Читать книгу: «Дорога к родному дому. Рассказы», страница 4

Потом подруга закрыла их в номере, а он стал возмущаться: «Меня ж там ждут»! Настя обиделась: «Ждут, так иди». И встала, начала стучать в дверь, что б кто-нибудь открыл. И открыли, он ушел. Но на другой день опять несколько раз подходил, говорил, что, никогда не женится, что все девки ему надоели, а она сказала, что ей от него тоже ничего не нужно и что эта их встреча последняя.

Рассказала Настасья всё это… и вот уже несколько дней ходит тихая и грустная».

Раис, ты опять – за своё. Ну почему все должны поступать так, как тебе кажется? Ведь люди очень разные и каждый вправе выбирать поступок, соотносясь со своим характером, вот и Настя… Ей надо было разобраться и в себе, и в Пашке, а не делать резких движений, выводов, ведь это…

Да, разобралась, не сделала «резких», а понемногу… А, впрочем, послушай две последние записи:

«Я пришла домой, прилегла на диван, закрыла глаза, – уж очень устают после монтажей! Но пришла моя юная соседка: уже третий раз звонит ей Пашка, говорит о том, о сем, но никуда не приглашает, не назначает встреч.

– Настенька, учти, – сказала тихо, – вот таким он всю жизнь и будет.

– Но он же совсем другим был, когда познакомились!

– Когда знакомятся, все бывают «другими», – обобщила.

– Не знаю, и как с ним быть? – и голосок её зазвенел.

– Будь искренней и скажи как-нибудь: Паша, между нами появилось кривое стекло, через которое мы смотрим друг на друга и не верим: ты – мне, я – тебе. Так нельзя. Любить – значит верить. Если не будешь со мной таким же искренним, как раньше, то лучше не звони.

Ничего не ответила и ушла к себе».

«Настенька ходила на проводы заводских новобранцев в Армию, встретила там Пашку, а он сказал: «Приходи провожать меня на вокзал. Я так хочу». И она думала пойти, но я мягко рассоветовала:

– Не ходи. Если б любил тебя, то нашел бы, где проститься, а так… Не ходи.

И она не пошла».

Да нет, Раис, так и не возвратилась она к Пашке, хотя он и писал ей со службы влюбленные письма… Ага, отвечала ему… опять же по моему совету: напиши, мол, ему, там же солдатам скучно! Да и, когда возвратился, встречались они, но у Насти была уже другая влюбленность.

Вот и подошла к финалу моя очередная «эмпирика», не лишний раз подсказавшая, что если человеку за тридцать, то принимать его надо таким, каков есть, ибо с годами в нём, как в Раисе, почти ничего не меняется, а поэтому… Нет, так и не сказала ей, что героиней моего рассказа была не незнакомая ей Настенька, а её дочь.

Да кому ты нужна!

Мы – случайные попутчицы. И едем ночным поездом в Москву. И уже познакомились, наговорились. Ведь бывает так, что как-то сразу веришь случайному человеку и приоткрываешь ему дверцу своей души, вот так и у нас с Даной случилось… Симпатичная женщина. Не сказать, что красивая, но мне нравятся такие лица, – глубокий внимательный взгляд темно-карих глаз, светлые волосы и постоянно меняющееся выражение лица, за которым так любопытно наблюдать. Но вот уже легли спать… но не спим. Ну, ладно – мне… беспокойные думки о предстоящем, но она-то чего? Вроде бы впереди у неё – никаких проблем, едет в гости к успешной подруге, чтобы просто походить по театрам, но вот… Уже не лежит, в одиночестве сидит в нашем двухместном купе подо мною, и мне как-то неудобно от этого и даже совестно, – бросила, мол, меня, а сама… И о чем думает? Спросить? Нет, не буду. Может, как раз о том, о чём начала рассказывать, но махнула рукой и замолчала. Да, наверное… и наверное, это я спугнула её наметившееся откровение нетактичным вопросом. И всё же спущусь, спрошу.

– Почему не спим? – взглянула на неё, поправляя сползшее одеяло.

И присела напротив, отодвинула шторку окна, за которым замелькали пригородные огоньки очередной станции с висящей над ними огромной луной.

– Ой, – встрепенулась она, – луна-то какая!

