мне твои «алые паруса», способность мечтать до реальности. Жизнь признаёт только реальное. Ты способна верить своей мечте. Помнишь, после первого отъезда ты «считала, что вся эта история ограничится письмами. А что мне – жалко письма написать?». Но ты любила не меня, а мечту. Ты полюбила Барсукова, а уверяла, что любишь меня. Таким образом, ты доверчивого человека можешь завести в свою мечту, а потом убьёшь его этим миражом.

Первый раз я боялся тебя, не верил любви. Очень часто в твоих словах проскальзывали противоположные мысли. Вот это мне не нравилось (и до сих пор боюсь).

Не нравится твоё отношение (дружба) к книгам. Книга – вообще-то оружие, а для тебя – прежде всего красота, изящество. Это отрывает тебя от грязной нашей земли, внушая отвращение к этой грязи. Это всё неплохие качества, но мне может не нравиться что угодно. Я лично привык жить в этой грязи, отмывать от неё ребятишек, жить и ходить в бой вот с этими прекрасными грубыми людьми. Они плохо живут, мало знают, но они делают жизнь. Мы, как выражались раньше, классовая надстройка, и чем ближе мы стоим к ним, тем ближе к успеху. Оговариваюсь, что это не порок, а только мне не нравится, так как я боюсь, что это может разъединить нас.

Третье: светская скрытность, умение подбирать слова, способность обходить острые углы. Вот твои слова: «… только потом доходит до меня, что лучше бы промолчать, да уж поздно»; «в глаза бы я этого не сказала, но ведь в письмах всё дозволено». Примитивный характер с этим не мирится. Сказал, что думал, а там как знаешь. Если уже отдал всё, то дипломатии не место. Красивую одежду надевают для людей, а для друга, единственного друга, не скрывают тела. Это касается наших отношений, но и посторонним людям я избегаю говорить светские уверения в совершенном почтении. Обиделся, прекратил дружбу, хорошо, что вовремя. Избави меня бог от таких друзей, его лучше иметь врагом.

Вот и своими письмами я делаю глупости, высказывая прямо свои мысли, например, о Х. Ведь не со зла же это было сказано.

Вот что мне не нравится. Но не лень. И брось ты мне говорить и о лени, и о кухонном прогрессе. Не что иное, как эта кухня, мешало мне на пути. К ней получил я сильную неприязнь, и мне было бы тяжело поставить тебя в условия кухни, обедов, стирки. Я не жил богато, но никогда в жизни не стоял в очередях, не рядился на базаре и тратил последнее на прачек, домработницу и т. п., считая, что свободное время дороже этой десятки. Это непрактичность, но арифметический итог от этого всё же выигрывал.

Ты пишешь: «Всё чаще и чаще мечтаю о том чудесном будущем, которое ждёт нас». Среди будущего много неприятностей, борьбы, неудач, а быть может, крепких ударов. Но я-то напеку оладьи и смогу научить готовить прекрасные блюда. Эх, если бы эти способности я мог сменить на другие. Но идеально чудесное будущее трудно создать, для этого надо иметь наследство, а от отца я получил лишь орден Красного Знамени. Ты просишь не сомневаться, уверяешь, что если бы имела крылья, то прилетела бы обнять и поцеловать. Но бес недоверия шепчет: «Но она не допустила бы ошибки в жертву условиям».

Но что действительно обрадовало меня, приятно поразило меня – это отношение Ольги Семёновны к моим письмам (я плохо разбираюсь в тактичности и принимаю это очень горячо). Считает меня нетерпимым в доме, похитителем дочернего счастья, а всё-таки принесла письма на работу. Чувствуя в ней сильного противника, я глубоко ей благодарен за тебя (отношение к тебе) и отношение к моим письмам. Хотел бы я заслужить её расположение, но боюсь, что это невозможно, так как от тебя я не откажусь, но если погибну, то надеюсь, что зла иметь не будут.

* О непонятном: «блестящее положение» и прочее опишу отдельным письмом биографического характера.

* Относительно замечаний: «Похабная картина» – слово нехорошее, а разве эта картина хорошая? У Есенина до отвращения ярко передано отвращение: «Мне стало гадко, словно я попал в блевотину, изверженную спьяна».

* Не называть глупым, не прибедняться». Твой чёрт говорил: «Ведь это и в 16 смешно, а в 35 ещё смешнее». Да я сам чувствую глупость. Стоило влюбиться, прожив жизнь. Влюбиться, чувствуя «неравность» воспитания, лет и даже роста.

* За «мамашу» извиняюсь. Отныне О. С., так как мама – тебе.

* Откуда в слове «дурачёк» буква «о». Клянусь, что это ляпсус монус, за счёт небрежности. Элементарная грамматика мне знакома.

* Почему написал «жене». Это не претензия на твою личность, просто бумагу не заверили бы «кому-то». Строчку с «женой» легко отрезать.

* Поговорки я твои помню все, жаль, что не могу почувствовать себя Юпитером, а быком быть не хочется.

* Относительно ответа девочкам – помогу, но времени у ребят мало, и они не сидят на месте. Я лично ответил.

* К Абраше не хожу давно. Именно из-за боязни надоесть.

* За Х. извиняюсь, но я его не знаю, а сомневаться мне пришлось во многих. Сказано не с целью запятнать его.

* Что будет через три года: или одним счастливым, или одним покойником больше.

Видишь, даже сжато отвечая на два письма, я не мог вместить всего на норму бумажной площади. Ночью сяду за дополнительные листы. Как я тосковал 3 дня без твоих писем. А всё ж не писал. Достижение!

Целую крепко, крепко, и ухожу на несколько часов. А потом буду с тобой долго, долго: все уснут, а мы будем беседовать.

Твой полуумненький Ганя (глупым – запретила называться, умным – нельзя назвать).