Читать книгу: «Половинка чемодана, или Писателями не рождаются», страница 3

6. Стать жертвой травли

Мироздание посчитало, что строгой выволочки от любимого учителя за мою бездумность недостаточно. И сразу после окончания того учебного года, уже в пионерлагере, последовала вторая серия воспитания личности. Теперь я сама стала жертвой жестокой детской травли.

В своей школе уверенная и авторитетная девица, в незнакомом месте я оказалась вдруг изгоем. В лагерь я приехала впервые и по возрасту была зачислена в старший отряд. Держалась скованно и отстранённо, присматриваясь к окружению. Девчонкам-то хорошо: они давно знали друг друга – ездили сюда каждое лето. А я для них новенькая со всеми вытекающими: то босоножки спрячут, то одеяло сдёрнут. Я стойко переносила испытания от соседок по палате, старалась не реагировать явно. Но как-то мне подбросили в постель склизкого ужа – показалось, змею! Девчонок, конечно, развеселил мой пронзительный ор. В эту лагерную смену я сделала для себя открытие: с новыми людьми я схожусь медленно, и влиться в новый коллектив – задача для меня сверхтрудная. Чтобы заработать авторитет, мне требуется время! Дальнейшая жизнь подтвердила этот вывод, а в ту лагерную смену история имела продолжение.

Особенно нелюбим мною был тихий час. Обычно я не спала и читала книгу, но бедлам, часто возникающий в палате после ухода воспитателя, не давал мне полностью погрузиться в страну грёз. И в тот памятный день девчонки бесились, с визгом прыгали по кроватям и кидались подушками – я захлопнула книжку, отложила её на тумбочку и отвернулась лицом к стене.

Разглядывая холодную, выкрашенную тускло-зелёной краской стену, я горевала о своей роли изгоя в отряде и о своей горькой доле вообще.

Ну вот: снова моё имя полощут! Краснорожая Валька предложила для хохмы выдвинуть мою кровать вместе со мной на середину прохода. Я перевернулась поскорее на живот, обхватила руками подушку, уткнувшись в неё чуть ли ни носом и прикрыв глаза. Около меня суетились вертлявые фигурки, кто-то стянул одеяло, звучали возбуждённые голоса:

– Заходи с той стороны! Девчонки, двигаем кровать на счёт «три»!

Кровать подо мною вздрогнула.

И вдруг будто шквалистым ветром всех сдуло от меня! Я сквозь приоткрытые ресницы увидела у двери плотную женскую фигуру в голубой футболке, обтягивающей крупный бюст, и тёмной юбке – старшая пионервожатая! На её шее был кокетливо повязан алый шёлковый галстук – кончики его торчали в разные стороны. Девчонки уже затаились в своих постелях, зажмурили глаза, притворились спящими.

Но начальницу всех вожатых не обманешь – кажется, она видела представление. Или слышала, по крайней мере. Резким тоном она скомандовала:

– Всем встать у своих кроватей! Повторяю: всем!

Вылезаю неохотно, но тоже встаю у тумбочки. Сжала губы, смотрю отстранённо поверх чужих кроватей в дальнее окно, но внутри, как в кипящем чайнике, клокочет ненависть ко всему миру!

А вожатая, будто королева, палец в мою сторону вытянула:

– Девочка, ты зачем свою кровать в проход выдвинула?! Немедленно поставь на место!

– Не поставлю!!! – Я зыркнула на неё взглядом, пылающим слепым гневом. – Мне так больше нравится!

И кажется, это была уже не я, а мой внутренний затравленный Ребёнок, будто стоящий голышом на обозрение всему миру. Он никого не боялся, ничего не хотел, но он был сильнее, чем когда-либо. И злее во сто крат, чем когда плакал где-нибудь в уголочке.

Вспоминала ли я в те минуты обиженную мною Аллу? Нет, мысль о посланном мне возмездии пришла позже.

