Читать книгу: «Половинка чемодана, или Писателями не рождаются», страница 2

Я даже рада, что мой первый кинотеатр закрылся. Теперь в его помещениях развёрнуты модный магазин и кафе.

3. Одна на улице

В последнюю весну перед школой меня стали выпускать на улицу одну. Средняя Подьяческая – наша маленькая улица, мощённая булыжником, – с двух сторон ограничивалась каналом Грибоедова, вписываясь в изгиб его извилистого русла. Берега и набережные канала по мере развития города укреплялись гранитом, а также чугунным ограждением из плотно сомкнутых вытянутых колец. Эти изящные решётки и являли собой границы моей свободы: с улицы ни на шаг!

Эта улица, хотя и находилась в историческом центре города, благодаря своему расположению оставалась тихой и безопасной: ни машин, ни чужих людей. Поэтому настоящими хозяевами улицы являлись мы, дети, безбоязненно бегая по булыжной мостовой или прыгая по щербатым плитам тротуара.

Много позже, читая Достоевского, я узнаю, что в одном из угловых домов улицы жили по фантазии писателя убитые Раскольниковым старуха-процентщица и её сестра. Называлась улица одинаково как во времена писателя, так и в советское время.

Дошколята и младшие ученики сбивались в стайки по принципу соседства из ближайших дворов. И самым притягательным местом для всех являлся канал. Хотя берега его были забраны в гранит, представляя отвесные стены, и набережная возвышалась над каналом, можно было спуститься к воде по крутой лестнице или спуску. Особенно притягивали к себе эти спуски зимой, когда вода слегка подмерзала, образуя некрепкий лёд. Он был тонок и слаб, ведь его подмывали тёплые сточные воды.

Неодолимым искушением становилось желание проверить прочность бурой наледи, шагнуть на неё с нижней ступени каменной лестницы. Однажды подружка, держась за мою руку, ступила на рыхлый лёд. Он треснул, крошась, и нога девочки потеряла опору, провалившись в воду. Но мгновением раньше, едва подружка качнулась, я с силой дёрнула её руку на себя. Мы обе благополучно шлёпнулись попами на каменную площадку спуска, но не в ледяную воду. Чей ангел-хранитель спас нас?

С каналом связаны и первые воспоминания об уборке снега.

В середине прошлого века дворники на нашей улице убирали снег лопатами с тротуаров и мостовой. Затем сгребали его и вывозили к близлежащему каналу. Вместо саней для этой цели использовался широкий лист фанеры с привязанной к нему верёвочной петлей. Снег набрасывался лопатой на фанеру рукодельным сугробом, и дворники – в послевоенное время ими были только женщины, – впрягаясь животом в скользкую петлю, волокли эту снежную гору по середине улицы до ограждения канала. Орудуя деревянной лопатой, дворники перекидывали снег через чугунную решётку, всё на тот же непрочный лёд. И скоро скапливалась гора снега уже с внутренней стороны канала. Но у нас хватало ума не залезать на неё, поскольку слишком рыхлой конструкцией выглядела гора даже на поверхностный взгляд.

И всегда у тёти Кати, нашей дворничихи, были добровольные помощники – шести-восьмилетние малыши. Мы впрягались вместе с ней в импровизированные «сани» и тащили гружённую снегом фанеру, налегая все вместе грудью на верёвку. Помните крестьянских ребятишек с картины Перова «Тройка»? А как весело было на обратном пути гурьбой повалиться на холодную, пятнистую от прилипшего снега фанеру, и добрая тётя Катя в одиночку волокла её вместе с нами, ребятишками, визжащими от удовольствия!

Так делалось несколько ходок. Вновь снежная гора за спиной на фанере – и вновь радостная кутерьма вверх тормашками. «Любишь кататься, люби и саночки возить», – эту пословицу я пропустила через себя! Кристаллики снега, налипшего на варежки и рейтузы, как крупинки счастья, до сей поры сверкают в моей душе.

