Читать книгу: «Вокализ», страница 5

Мамин хлебушек

Рассказ знакомого

Позвонила вечером мамина соседка тётя Тоня, не стало мамы… был сердечный приступ, вызвала скорую, не справились врачи… Ехал на электричке в родной город, вроде бы и недалеко жил, а видел маму нечасто, всё больше по телефону общались. Мама жила одна, переехать ко мне она ни в какую не хотела, и даже разговора об этом не затевай.

В доме пахло тёплым хлебом и свежими щами, видно, позавчера-вчера всё готовила. Мама никогда не покупала хлеб в магазине, никогда. Где-то доставала ржаную муку, запасалась, как следует, хранила, берегла. Пекла небольшие караваи чёрного хлеба, да такого, что все соседи нашего дома не могли удержаться, чтобы не попросить:

– Тетя Вера, угостите хлебушком.

Никто не говорил – хлеб, всегда ласково так – хлебушек, да и мама тоже так говорила. Соседки просили научить печь такой же, и всё они вроде бы так же делали, как она, из тех же незамысловатых продуктов – мука ржаная, вода, соль… что там ещё… дрожжи, наверное. Одним словом, всё то же, да не получался ни у кого такой вот хлеб, как у мамы – ароматный, мягкий, воздушный, с хрустящей румяной корочкой. Каждый каравай она заворачивала в льняную тряпицу и складывала в большую кастрюлю, там и хранила.

Открыл холодильник и увидел кастрюлю со щами. А на тумбочке у кровати в керамической вазе букет сухих трав, мама очень любила… пижма, мята, ветка рябины с засохшими красными ягодами, мятлик… а где же полынь её любимая? Вот и она. Бывало, идём с ней, увидит полынь, кусочек сверху оборвёт, потрёт слегка между пальцами и скажет:

– Ну какой же аромат – нет на свете лучше!

Около вазы с сухоцветами иконка Божией матери, упаковка валидола и моя фотография. В шкафу, когда разбирался, увидел по документам, что все деньги, которые я ей переводил-помогал, не истрачены ни на копейку, то есть… то есть она мои деньги копила для меня же… вот как… Завела попугайчика три года назад, голубой, маленький, два года почти не вылетал из клетки, забитый какой-то, а на третий стал вдруг шустрым таким и даже заговорил:

– Кеша красавчик.

Больше ни слова.

Налил себе тарелку щей, водки в стакан и отрезал большой ломоть хлеба – маминого хлебушка.

Блогер

Это стало его профессией – пальцы бегали по клавиатуре, как по клавишам рояля, он набирал текст, не глядя на буквы, быстро, грамотно, чётко. Он мог писать на любые темы, но предпочитал политику, мог писать за белых, красных, коричневых, голубых, зелёных, за правых, левых, верхних, нижних, за многих-многих… Собственные взгляды? Их знал только он один, или думал, что знал… В его текстах говорили десятки героев, исторических персонажей, говорили писатели, политики, военные, философы… он и сам стал философом. Писал для себя – по желанию, писал по заказу, писал без оплаты и за деньги.

Едва проснувшись и выпив чашку кофе, он уже садился за компьютер, и побежали пальцы по клавишам, побежали мысли, слова, диалоги, споры, доказательства и тексты, тексты.

Компьютер был с ним постоянно, или он с компьютером? Неважно, они стали единым целым – дома, на отдыхе, в машине, в лесу, в ресторане. Готовил еду на кухне, а на столе рядом был открыт ноутбук, одной рукой солил суп, другой набирал текст, завтракал, обедал и изучал информацию, принимал ванну и смотрел на монитор.

Уходило время… время, как в больших песочных часах через узкое отверстие уходил песок. Песок и он…

Песок был мокрым, он шёл вдоль берега, оставляя следы, исчезающие от набегавших волн. Лёгкий тёплый ветер ласкал лицо, закатное солнце исчезало за горизонтом, окрашивая воду во все оттенки красного и жёлтого, морской берег казался бесконечным.