Старшая вожатая нервно одёрнула юбку, однако настаивать на своём приказе не стала, только пожала плечами. А через минуту-другую всем разрешила лечь на свои кровати и вышла из палаты.

Все продолжали притворяться спящими. Я лежала на спине, разглядывая потолок с необычного ракурса из моей сдвинутой кровати, и меня наполняла спокойная уверенность, будто я только что перепрыгнула бездну. Мне не было дела ни до воспитателей, ни до вожатых, ни до соседок по палате. А мой внутренний Ребёнок заснул внутри безмятежным сном, в то время как я деловито встала и задвинула свою кровать на место.

Кто-то из притихших девчонок начал посапывать, засыпая на самом деле. Я повернулась лицом к остальным. Ближайшая соседка, краснорожая Валька – предводитель атаки на меня, – тоже, кажется, заснула. Я спокойно разглядывала её, во мне теперь не было ненависти, а только тоскливое равнодушие. Её чуть порозовевшее от загара лицо выглядело вполне симпатичным: и ресницы длинные, и нос правильной формы, и светлые, остриженные до ушей волосы с чёлкой до бровей. Жаль, что она такая вредина!

Я взяла с тумбочки свою книжку – это был роман «Джейн Эйр» – и открыла её, но мысли мои витали далеко от романного сюжета. Застыв невидящим взглядом над страницей, я прикидывала, как мне сбежать из лагеря, как уехать в город, домой. Где взять деньги на электричку? Брать ли с собой чемодан с вещами? Будет ли кто дома, когда я неожиданно вернусь? Ведь бабушка с дедом на даче, а мама на работе. Но было твёрдое решение избавиться от всех унижений! Почему я до сих пор бездействовала?

Краснорожая Валька приоткрыла глаза – оказывается, она не спала. Она взглянула на меня тоже без привычной вражды и насмешки и шёпотом спросила, кивнув в сторону затрёпанной книжки в моих руках:

– Что, неинтересная? Дай посмотреть.

Я передала ей книжку через проход между кроватями.

Валька посмотрела на обложку, полистала, рассматривая редкие картинки, наконец полуутвердительно заявила:

– Книжка о путешествиях? Как «Робинзон Крузо»?

Я не удивилась вопросу, ведь в то время половина внешкольных книжек была о путешествиях. Проглотив усмешку, пояснила:

– Нет, эта книжка про любовь.

Валька вернула книжку, помолчала. Потом полушёпотом сказала:

– Я думала, ты выдашь нас, когда вожатая потребовала кровать на место задвинуть.

– Ещё чего! Отродясь никого не выдавала.

После этого, такого долгого тихого часа, до конца лагерной смены я жила с удовольствием и радостью, забыв кошмар первых дней. И всё же не раз вспоминала его позже, уже став взрослой. В то лето я впервые начала вести дневник. И вела его до окончания школы. До писательства была ещё целая жизнь, но первый шаг уже был сделан.

Недавно я села на электричку и поехала проверить, существует ли ещё тот детский лагерь или место уже застроено современными коттеджами, ведь прошло более полувека. Доехала до станции со смешным названием Мартышкино, что находится неподалёку от всемирно известного Петергофа с его фонтанами. Спустилась по ступенькам с высокой платформы и, пройдя сотню метров, оказалась рядом с территорией бывшего лагеря. Её ограждал низенький деревянный штакетник, но участок активно осваивался новыми хозяевами: тут и там лежали спиленные берёзы, торчали вековые пни. Я вошла в распахнутую калитку. Ещё оставались на своих местах потускневшая гипсовая скульптура пионера с горном, деревянная эстрада посреди поляны и старый дом с верандой и разбитыми теперь стёклами окон, где находилась прежде наша буйная палата. Заглядывать в окна я не стала. Здесь лежала граница любопытства и памяти.