На противоположном от спуска к воде конце улицы, в подвале углового дома, находилась булочная. Там я училась совершать покупки: отдать деньги, получить сдачу, не уронить горбушку-довесок. Я застала ещё развесную продажу хлеба: продавщица, подкладывая маленькие кусочки хлеба к основной части, добивалась равновесия двух чаш весов – на второй чашке стояли чудесные, как железные солдатики, гирьки. Довесок был моей законной премией и съедался на обратной дороге к дому.

Когда я пошла в школу, у меня появились первые карманные деньги, сэкономленные на школьных завтраках или утаённые из «сдачи». И я стала совершать покупки не «под заказ», а для себя лично. Чаще всего – дешёвые конфеты без фантиков: ириски, леденцы, «подушечки». Когда у меня набиралась мелочь, равная цифре на ценнике – за сто граммов конфет, – я протягивала её продавщице и получала заветный кулёчек.

Однако меня манил большой «гастроном» напротив булочной – тот самый, откуда два года назад я была с позором выдворена очередью. Но заходить в тот магазин мне строго-настрого запрещалось: ведь для этого следовало ещё пересечь проспект с оживлённым автомобильным движением.

Конечно же, я нарушала этот запрет, каким-то чудом проскакивая на другую сторону улицы под носом у мчащихся машин! Большой магазин с отдельным кондитерским отделом был для меня притягателен, как для нынешних детей гипермаркет. Я входила в торговый зал и сворачивала к высоким стеклянным витринам с конфетами – эра магазинов самообслуживания была ещё впереди. Прижав нос к стеклу, я рассматривала вазочки, заполненные с горкой недоступными мне сладостями. Здесь лежали и заманчивые шоколадные брусочки в плотных фантиках – «Мишки» и «Белочки», – и соевые батончики, и россыпи конфет, закрученных в блестящую фольгу. Где-то в уголке виднелись и подушечки с ирисками без фантиков – совсем такие же, как в моей булочной, но цены в этом магазине были для меня недоступны. Я долго не могла понять, почему все сладости стоили здесь на порядок дороже. За какие-нибудь «подушечки» (в булочной они стоили 1 руб. 40 коп.) здесь требовалось уплатить 14 руб. Несмотря на мою физическую бойкость, общаться со взрослыми я стеснялась и не решалась спросить продавщицу, хватит ли моей мелочи хотя бы на одну заветную конфетку.

Классу к третьему-четвёртому я разобралась, что в «гастрономе» указана цена за килограмм, а в булочной – за сто граммов. Прошло немало времени, прежде чем я научилась переводить «страшные» цены за килограмм в приемлемые за маленький кулёк. Наверно, то было моё первое применение в жизни школьных знаний.

На этом же конце Подьяческой улицы, где находилась моя первая булочная, начиналась и дорога к храму – только сворачивать следовало за другой угол. Дальше, будто нарочно, чтобы затруднить поиск божественной сути, все улицы имели двойное название: старое и новое.

Канал Грибоедова, петляя вокруг трёх сестёр, трёх Подьяческих улиц (Малой, Средней и Большой), услужливо раскинул Комсомольский мост по дороге в церковь, стоящую на площади Коммунаров. Этими убойными названиями советская власть пыталась отвадить от религии комсомольцев и жителей коммунальных квартир. К счастью, выстоял сам храм: небесно-голубого цвета, с золотыми куполами, с якорями в натуральную величину, выложенными на колоннах ограды. Он так и назывался – Никольский Морской собор.

А любопытные комсомольцы и комсомолки, и я среди них, в ночь Пасхального богослужения через Комсомольский мост и площадь Коммунаров шли к церковному садику, чтобы посмотреть священнодействие церковного люда. Мы забирались на крыши дровяных сараев и оттуда, как с партийных трибун, смотрели на величавое шествие – крестный ход.

На эти же часы в городских кинотеатрах назначали ночные сеансы, чтобы отвлечь молодёжь от опасного «религиозного опиума». Демонстрировали завлекательные фильмы с пометкой «Детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается». Юность металась в поисках истины, а храм терпеливо ждал…

Спустя полвека мне снова довелось оказаться в этих краях, чтобы проводить в последний путь человека своего поколения, вчера ещё неутомимого и жизнедеятельного. Спустя сто лет после революции семнадцатого года и большевистских переименований всё возвращается на круги своя. Никто уже не помнит ни Комсомольского моста, ни площади Коммунаров. Через Харламов мост и Никольскую площадь люди идут в Никольскую церковь помолиться за тех, кто в море. И за тех, кто покинул море житейское.