– Да-а, огромная. Да еще этот жёлтый ореол вокруг…

– А ты знаешь, что я – богиня луны? – и мило улыбнулась: – Ну, не я, а только имя Дана или Данута.

– Так может, и в тебе есть некая связь с этим таинственным светилом, – пошутила, – потому и не спишь?

– Да нет, просто мечется в голове прошлая жизнь и всё думается, думается…

И замолчала… Нет, не стану её торопить, а тоже «просто» скажу:

– Ничего удивительного. Я тоже этим занимаюсь. И часто, так что…

– Ну, ты часто, а со мной такого почти не бывало… до некоторых пор. Всё идет… – и взглянула на медленно проплывающие за окном огни перрона: – Всё вроде в моей жизни идет теперь тихо-мирно, с мужем живём вполне счастливо, дети подрастают, учатся нормально, так что печалиться вроде бы не о чем. – И кивнула на луну: – Ой, и впрямь! Какая же не только огромная, но и красивая с этим ореолом! – И предложила: – Может, на перрон выйдем?

Вышли. Стоянка поезда пятнадцать минут, поэтому прошлись вдоль вагонов, зашли в вокзал, подошли к буфету. Я купила плитку шоколада, а она обернулась ко мне:

– Может, взять к твоему шоколаду вон ту маленькую бутылочку коньяка? Разопьём, – улыбнулась, – и тогда сразу уснём.

Я пожала плечами, а она уже протянула деньги продавцу.

И снова за окном над шторкой потянулась темная полоса, в которую иногда краешком вплывала луна и так же неожиданно пропадала.

– Знаешь… – Дана помолчала, взглянула на меня: – Почему-то начинаю часто возвращаться в прошлое, хотя и упрекаю себя: ну, зачем это делаешь, зачем ворошишь то, чему пора забыться, истлеть? Но вот…

И моя «лунная богиня» в огорчении хлопнула ладонями по краешку стола. Я же промолчала, по опыту зная, что вослед за таким экспрессивным вопросом непременно последует откровение.