7. Старше всех и младше всех

Как-то на одной интернет-платформе робот подсчитал, что в моём блоге – в постах и комментариях – чаще всего встречается слово «возраст». Упоминаю я его к месту и не к месту, а думаю о нём ещё чаще, особенно если оказываюсь в какой-то группе старше других. Начался этот невроз ещё в детстве.

В тот год Лёнька, мой сосед по коммуналке и товарищ по детским играм, стал второклассником, а был он, как вы помните, на год меня моложе. В школе мы с ним не общались, но погулять на улицу нас часто выпускали вместе. И запомнился один из сентябрьских дней, когда мы с дружком, отправляясь на прогулку, уже в нетерпении стояли у двери «чёрного хода» на нашей коммунальной кухне, выслушивая последние наставления Лёнькиной мамы. Высказав, как нам следует вести себя на улице, куда нельзя ходить, а куда можно, чужая мама завершила свою речь словами:

– Галя, ты присмотри за Лёней на улице, ты ведь старшая!

Да, я знала, что старше Лёньки на год, но никак не связывала это с дополнительными обязанностями. Ведь мальчик мне даже не брат, чтобы я за ним смотрела. Мы всегда общались и играли на равных. А старшинство я использовала в своих целях, лишь как дополнительный аргумент в бесконечных спорах и потасовках.

Но тут проказливый Лёнька подхватил слова мамы, запрыгал и вдруг выдвинул нелогичное заключение:

– Ты – старшая, ты – старшая! А я младший и буду жить дольше, чем ты.

– Почему это ты будешь жить дольше? – раскрыла я рот.

– Потому что ты на год старше! Когда тебе будет сто лет и ты умрёшь, мне будет только девяносто девять.

Я и Лёня Козловский, товарищ моих детских игр, сосед по коммуналке, 1951 год

В этом возрасте мы оба уже слышали, что люди живут по 100 лет, а потом сразу умирают. Но до сей поры не примеряли к себе. И в тот момент мне такой расклад показался несправедливостью: выходило, что меня ожидала менее выгодная, по сравнению с Лёнькиной, судьба. Я нахмурилась, открыла дверь и молча вышла из квартиры. На лестнице Лёнька догнал меня, как всегда, слегка пихнул в спину, я удержалась на ногах и тоже ответила ему толчком – у нас завязалась привычная кутерьма, и оба мы уже забыли про возраст. Вскоре, радостно припрыгивая по булыжникам мостовой, уже бежали к нашему каналу Грибоедова, чтобы спуститься по старинной лестнице к мутной воде и начать бросать в неё камешки, подобранные по пути. О запрете не приближаться к воде уже не вспоминали ни старшая, ни младший.

Однако с того дня, куда бы я ни попадала, я обращала внимание на возраст товарищей по играм и переживала, если оказывалась на год-два старше других ребят. В классе мы в большинстве своём были одного года рождения, так что о возрасте забывалось. Хотя в средних классах, помню, сочувствовала двум-трём одноклассникам, родившимся осенью и зимой годом ранее остальных. Считала, что они переживают из-за того, что такие старые. Волей-неволей я обращала внимание на возрастную позицию каждого в той или иной группе.

В этой главе я обозначила первое появление условного тега «возраст» в моей биографии. Но тема ещё не раз возникнет в этом повествовании, и каждый раз она будет сплетена с драматичными обстоятельствами. Я примерю на себя роль старшей и младшей. Пробегу тропинками детства, дорожками юности, пройду нескончаемым шоссе зрелости. И наконец начну продираться сквозь чащу преклонных лет, теряя последние козыри старшинства.

Часть 2. Мозаика жизни

1. В новой школе

Моё трудное вхождение в отряд пионерлагеря показалось мне поначалу случайностью. Я не предполагала, что моя притирка к любому новому коллективу в дальнейшем станет для меня испытанием. Но оказалось, куда бы я ни пришла впервые, во мне сразу просыпался мой боязливый внутренний Ребёнок. И он заранее ждал, что другие люди его не примут, не полюбят, вытолкнут из своей среды.