Впереди бежали мальчик и девочка трёх-четырёх лет, они останавливались, заходили в море и весело прыгали в воде, поднимая брызги, разлетавшиеся во все стороны. Слышался разговор о чём-то, ни о чём, смех… слышалась радость. Он шёл к небольшому старому дому на берегу, где у окна, выходящего на море, был письменный стол, ручка и чистый белый лист. И не было компьютера!

…Привычно зазвонил будильник, он нехотя встал.

«Добро пожаловать!» – улыбался голубым экраном монитор.

Двери закрываются! Забудьте

– Поезд из пункта А в пункт В прибывает к третьей платформе. Стоянка поезда 15 минут.

– Поезд из пункта В в пункт А прибывает к первой платформе. Стоянка поезда 15 минут.

– Выйду на несколько минут. Ты пойдёшь? – спросила она мужа. – Я скоро вернусь, – накинула пальто, лёгкий платок.

«Выйду, подышу воздухом», – подумал он.

В этот ночной час на заснеженной платформе не было ни души, только холодный, пронизывающий ветер и мелкий монотонный снег, снег, снег. Их вагоны оказались напротив, вышли, остановились на мгновение, пристально вглядываясь в освещённую темноту вокзала.

Они не виделись тридцать лет, но, если бы прошло триста или триста тысяч лет, всё равно узнали бы друг друга… даже если костыли, если дряхлые и полуслепые, если глухие, седые, забытые и никому ненужные. Подошли, молчали, не было, не стало вокруг никого и ничего… никого, ничего…

«Влепить бы ему пощечину за… за всё! Но я никогда этого не делала».

«За всё, что она натворила, надо бы дать ей пощечину, но я никогда этого не делал».

«Изменился… но узнала бы всегда».

«Почти не изменилась… как он её сохранил… узнал бы всегда».

Вся жизнь за минуты промелькнула перед ними, как будто смотрели в глубину неведомой пустой комнаты, но сейчас их комнаты были заполнены мужьями, жёнами, детьми, работой, и в них не осталось места ни для неё, ни для него.

«Даже на полу у двери?» – подумал он.

«Даже на краешке стула в углу?» – подумала она.

Осталось две минуты.

Молча смотрели глаза в глаза. Сколько ненужных слов было произнесено когда-то, а нужные так и не сказаны. Еле успели добежать.

– Осторожно! Двери закрываются!

Они стояли у тёмных ночных окон, стучали колеса, кружился монотонный снег, снег, снег…

Двери закрываются. Забудьте.

Забудьте меня, словно поезд, промчавший

горящие окна над чёрною чащей

и в памяти даже уже не стучащий,

как будто пропавший, как будто пропащий.

Забудьте меня. Поступите отважно.

Я был или не был – не так это важно.

Но не забывать – это право забытых,

Как сниться живым – это право убитых⁸.

Энгельберт

Хампердинк

– «The Last Waltz»⁹

Oh, how I love The Last Waltz Humperdinck! No, no, I do not see a tall, bright room and a beautiful couple in the whirlwind of the waltz, not at all, but I see the Black Sea, jellyfish near the shore, a pebbly beach, seagulls at the stern of the ship… How long, how long ago it was! And I see a train coming along the coast early in the morning…

Ах, как я люблю «Последний вальс» Хампердинка! Нет, нет, я вижу не высокий светлый зал и красивую пару в вихре вальса, совсем нет, но я вижу Чёрное море, медузы у берега, пляж с галькой, чайки за кормой корабля… Как давно, как давно это было! И я вижу поезд, идущий вдоль берега моря рано утром…

Рано утром я встала, подошла к окну поезда «Москва – Адлер» и ахнула… Мы летели в бесконечности, ни неба, ни земли, ни звёзд, ни луны, ни солнца, ни единой точки, чтобы зацепиться взгляду – ничего, только дымка вокруг, как в невесомости. Я стояла и смотрела долго, как заворожённая.

Но постепенно вдали, как акварельные краски на картине, стали появляться сначала чуть заметно, потом всё ярче, берег моря и кусочек полотна железной дороги, и я увидела на повороте первые вагоны нашего поезда, идущего по самому краю берега, так что земли не видно совсем, а море и небо слились воедино – только небо и море.