– Я встретила его в девятнадцать лет. (Помолчала, отодвинула стакан с недопитым чаем ближе к окну.) – И вот так же, в поезде, когда ехала навестить маму… (Открыла бутылочку, налила понемногу в бумажные стаканчики коньяка.) Да нет, не влюбилась сразу, но было в Тольке нечто такое, что меня сразу подтолкнуло к нему и даже… (Я развернула шоколадку, разломала на дольки, кивком предложи ей взять, но вроде бы она не заметила моего жеста.) И не только подтолкнуло, а даже подчинило. Потом-то теперь не раз и думала: ну, почему, почему?.. Говоришь, судьба?.. А-а, шутишь. Ну, тогда… тогда давай вначале выпьем за встречи, которые были и будут для нас счастливыми. (Выпили по глотку.) А в то время я училась в медицинском техникуме, жила в общежитии, деньги, которые мама давала, часто тратила на разные кофточки-безделушки-украшения, поэтому зачастую за день съедала только пару булочек да бутылку молока и была, что называется, кожа да кости, но вот… (Отпила еще глоток.) Знаешь, как бывает на первых порах? Свидания, обещания, комплименты… Да нет, я же тебе сказала, что была худющая и ни лица, ни фигуры, а вот он… (Отломила от дольки маленький кусочек, бросила в рот.) До него-то у меня ни-икого не было. А уже девятнадцать. А уже подруги замуж выходят. А я что же? Так никому и не нужна?.. даже для просто так? (Улыбнулась.) Вот и внушила себе: значит, я – никудышная. А тут – он, да еще с комплиментами… А с такими: глаза, мол, у тебя красивые, руки ласковые, да и ножки – ничего. Ну, как было не ответить на всё это, как не соблазниться на предложение переехать в его однокомнатную квартиру? Вот и переехала… Нет, маме ничего не сказала, она о нём – только потом, когда… Нет, о «потом» тебе еще рано, так что слушай дальше. Ведь будешь?.. То-то же. Но пока давай-ка еще по глотку… из одноразовых. (Снова улыбнулась, но печально.). И началась наша… как говорят, совместная жизнь. И первая неделя была вроде как медовый месяц, – он уходил на работу, я – в техникум, но к его возвращению всегда старалась приготовить что-либо вкусненькое… простенькое, но вкусненькое, чтобы угодить. И ему это нравилось. Нравилось и то, что стирала его рубашки, гладила, приводила в порядок запущенную квартиру. В общем, его вполне устраивало то, как забочусь о нём. (И Дана замолчала. Потом наклонила почти пустой стаканчик, протянула руку к бутылочке… но нет, не притронулась к ней.) А на третью неделю наш «медовый месяц» стал мне казаться… (И всё же налила в стаканчики коньяка.) В общем, начал Толя на меня покрикивать… А потому, что из-за начавшейся практики в больнице иногда не успевала что-либо ему приготовить. Да и вообще… (Взглянула в тёмное окно, неожиданно широко улыбнулась.) Ой, смотри, снова луна в окошке! Никак не хочет от поезда отставать. Правда, смотрит на нас только краешком глаза. (И раздвинула шторки.) Но всё равно так таинственно освещает поле и вон те березки! (Полюбовалась с минуту, задёрнула шторки.) Короче. Стала я замечать за Толькой неприятное… А вот такое. Всё чаще стал приходить домой под хмельком, каждый раз оправдываясь тем, что у какого-то приятеля был на дне рождения, а когда понял, что перестаю верить в такие частые «дни рождения», то просто стал приносить бутылки с пивом домой… а иногда и с водкой. (Глотнула коньяка.) Думаешь, наверное, что я тоже не против выпить, да? (И почти рассмеялась.) Нет, не пью. Но иногда вот так… понемногу… (И почему-то схватила обертку от шоколадки, смяла её и, не найдя куда выбросить, сунула в пустой стакан от чая.) Да нет, пьяницей он не был, а просто делал это слишком часто, а когда я пробовала упрекать, то сначала помалкивал, а потом… и довольно скоро стал покрикивать. И делал это грубо, с каким-то непонятным озлоблением, а однажды… (Дана встала, шагнула к двери, постояла спиной ко мне, но резко обернулась.) А однажды бросил мне, когда снова попыталась его упрекнуть: «Замухрышка! Лучше б помалкивала. И кому ты нужна такая!» (Вскинула к лицу руки, застыла.) А что я? Когда, услышала в первый раз, то, конечно, обиделась и даже разревелась, а потом… (Снова села, откинулась к спинке сиденья.) Понимаешь в чём дело… Если бы я раньше мнила себя привлекательной, то услышать такое было б неожиданностью, но ведь я никогда не считала себя симпатичной, поэтому утёрла слезы и решила: а чего ты обижаешься-то, разве не знала о себе такого раньше? Ну, да, замухрышка, и надо жить с этим, а не обижаться… и даже радоваться, что нашелся человек, которому ты нужна, поэтому забудь обиду и благодари своего Толю за то, что терпит тебя… такую. (И Дана замолчала, прикрыла глаза. Ждёт, о чем спрошу? Нет, не будет вопроса, пусть сама…) Вот и терпела, когда в очередной раз слышала. И по-прежнему так же стирала, готовила, ходила в магазин… А что он? Он всё так же, приходя с работы, выпивал пару бутылок пива, ужинал, ложился на диван и-и всё… Да, согласна, мне тоже видеть всё это было тошно, да еще с сознанием не сметь упрекать, что я для него – лишь домработница, которую он поит-кормит… Да-да, однажды и такое услышала: «Домработница ты неплохая, и я тебя неплохо за это пою-кормлю.» (Встала, постояла, потом села, оперлась о столик, слегка наклонилась.) И как ты думаешь, каково мне было вот так жить?.. Пожимаешь плечами. Тогда сама отвечу: а хреново было жить. И настолько, что и теперь никак не выветрится то житьё-бытье… А вот как закончилось. (И она разлила по стаканчикам оставшийся коньяк, но пить не стала.) В тот… последний месяц нашей совместной жизни, он несколько раз поздно возвращался, а когда спрашивала «почему?», отвечал, похихикивая, что, мол, работы стало слишком много. Ну, много так много, бывает. А однажды пришла домой раньше обычного, открыла дверь, вошла в коридор и услышала, что Толя говорит с кем-то по телефону… нет, не говорит, а воркует, как со мной… когда-то. Ну, постояла немного… ведь неудобно же подслушивать?.. потом вошла в комнату, а он… Он даже и не попытался закончить разговор… А что ты так удивлённо смотришь? (Рассмеялась… но наигранно, фальшиво.) Смотришь так же удивлённо, как я тогда… на него. И он понял, о чем молчу… и выкрикнул: «Чего вылупилась? Да, есть у меня другая… другая и красивая, не такая, как… – И даже хихикнул презрительно. – Но ты живи… пока живи и терпи, раз никому не нужна, кроме меня.» (Дана встала, снова шагнула к двери, словно пытаясь вырваться из нашего замкнутого пространства, пропитанного её рассказом, но села.) И знаешь, на эти его слова во мне вдруг что-то вспыхнуло, я выкрикнула: «Нет! Я нужна, нужна! Себе нужна!» И это было неожиданным для меня! (Отвернулась к окну, взглянула на смотревшую на нас краешком глаза луну.) И не знала, когда поселилось во мне такое, как долго таилось, вызревало, чтобы наконец-то вырваться? Да и теперь не знаю… Но тогда выбежала из квартиры, села на первый попавшийся автобус и уж не помню как, но оказалась у реки, на мосту. (Помолчала, опустив глаза, чуть вздрогнула.) Солнце почти зашло, и вода была темная-тёмная! Да еще туман наползал, холодно становилось, а я стояла, вцепившись в перила, смотрела на эту почти черную воду и рыдала… Да нет, не было у меня мыслей о том, чтобы прыгнуть туда, а вот возвращаться к Тольке не хотела… не могла!.. и что делать не знала. (Снова раздвинула шторки, чуть ближе придвинулась к окну, за которым луна смотрела на нас уже не «краешком глаза», а большим ярким шаром катилась над полем, над темной полосой леса.) Нет, и всё же бывает она, – судьба. (Задернула шторки, взглянула на меня и в её темно-карих глазах блеснул отраженный лунный свет.) А вот почему так думаю. Когда стояла тогда вот так… рыдая и глядя на темную воду, то вдруг услышала: «Девушка, может я могу чем-либо Вам помочь?» От неожиданности вздрогнула, обернулась. Парень стоит. Стоит и смотрит тревожно. Потом достаёт носовой платок, протягивает: «Кажется, – и чуть улыбается, – у Вас лицо… в капельках росы.» В капельках росы. (Повторила и так светло, радостно улыбнулась, что и я…) Ты знаешь, ведь бывает так, что с первого слова, взгляда веришь человеку, вот и я тогда… из-за этих его слов как-то сразу доверилась ему: «Да, помогите. А то не знаю, как отсюда к трассе выйти, к автобусу.»