Окончание восьмого класса у меня совпало с хрущёвскими реформами, разделившими школы на восьмилетки и одиннадцатилетки с так называемым политехническим уклоном. Мало того, что продолжительность учёбы в школе увеличивалась на целый год, так ещё приходилось изучать рабочее ремесло, никак не связанное с будущей профессией. Спектр ремёсел был широк: швеи-мотористки, телеграфисты, машинистки, радиомонтажники и даже химики-лаборанты.

К восьмому классу я уже склонялась к техническому профилю. Та половинка чемодана, где недавно ещё громоздились мои игрушки, теперь заполнилась полезными книжками, такими как «Занимательная физика», «Сборник ребусов и головоломок» или подаренное бабушкой «Руководство по кройке и шитью». Дедушка прикрутил когда-то снятую крышку с чемодана на место, и моё книжное хранилище представляло почти сейф – чемодан даже закрывался на ключик. В семье же из книг имелось только собрание сочинение Льва Толстого довоенного издания. Тома в тёмно-синих коленкоровых обложках чудом сохранились после ленинградской блокады, когда книгами топили печи, и теперь занимали целую полку старой этажерки.

Книги для чтения я брала из районной детской библиотеки или перехватывала запретные для меня романы у мамы – она тоже приносила их из библиотеки.

Но вернусь к своему теперь закрывающемуся чемодану. На самом дне его, под полезными книжками, хранились мои девичьи дневники и одно постыдное, как мне казалось, письмо. В конверте с обратным адресом редакции журнала «Юность» лежал листок с отказом на мою первую повесть. Черновики повести я сразу вынесла на помойку, но письмо из настоящей редакции хранила несколько лет, самой себе в назидание, чтобы больше не пытаться писать всякую чушь. Сюжет повести выветрился из памяти, только помню, что называлась она «Семиклассники» и писалась в седьмом классе.

В то время как мой первый литературный опыт получился таким неудачным, моё участие в математической олимпиаде школы оказалось успешным: я решила все задачи, и меня делегировали от восьмиклассников на районные состязания. И пусть там я не заняла призового места, допустив ошибки в задании, участие в районной олимпиаде придало мне уверенности в своих математических способностях. Поэтому и выбор новой школы для продолжения учёбы был предрешён. Я подала документы в девятый класс, где одновременно обучали профессии радиомонтажника, а сама школа № 211 имела уклон в сторону физики и математики. (Эту направленность школа сохраняла вплоть до начала 90-х годов, став впоследствии языковой.)

Как водится в подростковом возрасте, мы отправились подавать документы в новую школу вдвоём с подружкой Люсей. Она не имела склонности ни к математике, ни к другим дисциплинам, но пошла со мной за компанию. До школы надо было ехать несколько остановок на трамвае – здание находилось на старинной Гороховой улице, в ту пору носившей имя Дзержинского. Школа имела интересную столетнюю историю. Открывалась как училище для девиц недворянского происхождения, в какой-то момент стала пединститутом, в довоенные советские годы – школа-девятилетка для детей трудящихся, а после войны – средняя мужская. В год моего поступления – нового типа политехническая школа-одиннадцатилетка с производственным обучением.

Архитектурный декор здания вызывал ассоциацию со старинным университетом: разлинованный рустом на ровные прямоугольники фасад; огромные полуциркульные окна с арочным завершением на первом этаже; строгие входные двери с широкими створками. И продолжала эту красоту просторная мраморная лестница в два пролёта, ведущая на второй этаж. Хотя здание имело всего три этажа, высотой не уступало соседним четырёх-пятиэтажным жилым домам – потолки в классах были высокими, как в театре.

Мы с Люсей робко вошли в кабинет директора, протянули свои школьные свидетельства за восьмой класс, характеристики. Заявили, что хотим в класс радиомонтажников. Позже я снова встречусь с директором Петром Ивановичем – уже на уроках математики.