В тот год мамина близкая подруга тётя Катя устроилась на лето администратором на базу отдыха от МИСиС – Московского института стали и сплавов, расположенную около Пицунды. Она пригласила нас, и мы поехали. У мамочки был большой отпуск, почти полтора месяца, а у меня каникулы после первого курса медицинского института. Жили в небольшой комнатке тёти Кати, спали на раскладушках, ели в студенческой столовой.

В первый день было облачно, но я умудрилась сгореть так, что неделю потом прикрывала плечи платком. Море, где я была впервые, показалось мне таким солёным, что думала, не смогу плавать, однако, привыкла. Галька на берегу тоже была удивительна после наших подмосковных золотых песчаных пляжей у лесных речек.

База отдыха находилась в ущелье, по которому с гор текла в Чёрное море река Ряпша. Ходили на почту и в магазин в Пицунду пешком, проходя небольшое село, по единственной улице которого бегали, вернее, носились удивительные создания – небольшие, тощие, серые, с длинными ногами. Я их сначала приняла за диковинную породу собак, оказалось, это свиньи такие.

Однажды, возвращаясь из Пицунды, шли берегом моря, где после шторма было так много медуз, что вода была похожа на кисель, и войти в неё я боялась. А два местных жителя, стоя по пояс в море, брали на наших глазах в руки охапку медуз из воды и растирались ими, как мочалкой. Пройдя дальше, увидели маленького дельфина, выброшенного на берег штормом, ватага местных мальчишек волокла его в море.

Вдоль берегов Ряпши тянулись лиственные перелески, заполненные незнакомыми для меня деревьями, но больше всего поразила ежевика. К тому времени она уже поспела, была фиолетово-синяя, почти чёрная, крупная, сладкая и вкусная. Однажды, сразу после ливня с градом я вошла в лес и увидела на иссиня-чёрных спелых ягодах ежевики крупные прозрачные градины, похожие на драгоценные камни. Жаль, не было тогда у нас таких фотоаппаратов, как сейчас!

Как-то в один из первых дней того незабываемого отдыха по громкому радио на пляже включили необыкновенную песню в ритме вальса на английском. Музыка была такая чарующая, баритон певца околдовывал, а слова… часть слов я понимала, об остальных догадывалась.

Радистом нашей базы отдыха был мужчина, казавшийся мне непостижимо взрослым, на самом деле, как потом я узнала, ему было лет тридцать-тридцать пять. Но мне, скромной восемнадцатилетней девушке, он казался, если не старым, то довольно древним.

В столовой радист сидел недалеко от меня и мамы, и как-то я осмелилась и сказала, как мне нравится та песня-вальс на английском, которую иногда слышу на пляже. Он сказал имя певца и название песни – Энгельберт Хампердинк «Последний вальс». И после этого разговора «Последний вальс» стал звучать буквально каждый день, мы просыпались и засыпали, слыша по радио:

I had the last waltz with you,¹⁰

Two lonely people together.

I fell in love with you,

The last waltz should last forever.

Не знаю, как радист узнал день нашего с мамой отъезда, но он сам подошёл ко мне, протянул кассету с записью Хампердинка и сказал: «Тебе на память».

На что я ответила: «Спасибо, но как же вы? Осталась у вас запись?»

И получила ответ: «Да, осталась».

Конечно, я называла его на «вы», я была худенькой загорелой девчонкой в ситцевом платье, отдыхающая с мамой, а он взрослый мужчина. Мы уезжали довольные, загорелые, полные впечатлений от природы, моря, от экскурсий.

В начале осени мы были в гостях у тёти Кати, она уже вернулась из Пицунды и случайно сказала:

– Удивительно, но после того, как вы уехали, по радио ни разу не звучал «Последний вальс». Девушки неоднократно подходили к радисту, просили включить, но он отвечал, что потерял ленту с записью. А я промолчала о своей кассете… почему-то.

Sometimes… only sometimes I see a tall, white room and a dancing couple in the middle… she is dressed in a bright, airy dress, he is simply a dark suit… they dance the waltz… but, It’s just my dream.