Поезд остановился. За окном вместо луны размыто засветились огни перрона и Дана кивнула на дверь:

– Может, снова выйдем?

И вышли. Прошлись, остановились над клумбой, от которой исходил тонкий пряный аромат каких-то невидимых нам цветов.

– Какой удивительный аромат! – Она глубоко вдохнула, закрыла глаза. – Не знаю, как у тебя, а у меня обоняние сильное и часто доставляет столько неприятных минут!.. когда чем-либо… а вот когда так, как сейчас… (Ещё раз вдохнула.) И Антон знает об этом, поэтому и дарит цветы… Ну да, он, мой муж, который тогда, на мосту… О нет, далеко не сразу мы… В тот вечер я призналась ему, что идти мне некуда… Нет, не всё рассказала, да он и не расспрашивал, а просто отвёл меня к матери и сказал: «Принимай, мама, новую квартирантку.» И я стала у неё жить… Нет, что ты! Жила квартиранткой, а с Антоном стали встречаться, ходить в кино… Да, потом всё же рассказала ему о Тольке, и знаешь, он еще чаще стал говорить мне что-то приятное о моей внешности, характере и даже привычках, а через полгода предложил «руку и сердце», сказав при этом: «Только давай еще немного подождём, хочу поднакопить денег и купить квартиру.» (Услышали объявление об отправлении поезда, направились к вагону.) Да, ты права, мой Антон разумный человек, но вот что меня последнее время мучило, возвращая в то самое прошлое, о котором я тебе уже говорила.

И снова сидим за столиком, но она пока молчит, словно заново обдумывая то, что хочет сказать.