Просматривая моё свидетельство с четвёрками и пятёрками, директор благожелательно улыбнулся и заявил, что может зачислить меня в радиомонтажники. Но Люське, с документом из сплошных троек, предложил пойти в класс, где ученицам давали профессию швей-мотористок.

Согласно реформе, в одиннадцатилетке предполагалось обучать только школьников последних трёх классов: девятого, десятого и одиннадцатого. Младшие классы перевели в другие школы, так что образовательное учреждение походило на современный лицей. Притом в параллели было не два-три класса, как в традиционной школе, а от восьми до десяти.

После недолгого размышления Люська забрала свои документы и отнесла их в вечернюю школу рабочей молодёжи, а работать устроилась секретаршей в одну контору, где её папа был начальником. Вечернюю школу она окончила и даже сумела поступить в торговый институт, ибо в те годы конкурс в него был невелик. И хотя после второго курса института Люську отчислили, карьера подруги сложилась неплохо. Она окончила курсы бухгалтеров и в перестроечные 90-е годы оказалась на коне и при хороших деньгах. В то время когда дипломированные инженеры массово пополняли армию безработных, бухгалтеры были нарасхват – всюду открывались банки и частные предприятия, и всё требовало учёта. Я так подробно пишу здесь о подруге, поскольку мы поддерживали отношения долгие десятилетия, хотя и начали отдаляться друг от друга с этого момента.

Итак, наши с Люськой пути-дороги разошлись, а я в тот учебный год снова оказалась новенькой в классе, опять одиночкой. Мои трудности сближения с классом усугубились тем, что половина учеников занимались вместе восемь лет, а поступившие из других школ пришли по двое, по трое.

Перед началом занятий я чувствовала себя неуверенно, стояла в сторонке. Прозвенел звонок, и я прошла вслед за другими в класс, молча села на предпоследнюю парту. Неожиданно ко мне подошла одна из девочек и дружелюбно спросила:

– Как тебя звать? Можно сесть с тобой?

Но почему я всегда цепенею в новом месте, почему она обратилась ко мне, а не я?

Ленка, так звали мою соседку по парте, на оставшиеся школьные годы стала моей близкой подругой. Оказалось, она тоже в этом классе никого не знала. У нас выявилось много общих интересов: занятие одним видом спорта, хотя и в разных клубах, интерес к рисованию и архитектуре, а также болтовня на уроках, за которую нам нередко писали замечания в дневник. Вдвоём нам не было уже ни страшно, ни скучно, но с остальной частью класса мы так и не сблизились.

Лишь однажды весь наш класс, как тогда говорили, «в едином порыве» высыпал на улицу в учебное время, и это не было побегом.

Помнится, мы сидели в классе, на уроке английского языка, как всегда вжимая головы в плечи, когда учительница склонялась с авторучкой над журналом, раздумывая, чью фамилию назвать, кого вызвать к доске. И вдруг в классе включилась радиотрансляция – по ней обычно объявлялось о субботниках, собраниях или иных скучных мероприятиях. Но на этот раз звучал торжественный голос Левитана. Он объявлял, что первый человек – наш, советский – Юрий Гагарин полетел в космос. Все закричали «ура», начали шуметь, поскакали с парт, и вскоре весь класс оказался на улице. Поскольку наша школа находилась в центре города, за нами и перед нами шли толпы других школьников, студентов, просто горожан. Мы прошли ближайшей улицей одну трамвайную остановку и оказались на Невском проспекте у Казанского собора. Там уже шествовала стихийная демонстрация, в руках многих были самодельные плакаты – листы ватмана, прибитые к фанере, и на них кривыми буквами выписаны слова восторга героям космоса и создателям космических кораблей.