Я зашла в просторный зал под небесно-высоким куполом. Алтарь, иконы, подсвечники, приглушённый свет. Чуть в стороне стояла пустая сейчас чаша-купель для крещения. Когда-то, прижимая меня к своей груди, бабуля принесла меня в этот храм и передала на руки священнику. И храм, и люди пережили блокаду и войну, а вера помогла им всё пережить. Здесь приобщилась к непознаваемому горнему миру моя душа, моё незримое дитя.

Пока я бродила по церковному залу, застывая на минуту-другую у икон, подошло время и скорбной церемонии, ради которой я приехала. Сегодня умер другой – прощай, мой друг! А я ещё не окончила свои земные дела.

4. Мой первый школьный класс

В первый класс, в Ленинграде, меня провожала тоже бабушка. В то время типовых школьных зданий в историческом центре города почти не было, и наша школа занимала два нижних этажа в жилом здании замысловатой архитектуры модерна на углу Фонарного переулка и канала Грибоедова. Фасад здания украшали выпуклые барельефы, гипсовые гирлянды и художественно изогнутые кронштейны под балконами. В это красивое здание мы и вошли с бабулей первого сентября. В то время это была школа № 248 Октябрьского района, впоследствии переведённая в другой район.

После торжественной линейки в общем зале на втором этаже школы учительница повела нас, всех девочек – в начале 50-х ещё было раздельное обучение, – вниз по деревянной лестнице, затем длинным извилистым коридором. Он упирался в коричневую дверь из двух створок, будто в дверь квартиры. Здесь на первом этаже, рядом со школьными мастерскими, находился 1 «В» класс. В этом изолированном помещении мы проучились всю начальную школу.

Поначалу помещение показалось мне огромным, как зал ожидания на вокзале. Здесь мы и учились, и играли на переменках – никакого зала рекреации на этом этаже не было. Входная дверь находилась не рядом с доской, а напротив, в противоположной стене. В классе стояли выкрашенные чёрной краской старые парты, скрипучие и местами поцарапанные. Когда мы, поприветствовав учительницу, садились на своё место, то громко хлопали откидными крышками парт, как маленькими дверцами в страну знаний.

На верхней планке парты имелись круглые выемки, и в них вставлялись маленькие стаканчики-чернильницы. Если ученицы ненароком задевали парты, сдвигая их, то чернила выплёскивались из чернильниц фиолетовыми кляксами на крашенный ядовито-малиновой мастикой пол. Нередко пальцы и ладони незадачливой ученицы тоже оказывались лиловыми. Тогда девочка бежала мыть руки в сторону неприметной двери при выходе из класса, где находился туалет, – тогда его называли просто уборной. В помещении класса дети пребывали весь учебный день, не покидая его!

Часть класса позади парт, отмерянная широким многостворчатым окном, оставалась свободной, и на этой части девочки проводили переменки. Вряд ли нам разрешали там бегать и беситься, но помнится, и чинно, парами, мы тоже не прохаживались.

Из первых тетрадок я запомнила только рабочую тетрадь по чистописанию. В ней типографским способом были напечатаны недостижимо правильные палочки и крючочки, а также царственно ровные буквы и слоги. И рядом появлялись мои каракули! Единственная тройка в моём табеле первого класса – это тройка по чистописанию!

Я была высокой девочкой с хорошим зрением, поэтому учительница посадила меня на предпоследнюю парту, где я и просидела все годы начальной школы. С моего места доска и учительница казались мне отдалёнными и чужими, я видела их как бы общим планом. И лишь когда учительница, шагая вдоль прохода, останавливалась поблизости, я могла рассмотреть узор на шерстяной кофте, обтягивающей её полную фигуру, – это были олени, вывязанные белой ниткой на синем поле. Мне кажется, учительница носила эту кофту не снимая все четыре года начальной школы.