– А мучило вот почему. (При скупом свете купе показалось, что глаза её стали совсем чёрными.) Ни-икак не находила ответа на вопросы, которые с некоторых пор стала себе задавать: ну почему так обречённо подчинялась Толе, почему так безропотно принимала его слова: ты некрасивая, ты глупая, тебя не будут любить, кому ты нужна такая… Почему? Может, ответишь?.. Да, да, может и родители не так воспитали… ага, слишком подавляли, было такое, а потом еще и Толька… (Она грустно улыбнулась, но выпрямилась, стряхнула улыбку.) И всё же, когда я выкрикнула ему: «Я себе нужна, себе!» поняла… вернее, не столько поняла, сколько почувствовала, что от всего этого могу стать безразличной не только к себе, но и ко всему, а это значило совсем потерять себя. И мой Антон тоже увидел это во мне, поэтому стал говорить совсем другие слова, чтобы поверила в себя. (Заглянула в стаканчики.) Так давай – по последнему глотку за то, чтобы… (Как же светло улыбнулась!) Чтобы с нами рядом всегда был хотя бы один человек, который поверит в мои… в твои силы и поможет выбраться из любой мучительной ситуации! Согласна?

– Да, конечно, моя лунная богиня. (Допили коньяк, взяли по дольке шоколада.) Рассказанное тобой очень интересно и будит размышления, которые… А, впрочем, хватит размышлений, пора спать. – Встала, взглянула в темноту окна: – Смотри! А луна-то стала еще ярче!

– Ой, и впрямь! – И снова та же улыбка. – Только жаль, что опять уплывает от нас.

– Вправо уплывает, – почему-то прозаично пояснила: – А значит, наш поезд поворачивает налево. – Но тут же спохватилась: – Ах, Дана-Данута, не огорчайся! Будет для тебя еще много лун таких же больших и ярких! А как же иначе… для богини луны?

P. S.

Через месяц она позвонила:

– Слушай… – и помолчала: – Вот, смотрю на такую же луну, как тогда, в поезде, и вспоминаю, как мы с тобой… И захотелось извиниться… А вот за что. Ты уж прости меня, что тогда вдруг выплеснула на тебя наболевшее… Да нет, не успокаивай, я знаю, как это бывает… Кстати, а луна и сейчас висит прямо передо мной, и такая красиво-загадочная!.. Так вот, вроде бы и стараешься не переживать за чужие беды, но зачастую они так входят в сердце, что потом… Согласна? Вот поэтому и прошу прощения, что эгоистично обременила тебя своим… тем, что не давало покоя. (Помолчала на том конце связи и почему-то я живо увидела её миную улыбку.) Но благодарю, что, выслушала, что почти освободила меня от того, что мешало жить.

И я, чтобы случайно не обронить неискренних слов, просто приняла её извинение, – значит оно ей необходимо! – ибо давно поняла: мы, люди, словно сообщающиеся сосуды, и если тот, кто рядом переполняется, то надо подставить… принять от человека какую-то часть того, что мешает ему жить, – пусть ему станет от этого хотя бы немного легче. Да и не только ему.

Закланные Зоной

Прихожу сюда часто, и почти каждый раз… да нет, без «почти», а каждый раз не могу избавиться от чувства, что здесь, под старыми клёнами, соснами и липами я не одна, – кажется, что надо мной парят души тех, кто лежит… кто был расстрелян в этом месте при освобождении моего города в сорок третьем. И всегда стараюсь с минуту постоять у скромного обелиска из черного мрамора со скорбной маской, а иногда опустить и несколько цветков из нашего общего двора, квадратом раскинутого меж серых пятиэтажек. А еще в нескольких метрах от обелиска, на краю оврага «Верхний Судок», что примыкает к роще, возвышается тёмный гранитный крест, и когда красные закатные лучи подсвечивают его, то вспыхивает чувство… Нет, не понять и не передать словами этого мистического ощущения, а поэтому замолкаю. Но сегодня не пойду в рощу, а перейду в сквер, который как раз – напротив, и сквер этот разбит относительно недавно в память жертвам Чернобыля⁹ Ах, Россия, Россия, как же много скорбных корней уходит в землю твоей памяти!