Иногда… только иногда я вижу высокий белый зал и танцующую пару в центре… на ней светлое воздушное платье, он в строгом тёмном костюме… они танцуют вальс… но это только мой сон.

Вероника

Ольга Сергеевна ехала из Москвы на электричке к брату на день рождения. Подарок был давно куплен, но, когда договаривались о встрече по телефону, брат напомнил:

– Про пирожки не забудь.

– С какой начинкой? – рассмеялась Ольга Сергеевна.

– Сама знаешь, что спрашиваешь.

Она и правда знала, какие пирожки испечь. В этом деле была она большая мастерица, друзья и знакомые шутили:

– Тебе фамилию надо изменить на Пирожкову.

Ольга Сергеевна улыбалась на эти слова. Она пекла пирожки лет с тринадцати, научилась у мамы, а потом стала стряпать даже намного лучше. И тортики, пирожные пекла разные, и печенье, кексы всякие, просто любила она это делать, вот и весь секрет. В сложные 90-е годы, когда полки магазинов были пустые, когда зарплату задерживали, а на цены страшно было смотреть, домашняя выпечка выручала многих женщин, ведь пирожки с капустой, картошкой, рисом, яблочками – это недорогая еда. Поэтому в те годы каждую пятницу Ольга Сергеевна готовила много пирожков на выходные – удобно, недорого, вкусно, и дети довольны – схватили по пирожку и побежали.

Ольга Сергеевна сидела у окна, была середина недели, начало дня, и народу в вагоне электрички было совсем мало.

В Химках напротив неё села женщина, на вид около шестидесяти лет, приятной внешности. Была она слегка полновата, что её не портило, круглолицая, миловидная, с ямочками на щеках. Одета просто, но аккуратно и со вкусом – тёмная юбка, блузка в мелкий горошек, тёмная кофточка сверху в тон юбке, маленькая сумочка, стрижка каре, лёгкий аромат духов.

– Пирогами вкусно пахнет из вашей сумки, – улыбнулась попутчица.

– Да, к брату еду в гости. Вот напекла, любит мои пирожки, – ответила Ольга Сергеевна.

Слово за слово, познакомились, попутчицу звали Вероника Михайловна.

– Какое у вас имя красивое и необыкновенное – Вероника, чувствуется в нём какая-то лесная свежесть и прохлада.

– Да, Вероника – голубика, – засмеялась попутчица.

Оказалось, что родом она была из маленького городка Архангельской области, вокруг которого и правда был лес. Но жила в Москве с восемнадцати лет. В семнадцать познакомилась с солдатом, он служил в этом городке, полюбили друг друга, расписались, и через месяц после свадьбы он отправил молодую жену к своей семье в Москву, шутил – чтобы его мама за ней смотрела, а сам ещё год служил и потом домой вернулся.

– Отправляли меня родные из дома с чемоданом, аккордеоном, я хорошо играла, и ещё со швейной машинкой. Вышла в Москве на перрон с этим своим багажом, стою одна, страшно, но свекровь быстро меня узнала по швейной машинке и аккордеону. Через год Витя, муж мой, вернулся из армии, скоро дети появились – два сына. Работали мы вместе, на одном заводе всю жизнь, так и ходили под ручку на работу – с работы. Квартиру получили, детей вырастили, внуки появились. И вы знаете, за всю жизнь никто из мужчин меня даже пальцем не коснулся, даже никто ни разу не поцеловал. Всю жизнь вместе, на одном дыхании. А четыре года назад, – голос Вероники Михайловны задрожал, – заболел мой Витя тяжело и сгорел за полгода. Я это очень тяжело перенесла. И вот как-то, после его смерти, надо мне было позвонить куда-то, я номер набрала, мне мужчина ответил, оказалось, я ошиблась, но разговорились мы… потом познакомились… а потом, потом… представляете, стали встречаться, – Вероника Михайловна покраснела. – Да как! Как молодые любовники, перед детьми стыдно мне так было. А у Юрочки, так зовут моего нового мужа, я ведь его за мужа считаю, у Юрочки жена очень больная, ходит с трудом и из дома почти не выходит. Дочка у них есть, но она на Украине живёт. Так что все заботы о жене на нём, на Юрочке, и о том, чтобы оставить её, даже и речи нет. Я понимаю, понимаю… Так вот мы встречались два года, а потом, знаете, от всех переживаний у меня инфаркт получился. Тяжёлое было очень состояние, в реанимации долго лежала, не знала – выживу ли. Рядом Юрочка был, он от меня не отходил… да… сутками сидел, когда совсем плохо было, лекарства доставал разные, с врачами говорил… если бы не он, не знаю, выжила ли я… Вот как ему досталось – и жена родная инвалид, да я ещё… А сейчас я на дачу еду в гости к Юрочкиным друзьям на денёк, он меня на станции у вагона встречать будет. Да уж скоро и приедем.