Окна нашего класса, занимавшего целый угол здания, выходили на две перпендикулярные друг другу улицы. Вдоль длинной стены имелось несколько широченных окон, но нижние стёкла их, замазанные белой краской, скрывали нас от любопытных прохожих, шагающих по узкому тротуару вдоль здания. И лишь время от времени со скрежетом на рельсах проплывал трамвай и сворачивал за угол, чтобы ещё раз промелькнуть в единственном окне на другой стене класса. И мелькали в незакрашенной части окон «рога» трамвая, изредка высекая огоньки искр.

Училась я без особого напряжения, но и без блеска. Быстро научилась читать и легко освоила четыре правила арифметики. И на всю жизнь мне запомнилась сшитая бабушкой из старого полотна касса букв и слогов. Сама бабушка окончила ещё до революции только церковно-приходскую школу, и потому фиолетовые буквы, нацарапанные химическим карандашом её рукой на окошках «кассы», были такими же кривыми и неровными, как и мои собственные буквы в тетрадке по чистописанию.

Мои успехи в грамматике оставались весьма скромными, но на всю жизнь мне запомнилась огромная единица в тетрадке по математике. Её мне влепили за то, что я написала несколько раз слово «едЕница» – с буквой Е.

На мой первый учебный год выпала и всенародная трагедия того времени – смерть Сталина. Запомнились слёзы бабушки и минута памяти на улице, когда все пешеходы замерли, зато гудели одновременно, но вразнобой проезжающие машины. А ещё коллективная беседа с учительницей, когда мы, девочки, окружив её теснящейся группой, стояли на переменке в нашем обособленном классе и слушали какие-то слова утешения о «невосполнимой потере». И что-то говорили сами. Пожалуй, в тот день мой внутренний Ребёнок впервые не чувствовал себя единственным покинутым. У всех было ощущение внезапно возникшего общего сиротства после смерти вождя.

Вскоре жизнь в обществе стала исподволь меняться. Уже в третьем классе отменили раздельное обучение, и в нашем классе появились мальчики. Это раскрепостило и нас, девчонок: стало больше беготни и визга на переменах, и больше замечаний учительницы на уроках. Тем более что наши занятия проходили теперь в обычном классном помещении школы – и зал рекреации, и её коридоры были в нашем распоряжении. И впервые за партой со мной сидел неприметный мальчик Костя – мальчик из нашего двора. Мы никогда с ним близко не дружили, хотя продолжали здороваться уже и повзрослев, и разойдясь в старших классах по разным школам. Но запомнился он мне не поэтому. Лет через десять после того, как я уехала с нашей улицы, жизнь снова свела нас. В новом районе, куда я переехала, я зашла в незнакомый мне мясной магазин и встретила этого Костю – возмужавшего и располневшего – за прилавком. Он работал там продавцом, считался полезным человеком в эпоху всеобщего дефицита. И в последующие месяцы исправно припрятывал для меня под прилавком особенно ценные и нежные кусочки мяса. До той поры я, как все, довольствовалась почти одними костями.

Но вернусь к школьным реформам. Для мальчиков вскоре ввели форму. Для них она не была поначалу обязательной и всеобщей, как для девочек. Серые брюки и серые гимнастёрки с металлическими пуговицами у ворота делали мальчишек похожими на курсантов или военных. И среди одетых в форму ребят был и Костя. Гораздо позже, разглядывая выпускные фотографии младших и средних классов, я приметила, что в форму были одеты лишь тихие мальчики – видимо, из более благополучных или обеспеченных семей.

Большинство мальчишек нашего класса донашивали короткие вельветовые курточки с молнией от середины груди до горла или изношенные свитерочки. У большинства ребят были повязаны вокруг шеи красные пионерские галстуки, но встречались и безгалстучные. Вне пионерии оставались двоечники и ребята с плохим поведением, и очень часто именно у них не было ещё школьной формы.