День солнечный, тёплый! Но уже оранжевые листья – на дорожках, да и клёны, липы рыжеют. Как же контрастируют их увядающие, но еще яркие уборы с изумрудом травы! Ляпота! Но мало кто видит эту красоту. А, впрочем, здесь всегда мало людей, только у памятника иногда кто-либо посиживает. Талантливый памятник этот треснувший земной Шар, тревожные мысли пробуждает… Может, и вон тот мужчина, сидящий напротив него, думает так же? Опустил голову, а рядом на скамейке – красные гвоздики и три розы… и все почему-то разные. Странно. И почему три? Ведь обычно принято приносить чётное количество, да и почему не возложил сразу? Но кажется, он смотрит на меня… и так упорно. Встал, шагнул навстречу:

– Ты?..

– Ой, – от неожиданности даже вздрогнула: – Антон?

– Ну, здравствуй, здравствуй. Как же давно не виделись! Но ты почти не изменилась. Всё такая же…

– Ладно, ладно, не надо комплиментов, лучше расскажи каким ветром тебя – к нам, в наш тихий край из шумной Москвы?

– Да вот… Пришел, чтобы вспомнить, поклониться…

И жестом пригласив сесть, взглянул на свои цветы, протянул к ним руку, но не прикоснулся.

– Ты как-то связан с этой трагедией? – кивнула на памятник.

Грустно улыбнулся:

– Да… Пришлось тогда побывать в тех местах.

– Газета командировала освещать события? – улыбнулась с лёгкой усмешкой.

– Да нет, взял отпуск и поехал…

– Не испугавшись доз радиации?

Взглянул… нет, не взглянул, а посмотрел с лёгким упрёком:

– Как можно? Ведь там столько людей уже работало. – Помолчал, снова взглянул на цветы: – И стольких потом не стало.

Мимо нас, громко смеясь, прошли подростки, – здесь, рядом техникум, наверное, учатся там, – и Антон, проводил их взглядом:

– Не дай Бог, чтобы им такое выпало.

– Да уж… Даже мы в те дни жили в тревоге и не знали, что можно есть, пить?

Но он, не ответив, встал, сделал несколько шагов к Шару, постоял… снова присел.

– Понимаешь, все тревоги издалека ничего не стоят по сравнению с теми, что пришлось пережить… – и усмехнулся совсем грустно, – и не пережить тем, кто попал тогда туда, на место аварии.

– Может, расскажешь что-то?

– А нужно ли тебе это? – усмехнулся. – Ведь если расскажу…

– Пожалуйста, расскажи! – искренне попросила.

И он уловил непритворность моей просьбы:

– Ну что ж, слушай. Тем более, что и мне хочется… просто необходимо хоть немного выговориться. – И, протянув руку к цветам, на какое-то мгновение задержал над ними ладонь, а потом взял алую розу: – Наверное, подумала: почему они не одного цвета, да? – Я лишь кивнула. – А потому, что… – Помолчал, глядя на цветок: – Но об этом – потом, а вначале расскажу, что увидел, когда приехал в Киев. И самое первое впечатление ждало на вокзале… тревожное от необычности: встречающих почти не было, а рядом машины поливочные утюжили улицы, утюжили…

– Страшно не было?

– Да нет, тогда не было, – положил розу на гвоздики. – Но когда подъезжал к Зоне, как её называли, то стало весьма и весьма неуютно. – И Антон даже слегка дернул плечами. – А поселился вместе с теми, кто приехал на ликвидацию последствий взрыва, в палатках…

Удивлённо взглянула:

– А почему не у родителей? Ведь они в Припяти жили?

– Да, там. Только потом забрал их к себе. И они-то рассказывали, что тогда, в первый день, дети в школу пошли, а в двух километрах еще реактор горел, зеваки на пожар с возвышенности смотрели. В общем… – Хотел встать, но лишь махнул рукой: – Понимаешь, и сейчас не могу совместить это… эти несовместимости: чудовищную опасность свершившегося и привычную жизнь людей. Ведь только потом эти два ощущения срослись, когда всё определилось как смертельная угроза и по зоне начали носиться брошенные лошади, стали отстреливать собак, кошек…

Почти вскрикнула:

– Зачем? Зачем отстреливать, Антон?