– А сейчас как чувствуете себя, Вероника Михайловна?

– Спасибо, всё хорошо. Мне выходить. Будьте здоровы.

– Берегите себя.

Электричка подошла к станции, Вероника Михайловна поднялась и вышла из вагона. Когда поезд отходил, Ольга Сергеевна выглянула в окно – по перрону, взявшись за руки, шли Вероника Михайловна и её Юрочка.

Перелом в типичном месте

– Да, дорогая, в типичном месте перелом лучевой кости, повторюсь, в типичном месте. Зима! Да ты и сама всё видела по снимку.

– Видела, но под Новый год…

– Ну не плачь, Аня, не могу тебя такую видеть, и не всхлипывай, пожалуйста. Держи салфетку вместо платка, стерильную, между прочим.

– У меня есть, я сейчас… извини.

– Ничего, ничего – четыре недели гипс и гуляй на здоровье.

– Мы же, мы же…

– Анюта, успокойся!

– Но мы же… ой, как же…

– Вот только без этих «же-же»! Мы-же-как-же-все-же…

– Мы же, прости… собрались в Брюгге, и что?

– А ничего. В Брюгге вы уже были в прошлом году осенью, насколько я помню.

– Хотели под Новый год, знаешь, как там красиво под Рождество… сказка.

– Дома устроишь сказку. Ты у нас теперь легкораненая, помнишь военную кафедру? Идём в перевязочную гипс накладывать, ко мне через неделю.

– Спасибо, Саша.

– Выздоравливай, милый коллега!

«Как же, Господи… опять “же”… Как мои тортики, пирожки, салатики, рыбка? А холодец? Илюша всё купит. Значит, и приготовит сам, как получится».

***

– Алло, Анюта, что случилось? Я слышала…

– Лена, лучевая, в типичном месте.

– Я к тебе приеду.

– Приезжай с Верой.

– Ты ведь знаешь…

«Ах, да, эта глупая ссора. Из-за чего? Ну, отказалась Вера её собачку на неделю взять к себе, но я её понимаю – собачка в возрасте, всё-таки четырнадцать лет, еле ходит и болела в тот момент. Я бы, наверное, тоже отказалась. Случись самое страшное – как объяснить… Хозяйка должна быть рядом. Надо Лену и Веру помирить, двадцать лет дружат, как родные стали. Приглашу к себе обеих, глядишь, и помирятся».

– Хорошо, Лена, приезжай тогда в четверг.

– Алло! Анюта, привет! Вера. Как твоя рука?

– Я теперь легкораненая, Саша напомнил. Приходи, навести.

– Хлопотно перед Новым годом, впрочем, если в четверг… Можно?

– Договорились.

Через несколько дней после встречи, успокоенные и счастливые, светящиеся радостью вновь обретённой дружбы, они прощались в коридоре.

– Анечка, спасибо, что помирила меня с Леной. Знаешь, как в изгнании были.

– Так всегда – поссоришься с близкими, а потом вспомнить не можешь, из-за чего.

Верочка, ну как я без тебя! – обняла подругу.

– Анюта, будем звонить. С наступающим!

– Алё-ё! Бабуля-я! Ты бале-ишь? Мама говорит, ты ручку сломала… как это, ба? Хочу к тебе.