Вернусь снова к началу своих школьных дней. Я училась во втором классе, продолжала играть дома в куклы и рисовать картинки в альбоме, когда услышала, что в школе работает художественный кружок. До того я не имела представления о кружках, меня никуда не водили, а я даже не знала, как в них записываются.

Собравшись с духом, я осталась после уроков в школе. Поднялась из нашего обособленно расположенного класса на второй этаж и остановилась. Школа уже опустела, вокруг никого. Я ткнулась в одну дверь, другую – они оказались заперты. Узкий темноватый коридор без окон, лишь тусклая лампочка освещала его. Я застыла у стены, прижимая к себе пальтецо, и заплакала, размазывая по лицу слёзы. Как мог заплакать бы мой внутренний малыш. Я не знала, как найти художественный кружок, куда так стремилась попасть.

И тут, откуда ни возьмись, появилась большая, чуть полноватая девочка-пионерка. Позже я узнала, что она учится уже в пятом классе. Склонившись ко мне, девочка участливо поинтересовалась, почему я плачу. Я рассказала о своей беде: не могу, дескать, найти художественный кружок, где учат рисовать.

Большая девочка необидно рассмеялась и пояснила, что в школе нет художественного кружка, где учат рисовать. Зато есть кружок художественного слова, где разучивают стихи и рассказывают их со сцены. Оказалось, что девочка сама член этого кружка, вышла на минутку из пионерской комнаты, где сейчас занимаются ребята, и уже идёт назад. Толстушка взяла меня за руку и повела за собой. Я обречённо пошла, куда вели.

Я в 9 лет, Ленинград, 1954 год

Руководительница кружка, в серой шерстяной шали на плечах – на вид старушка на мой детский взгляд, – попросила меня прочитать стихотворение. Я вспомнила свои самостийные выступления перед началом сеанса в кинотеатре в дошкольную пору, выпрямилась, заложила руки за спину и, запрокинув голову, громко прочитала недавно выученное на уроке чтения: «Мы видим город Петроград/ В семнадцатом году,/Бежит матрос, бежит солдат/, Стреляют на ходу». Испытание я прошла и была принята в кружок. В нём я прозанималась целый учебный год.

Помнится, мы готовили групповую декламацию к Первомаю – к празднику всех трудящихся. Толстушка получила ведущую роль солиста, а мы, остальные, в роли цветов-гвоздик создавали массовку. Хотя каждому из массовки доставалось лишь одно-два словечка, предполагалось, что на нас будут костюмы, обозначающие эти революционные цветы.

Забота о костюме легла на бабушку. Незадолго до премьеры она сшила мне из медицинской марли, купленной в аптеке, замечательное платьице. Выкрасила марганцовкой в розово-вишнёвый цвет и накрахмалила, чтобы юбочка стояла жёстким кружочком, как у балерины. Я казалась себе самой волшебным цветочком-гвоздикой, а бабуле, сидящей среди зрителей в день спектакля, должно быть, необычайной красотулей!

А ещё в эти первые мои школьные годы вернулась из Выборга мама. И мы стали жить все вместе, вчетвером. В нашей с мамой комнатке теперь стояли две железные кровати: моя, детская, с зелёными прутьями, и её, блестящая никелем, по виду – новая. Кровати занимали почти половину комнаты – между ними, у окна, размещался мой письменный столик, да ещё стоял при входе платяной шкаф. Мы с мамой заново привыкали друг к другу и постепенно настолько привыкли, что начали ссориться почти каждый вечер. Сейчас я даже не вспомню причины раздоров: возможно, я просто не хотела рано ложиться спать!

5. Я в роли зачинщицы бойкота

В пятом классе я удивлялась на саму себя, что своей образованностью уже превзошла бабушку, – ведь она до революции училась лишь три года. Но в жизненных вопросах её авторитет в моих глазах оставался непогрешимым, как орфография в печатной книге тех лет.

Так же авторитетны стали для меня учителя-предметники. Они казались мне важнее и серьёзнее моей первой учительницы – с ней я рассталась без особого сожаления, потому что чувствовала себя обделённой её вниманием. Я не создавала ей проблем и не выделялась ни в какую сторону.