– А чтобы не мучились от лучевой болезни, чтобы сразу…

Глядя на земной Шар, который под уже косыми лучами солнца стал чуть красноватым, помолчал, а потом почему-то весело усмехнулся, словно желая этим смешком сбросить тягостные воспоминания:

– Ну, вот… А главной задачей тогда было перекрыть каналы реки Припять. На Камазах возили землю, мелкие ракушки и засыпали ими, чтобы радиация не плыла дальше. А еще привозили фильтрующий туф, ме-елкие такие камешки серого цвета, но когда ссыпали их в воду, то становились они небесно-голубыми. – И взглянул на меня: поверила ли? – Ну, а первым делом разведывали на предмет радиации населенные пункты, дороги, территорию АЭС и те места, где скапливались люди, отмывали машины…

– И у нас тоже… – оживилась я. – Помню, к нам на студию приезжал нештатный корреспондент с юга области, так рассказывал, как и его машину мыли.

Но Антон опять вроде бы не услышал меня.

– А еще составляли карты зараженности и если уровень радиации был больше 0, 7 миллирентгена в час, то село выселяли, а если чуть меньше… Ну, мол, живите пока. И странно, радиация эта была участками. Помню иду через лес, всё зеленое, яркое и вдруг – деревья совсем рыжие! И ни мух, ни комаров… и тишина зловещая! И еще один дед рассказывал, как в его деревне утром выпал зелёно-голубой туман…

Антон взглянул на меня, – верю ли?

– Да-а, – только и ответила, интонацией дав понять, что верю каждому слову.

– Ну, ладно, лучше буду тебе о том, что сам видел, о самой АЭС. Представь себе: огромное здание метров в восемьсот и тот четвёртый энергоблок… развалом его называли, как пасть чудовища! И в этой пасти работают люди, отбойными молотками дробят куски бетона, строят разделительную стену между четвертым и третьим блоком, чтобы прикрыть пульсирующий радиационный вулкан…

– И всё вручную? – наивно удивилась.

– Да нет, техники сразу много появилось и для её работы там же смонтировали электроснабжение. Погрузчики от «Пинкертон», бетононасосы «Путцмайстер, а из Германии огромный самоходный кран «Демаг» привезли. – Криво усмехнулся: – Правда, отказались прислать специалиста для его наладки, так что нашим пришлось самим с ним разбираться. – И снова смешок: – А, впрочем, начальство старалось не пускать иностранцев в Зону, чтобы меньше знали о масштабе катастрофы.

– Да не только от иностранцев скрывали масштабы, но и от нас, – тихо поддержала, – Нам тоже ничего не говорили, хотя мы от Чернобыля относительно недалеко.

И опять вроде бы не услышал.

– А Челябинский завод прислал радиоуправляемый бульдозер для работы на крыше, он должен был скидывать обломки на дно реактора. Ну, опустили его с вертолета на крышу и как не нажимали кнопки, так и не заработал, радиация все настройки сбила, вот и пришлось людей на крышу поднимать, как раз Никола там работал. – Антон посмотрел на цветы, хотел взять оранжевую розу, но не взял: – Ладно, о нём потом, а сейчас… – И снова взял алую: – А вот эту я принёс Сашке пожарнику, тушившему пожар над взорвавшемся радиатором. – И чуть распустившийся бутон заалел меж его ладоней, отчего длинный стебель словно потянулся к земле. – Мы с ним росли вместе, дружили, потом я уехал в Москву учиться на журналиста, а он остался в Припяти. – И опять помолчал, взглянул на меня: – Даже и теперь… в горле ком, когда начинаю – о нём. Ведь как же тогда был счастлив! Женился на любимой Ленке, только-только сын родился и как раз в тот день собирался её с малышом к матери в деревню везти, а тут… Потом рассказывала, как металась возле больницы, как вокруг машины пожарные и скорой помощи стояли, оцепление милиции и её туда не пускали. – Бережно опустил розу на гвоздики: – А ведь людям вначале не говорили о радиации, только предупредили, чтобы готовили вещи теплые, мол, отвезут всех в лес, в палатках жить будут. И многие даже радовались, что майские праздники в лесу встретят, готовились там шашлыки жарить, а потом… – Антон встал, прошелся туда-сюда, но сел.

– А что же с Сашкой? – тихо спросила.