– Приезжайте все вместе, я блинков напеку.

– Со сгущёнкой?

– Как захочешь.

– Анна Павловна, мы вас навестим на днях. Я вчера кандидатскую диссертацию защитила, поздравьте, устала…

– Катюша, как я рада, всё позади! Вчера звонила, звонила, всё занято.

– Поздравьте, Анна Павловна, ещё своего сына – моего мужа за неоценимый вклад, как говорится.

– Приходите, знаю всё, жду с нетерпением.

– Мама, мы завтра придём. Катя говорит, ты блины собралась печь. Это как – с одной рукой?

– Ничего, ничего, я уже приспособилась, и потом, травма на левой руке, приходи, Костик, с семьёй. Жду.

– Алло! Мама, Костик про блины сказал. Ты с ума сошла? У тебя же рука…

– Приезжай, Алёша, с семьёй, жду. Всё хорошо.

– Алло, Ипполит Матвеевич? Здравствуйте, Анна Павловна. Как вы себя чувствуете? Я? Почему я? Ах, да… Спасибо, в гипсе. Ипполит Матвеевич, всё, что я назначила, остаётся в силе, принимаем лекарства по строгой схеме. Да-да, и мочегонные обязательно. Через две недели сдаём анализы, направления я дала, делаем УЗИ, потом посмотрим. Спасибо, буду стараться.

– Алло, Анна Павловна? Вы меня извините, это Ковальчук… да, Нина Ивановна. Извините ещё раз, ваш телефон дали мои соседи, Кузнецовы. Анна Павловна, мой сын Владик…

– У него недавно фолликулярная ангина была, он ведь выздоровел.

– Я не о том, Анна Павловна, вы его с детства знаете, наблюдаете, может, подскажете. Последнее время стала замечать, что он…

Шёл беспокойный рассказ о том, что тревожило и пугало мать, и долгие разъяснения.

– Спасибо, Анна Павловна, я знаю, вы правы, Виталик – замечательный мальчик. Мы справимся, спасибо за советы, придём к вам после Нового года, выздоравливайте.

– Алло, Анна Павловна, это Зоя Михайловна. Все записались на билеты в Большой… как не знали… Да что вы! Поправляйтесь! Не поняла, вы билеты берёте? Нет, не опера, в январе только «Щелкунчик» каждый день с утра до вечера. С мужем можно. Не забудьте о графике отпусков на новый год. Выздоравливайте.

Незаметно бежали дни за днями в суете, заботах, звонили друзья, родственники и даже пациенты, звонила и Анна Павловна. Она выходила погулять в парк около дома. Облачная, бесснежная, оголённая зима, извиняясь за свою серую не ухоженность, неожиданно завалила город снегом – дома, тротуары, машины, дороги и заодно пешеходов, которые, кажется, совсем не возражали против такого «стихийного бедствия». Снег падал и падал, белый, пушистый, долгожданный.

Появились синички, и даже особо везучим горожанам стали встречаться красногрудые, нахохлившиеся снегири. Взрослые и дети радостно бросились в парк вешать кормушки для птичек в виде пакетов от молока, а кто-то с гордостью привязывал настоящий деревянный птичий домик-дворец. Между сосен порхали белочки, только воздушный рыжий хвостик мелькал, искрился, иногда они спускались к прохожим и осторожно, требовательно просили угощения – орешков, семечек, смешно цокая язычком при этом. Погода наладилась, подморозило, посветлело, зима вступила в свои права, кажется, окончательно и бесповоротно.

Пришло время, и гипс с руки сняли. Заглянули друзья, сидели за столом, разговаривали.

– Виталик, у тебя гитара с собой? Спой что-нибудь.

– Окуджава?

– Виталик, почему ты «Синий троллейбус» так любишь? Потому что на скорой давно работаешь?

– Кто его знает, – задумался, потом запел под гитару негромко, будто только для себя. – "Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, в последний, случайный. Последний троллейбус, по улице мчи, верши по бульварам круженье, чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи крушенье, крушенье"¹¹.

– Вот и закончилось заживление твоего перелома, Анюта, в типичном месте и в типичное время.