11 класс, 211 школа, Ленинград, 1963 год

Ещё один момент, когда нам с подругой Ленкой выпало приобщиться к истории, случился в нашу последнюю школьную весну 1963 года. И опять расположение нашей школы сыграло решающую роль. Если с одной стороны школы, на расстоянии трамвайной остановки, находился широкий Невский проспект – главный проспект нашего города, – то с другой стрелой вытянулся Вознесенский проспект (тогда пр. Майорова), второй известный луч города, замышленного отцом-основателем Петром I. Это была правительственная магистраль, и по ней часто провозили высокопоставленных зарубежных гостей в Мариинский дворец на Исаакиевской площади – в те годы в нём собирался Лен совет, а впоследствии, после перестройки, обосновалось Законодательное собрание Санкт-Петербурга. В тот день ожидалось тоже невероятное событие: должен был проезжать кортеж с легендарным Фиделем Кастро.

Для молодёжи первого послевоенного поколения далёкий кубинский лидер был сравним разве что с Лениным: тоже революционер, тоже первый и тоже основатель нового государства.

Вдоль проспекта организованно выставляли служащих близлежащих предприятий, однако желающих увидеть романтического руководителя было гораздо больше. Тут толпились домохозяйки, студенты, школьники и, среди прочих, мы с подругой Ленкой, сбежавшие с последних уроков. Стоял тёплый майский день, на всех встречающих уже были лёгкие пальто, многие в лёгких туфлях и без головных уборов, а в руках некоторых – цветы. Мы втиснулись в толпу на обочине узкого тротуара. И проезжая часть была достаточно узкая – кортеж мотоциклов едва не задевал нас. И вот уже совсем рядом машина с открытым верхом, и в ней стоял тот, ради кого мы оказались здесь. Фидель, крепкого вида, мужественный, со жгуче-чёрной бородой, как мы привыкли видеть его на фотографиях. Он заметно возвышался над сопровождающими его приземистыми функционерами.

Мы смотрели на лидера революционной Кубы с обожанием, полным фанатизма. И даже мечтали о том, вот бы здорово броситься под ту машину (технически это казалось вполне осуществимым, поскольку машина проезжала на умеренной скорости). Разумеется, остаться живыми. Машина бы остановилась, Фидель вышел бы из машины, подошёл к нам, лежащим у колёс, склонился над нами…, в общем, фантазии и того времени вполне писательские:).

За исключением таких, выпадающих из ряда вон событий, мы не чувствовали, как говорится, единения с народом или даже с одноклассниками и продолжали общаться исключительно с Ленкой.

В одиннадцатом классе главным перед нами стоял вопрос выбора профессии.

На тот момент меня снова захватили литературные увлечения, я охотно участвовала в создании стенгазеты класса, занималась в школьном кружке журналистики. Однако интересующие меня факультеты – журналистики, филологии, искусствоведения или психологии – были недоступны для выпускников дневных школ. По закону того времени для подачи документов на эти специальности требовалось иметь два года рабочего стажа. Реформа, превратившая обычные школы в политехнические одиннадцатилетки, поставила заслон на поступление выпускникам школ на дневные гуманитарные факультеты. Так что ввиду общего порядка поступления в вузы гуманитарная стезя не рассматривалась мною совсем.

Но хорошая успеваемость по всем предметам и любознательность к разным сферам оставляли мне большой выбор среди профессий естественнонаучного профиля.

Разумеется, не все предметы мне были одинаково интересны, не ко всем я относилась с одинаковым прилежанием. Не знаю, насколько повлияла на меня профессия отсутствующего отца – я знала, что он работает учителем биологии в своём далеке, – но я не любила биологию и химию. А также, имея маму-врача, не смотрела и в сторону медицины. Как будто я бессознательно отгораживалась от этих дисциплин, сохраняя внутреннюю дистанцию от родителей. Зато множество технических вузов с набирающими популярность специальностями – электроникой, автоматикой, прикладной физикой – открывали простор мечтам выпускницы с крепким аттестатом.