Другое дело – в средней школе. Поначалу я так старалась выполнять все задания учителей, что неожиданно для себя первую и вторую четверти пятого класса закончила на одни пятёрки. Особенно мне нравились английский язык и преподаватель предмета Татьяна Ивановна – статная женщина с ярким полосатым шарфом на плечах казалась мне олицетворением всего иностранного. В тот год на вопрос «Кем ты хочешь стать?» я уверенно отвечала: «Переводчицей»!

И случилось так, что наличие сплошных пятёрок в моём дневнике прибавило мне авторитетности среди одноклассников. Или, возможно, что я, почувствовав больше уверенности, стала чаще нарушать мелкие школьные правила и хуже себя вести, – такая независимость обычно ценится в школьном коллективе. Со мной теперь хотели дружить не только девочки, но даже мальчишки-хулиганы, те самые не принятые в пионеры ученики без галстуков – с ними после уроков я бегала по ленинградским дворам уже за стенами школы.

К шестому классу моя успеваемость пришла в благоразумную норму, и дневник наполовину заполнили привычные четвёрки, оставляя пятёркам всё меньше места. И это балансирование между учебными показателями и желанием попробовать себя в разных областях сохранялось у меня на протяжении всей школы. Я делила внешкольное время между уроками, кружками, спортивными секциями и, казалось бы, бесцельным блужданием по любимому городу. Нередко уезжали с подружками на трамвае в незнакомые районы, а потом возвращались пешком домой, поглядывая на рельсы и читая на табличках домов названия улиц.

* * *

К седьмому классу я была достаточно уверенной в себе девчонкой.

Пусть у меня нет отца, пусть не возникло душевной близости с вернувшейся ко мне мамой, пусть заботы бабушки кажутся слишком приземлёнными, зато у меня имеются надёжные подружки в школе и достаточно высок мой авторитет в классе.

Подростковый возраст подталкивал ко всяким школьным непотребствам: коллективный прогул, мычание сквозь сжатые губы на уроках, демонстративное неповиновение учителю, а также принципиальное пренебрежение к слабакам. Внешне большинство из нас напоминали гадких утят, и никто не был доволен своей внешностью. И я тоже разочарованно разглядывала себя в зеркале: длинноногая худощавая девица (мама называла меня дылдой) с лёгкой сутулостью; хилые косички увязаны на затылке «корзиночкой», да ещё чуть выступающие передние зубы. Мне только-только сняли с них исправляющие прикус брекеты, которых я поначалу стеснялась. Брекеты сняли, но осталась привычно закрытая улыбка, лишь раздвигающая уголки губ. Лишь карие, широко распахнутые с искоркой насмешки глаза нравились даже мне самой. Я находилась между миром взрослых и детей. И если с одноклассниками у меня было полное совпадение, то в общении со взрослыми я чувствовала скованность. Особенно я затруднялась с ответом на их повторяющиеся вопросы: «Где твой папа?» или «Кого ты больше любишь: бабушку или маму?». Этот вопрос всегда перехватывал обиженный внутренний Ребёнок и мямлил что-то невразумительное.

Когда рядом не было взрослых и когда я отходила от зеркала, то забывала о досадных мелочах, портящих моё настроение или внешность. Вновь становилась свободной и уверенной в себе, порой даже затевала школьную бузу. Одной из моих инициатив стало предложение однажды весной всем классом сбежать с урока, когда заметно задержалась учительница. Её не было минут десять после прозвеневшего звонка. Быстро собрав портфели, чемоданчики, а кое-кто – и модные кожаные папки, все без пальто высыпали на улицу. Потолкавшись около канала Грибоедова, к следующему уроку мы благоразумно вернулись в школу. Но оказалось, сбегали не все, а трое остались дожидаться опоздавшую учительницу. Одна из штрейкбрехеров, неизменно прилежная ученица Алла, заявила нам, что учительница всё же пришла чуть позже, сильно ругалась и обещала всем сбежавшим неприятности.