– Понимаешь, ведь я потом был на крыше взорвавшегося энергоблока и пробовал всё себе представить: куски развороченной арматуры, обломки графитовых стержней, копоть от горящего битума… крыша-то станции им была залита, и пожарники со шлангами – по нему, по расплавленному, как по смоле, сбивая пламя, сбрасывая горящий графит ногами… – И Антон даже вздрогнул… а, может, я? – Когда потом ходил к Сашке в Клинику острой лучевой болезни… их же всех, двадцать восемь пожарников, самолётом в Москву привезли… то спросил: «Понимали ли вы, что это смертельно?», а он ответил: «Нет. Мы просто тушили.»

И уже на другой день умер первый из них, а через четырнадцать дней и мой Сашок.

Антон встал, взял алую розу с гвоздиками, подошёл к треснувшему Шару, положил цветы на пьедестал, постоял с минуту, подошел ко мне, сел:

– Знаешь, не повидав всего этого, невозможно представить насколько было непросто ликвидаторам пытаться прикрыть пульсирующий радиационный вулкан. А люди приезжали, было много и так называемых партизан со всего Союза, работали в четыре смены, по шесть часов. Правда, начальники следили за бэрами. Набрал свои 24 рентгена и уезжай, но неясность обстановки, нервозность, тревоги реальные и мнимые… – И взглянул на небо: – Кстати, кажется скоро дождь будет, смотри какая туча к нам спешит!

– Да-а, – взглянула и я. – А у нас зонтов нет.

Усмехнулся:

– Да ладно, дождь – не радиация, а вот тогда… Помню, женщина пожилая сидит возле дома и из бутылки пьет что-то темное. Подумал, что квас. Подошел, спрашиваю: нет ли лишнего? А оказалось, что пьет разведенный йод. «Сынок, ведь говорят, полезно, а?». И на меня вопросительно смотрит, а в руках бутылка с кефиром, запивает им. Вот потом и оказалось, что в клиниках лежало больше не радиационных больных, а с обожженными пищеводами.

– У нас тоже… – подхватила: – Пробовали лечиться и йодом, и угольными таблетками, а еще три раза в день я готовила салат из морской капусты, ведь писали же…

Антон улыбнулся:

– При наших дозах, может, и морская капуста помогала, а вот там, в Зоне… Раз зашли в кафе с Василём, заказал он себе двойную порцию кофе… соскучился ведь! а когда выходили, вдруг стал задыхаться. И пришлось отсиживаться, прежде чем… – Взял оранжевую розу: – И эта – ему. – Ладонями словно обнял её. – Веселый был. А как раз тогда песня часто из всех приемников неслась: «На недельку, до второго, я уеду в Комарово…», и он ча-асто запевал её, а иногда и пританцовывал. – Положил розу рядом с розовой. – Рассказывал, как вызвали его в Военкомат и сказали, что отправляют в лагеря сегодня же, на сто восемьдесят суток, а когда спросил: чего ж так срочно, хотя бы за день предупредили, ведь не военное же время? А ему ответили: «Считайте, что военное». Вот и привезли в Зону, и надо было таким, как он, с крыши взорвавшегося энергоблока сбрасывать на дно саркофага остатки графита, обломки металла, бетона и, чтобы не облучались сверх нормы, на все отводилось только три минуты: минута, чтобы забраться на крышу, минута – сбросить и за минуту спуститься. – Взглянул на меня: ну, мол, как? – И работали, не жаловались, понимали, что кто-то должен… – Замолчал, посмотрел на памятник: – Строил потом и бетонную стену, саркофаг вокруг ЧАЭС, а он уходил в землю на тридцать пять метров, чтобы грунтовые воды не попали в реку, вот потом и… В общем, болел восемь лет. Постепенно уходил. – И Антон, вздохнув, взял последнюю розу: – Ну, а эта – для Арсения. – И улыбнулся: – Красивое имя? Да он и сам был красив. Голубоглазый, волосы рыжеватые кольцами… А приехал из Сибири. Добровольно. Шофером работал на перекрытии каналов Припяти, возле реактора, на строительстве саркофага. – И махнул рукой: – А, что и говорить! Ведь не всех же непременно отправляли домой с их двадцатью четырьмя бэрами, вот и Арсен оставался еще на полтора месяца, и нахватал лишнего, а потом…