Сейчас я уже не вспомню, как объясняла причину своего, как нам тогда казалось, предательства послушная троица. Помню лишь, что за всех отдувалась Алла. Она не только не раскаялась, но даже в чём-то обвиняла нас, революционное большинство. И тогда я предложила объявить этой Алле бойкот – совсем не разговаривать с ней. Она продолжала оправдываться – я, откинув назад голову и презрительно искривив губы, молчала. Меня поддержали остальные сбежавшие. И Алла, взрослая семиклассница, вдруг разрыдалась, опустив голову на парту. Я и моя группа поддержки чувствовали себя победителями.

Затем прозвенел звонок, пришёл другой учитель и начался очередной урок. Страсти, казалось, стихли – на следующей перемене с Аллой никто не разговаривал, и она молчала, просто вышла из класса. Последним уроком в тот день у нас была литература, и вёл её наш классный руководитель Алексей Николаевич. В конце занятия, продиктовав домашнее задание, он попросил всех остаться. Оказалось, что классный руководитель был уже в курсе случившегося. И не только в курсе нашего побега, но и дальнейших разбирательств с нерешительными: перед уроком Алла пожаловалась ему, что ей объявили бойкот, никто не хочет с ней разговаривать. Минут десять литератор выговаривал всему классу и за срыв первого урока, и за нетоварищеское отношение к Алле. Затем обратился к самой Алле, попросив указать зачинщика бойкота. Она назвала мою фамилию. Я застыла в неподвижности, опустив взгляд к парте. Алексей Николаевич отпустил ребят, а меня попросил остаться. Одну меня.

Мне предстоял нелёгкий разговор. И он был трудным для меня вдвойне, потому что до этого случая учитель не раз выделял меня среди других учеников со знаком плюс – зачитывал вслух мои сочинения в классе, представляя их как образец для подражания. По его предмету я получала неизменные пятёрки.

Испытывая сильную неловкость, покусывая нижнюю губу, я осталась сидеть за своей партой у окна. Алексей Николаевич присел за партой, стоящей впереди моей, – повернулся ко мне лицом. Как сейчас, вижу ту давнюю сцену: сидящие друг против друга неулыбчивая девочка четырнадцати лет с косичками, заплетёнными «корзиночкой», и ещё нестарый, чисто выбритый мужчина с прямыми русыми волосами, зачёсанными назад по моде того времени. Я не знала, куда мне спрятаться от строгого, уничижительного, как мне казалось, взгляда.

Сейчас думаю, что ему было под сорок, – тогда он казался мне очень взрослым. Скорее всего, наш наставник был из поколения фронтовиков: ведь с окончания войны прошло чуть более десяти лет. Но странное дело: ни один учитель в те годы не делился на уроках фронтовыми воспоминаниями, считая свою жизнь и подвиги рядовым явлением. Я испытывала к нему безмерное уважение, замешанное на романтичной влюблённости, но в своих фантазиях представляла его только отцом.

Он заговорил со мной строгим тоном, но почти на равных, как со взрослой. Подразумевалось, что я, конечно же, должна понимать, какое жестокое средство бойкот, как переживает одноклассница Алла, когда её отвергает коллектив. Приводил примеры историй с плохим исходом, приводящие чуть ли не к самоубийствам. Я отвечала односложно, пристально разглядывая металлические петли откидной доски от парты: ворох непонятных чувств – от злости на Аллу до вины перед ней и учителем переполняли меня. Конечно, я признала жестокость своего поведения, обещала прекратить преследование одноклассницы. Для меня это был первый урок саморефлексии.

Не помню, чтобы мне пришлось извиняться перед этой девочкой. Погашенный учителем конфликт постепенно рассосался сам собой, как и наши с Аллой взаимные обиды. В дальнейшем отношения между нами вновь обрели дружелюбие – тем более что мы и жили на одной улице, – и к концу учебного года инцидент был исчерпан. Но перед Алексеем Николаевичем я испытывала неловкость все оставшиеся полтора года до окончания восьмилетки, пока продолжала учиться у него в этой школе. Как будто моему внутреннему Ребёнку дали понять, что он недостоин любви учителя, наделённого мною ореолом воображаемого отца.