Читать книгу: «Когда цветёт светлынь-трава. Стихи», страница 2

«Всё единственным именем названо…»

 
Всё единственным именем названо.
Уходить от себя не спеши!
Вороже́я моя златоглазая —
осень таинство в сердце вершит.
И опять ты, ведомая в прошлое,
ищешь детства затерянный след…
А найдёшь русло речки заросшее,
старый мельничный жёрнов в траве,
под рябиной кресты – на погосте,
да в часовне мерцающий свет,
словно зыбкий, светящийся мостик
от живых – к тем, кого уже нет.
Вы одною деревней взлелеяны,
вот и дом твой – родительский – здесь.
Ветра лёгкое дуновение
долетит как ответная весть…
Не печаль это – боль неотвязная
наплывает, туманит лицо:
листья падают сердцеобразные
на родное крыльцо.
 

На Буеве

 
Буево – так называется холм. Его склоны отвесны.
Эхом доносится давних событий отвестье.
Топса-река отражает развалины храма.
Время – текучими водами слева и справа.
 
 
Время пьянит, как вино, всё сильней его крепость.
Только закрою глаза – вижу чудскую крепость.
Буево мрачно хранит её скрытую тайну.
Лобное место, продутое всеми ветрами.
 
 
Помнит оно новгородцев – поборщиков дани.
Чудь покорить непременно хотели славяне,
Силой оружья заставить принять православье.
Сыпались с Буева чудские стрелы и камни…
 
 
Я ли стою над простором, над вольною Топсой,
Над вековыми лесами с болотистой топью,
Там, где звенит тетивою речная излука,
Чувствую тяжесть копья и стреляю из лука?..
 
 
Чудь уступила однако славянам упорным.
Переплелись под землёй навсегда наши корни.
Может, вселились и в нас их отважные души.
Память осталась – в названиях сёл и речушек.
 
 
Даль необъятная. Ветер. Река обмелела…
Время – текучими водами справа и слева.
 

Дикая яблоня

 
Помню, что девочку звали Марусей.
Мальчика, кажется, звали Иваном…
Хлопали крыльями лебеди-гуси,
Те, что гнались за детьми неустанно.
Вот они, вытянув длинные шеи,
Громко шипят и хватают за пятки…
«Яблонька, яблонька, спрячь нас скорее!
Ветки густы твои, яблочки сладки!..»
 
 
…Дикие яблочки – меньше рябины —
Внучка домой приносила в кармане:
«Сколько на яблоне их уродилось!
Злющих гусей она тоже обманет!»
…И нарисует её, и раскрасит
В яблоках низко склонённые ветки,
А на вопрос: «Чем закончилась сказка?» —
«Знаю, конец был счастливый!» – ответит.
 
 
…Яблоня, как украшала ты вёсны
Благоуханием, буйным цветеньем!
Оборвалось всё внезапно и просто,
Странным таким человечьим хотеньем.
Пусто теперь в чистом поле и голо,
Свалены в кучу, все в яблочках, ветки…
Внучка явилась домой невесёлой…
С сердцем упавшим – и я, и соседки…
 
 
Сколько давала она вдохновенья,
Как озаряла моё захолустье!
…Чёрный пенёк мочит дождик осенний,
Да надрываются дикие гуси.
 

Остановись, послушай сказку леса

 
Лесной тропою уходя с болота,
остановись, послушай сказку леса!
Вбирай мгновенья тающего лета
перед зимой, пока ещё безвестной.
 
 
Пока исходит жаром жаровица
и осени костёр дымит лениво,
как чудно сбором ягод насладиться!
Не иссякала б клюквенная нива.
 
 
Неси домой тяжёлые корзины,
сдашь ягоды – накормишь домочадцев.
И ты бредёшь, устало сгорбив спину,
боясь на тропке с лешим повстречаться.
 
 
Поставь корзину, отдохни – как славно:
вот паучок на паутине тонкой
летит – куда? Над этим духом травным
летит, чудак, за осенью вдогонку.
 
 
Багульник пахнет остро, поневоле
вдыхаешь аромат его тягучий.
Вот переход по жёрдочкам за рýчей.
Наверх поднимешься – и выйдешь в поле.
 
 
И выйдешь в поле, где трава густая
и пух осота солнышком просвечен,
и мятлика соломка золотая —
всё светится… Пока ещё не вечер…
 
 
И тем осенним светом осиянно
всё поле… поле, ставшее поляной:
горит брусничник и осинок поросль —
поляна эта лесом станет скоро.
 
 
Ещё не вечер… Может быть, однажды
на этом месте снова будет пашня.
Пусть отдохнёт земля от человека.
Деревня, осень, лес, начало века.
.
 

«Последний дом в ряду домов пустых…»

 
Последний дом в ряду домов пустых…
Черёмушник разросся в угородах…
Но если к прошлому вернулся ты —
Лишь дёрни за верёвочку в воротах.
 
 
Войди туда, где мать ещё жива
И у окна сидит за рукодельем…
Но в сенцах ларь мучной и жернова
Напомнят: время – лучший в мире мельник.
 
 
И кажется, что целый век прошёл.
Зерно оставил ты, нашел – мякину.
И гирька от часов упёрлась в пол
В тот самый день, когда ты дом покинул.
 
 
На мучнике пылится ржавый серп,
Да ждёт в избе печаль – души привада,
Заставив в этих стенах вспомнить всех,
Кто там, в бору, за голубой оградой…
 

Приплыву к тебе в лодочке синей
Мезенской земле

 
Гаснет лампа заката над пожней,
Белой ночью сменяется вечер.
До свидания, Лáмпожня! Сложно
Жить в разлуке, от встречи до встречи!
Мы увидимся, знаю, не скоро.
Это счастье и просто везенье:
Побродить по высоким угорам,
Искупаться в холодной Мезени.
Зачарованный песнею длинной,
Край глухой, заповедный, чудесный:
И река, что так выгнула спину,
И дома на угорах отвесных.
Здесь приветливость в людях – издревле.
У домов не обсохли колодцы,
И хвоя лиственничных деревьев,
О которую – не уколоться.
Я приду с головою повинной,
Словно с самой причиною веской,
И, наверное, ты отодвинешь
Кружевное шитьё занавески, —
И, во власти знакомых предчувствий,
На высокое выйдешь крылечко,
Чтоб моею проникнуться грустью,
И поверишь, что время не лечит.
Я пройду от Мезени до Сёмжи,
Приплыву к тебе в лодочке синей.
Всё о том я, родная, о том же:
Как люблю тебя нежно и сильно.
 

Загляну в озёрные глаза
Николаю Окулову

 
За еловец, за болото, за
Вырубки, где вызрела брусница, —
Здесь грустят озёрные глаза
Да смеётся речка Брусеница.
 
 
Здесь в потоке быстрая форель
Встречь теченью движется к верховьям.
Наварю ушицы на костре,
Травяного чаю приготовлю.
 
 
Буду слушать птичий пересвист,
Силами с течением померюсь.
Ну а ты, форель моя, плыви,
К перекатам торопись на нерест!
 
 
…Северная родина моя,
Ты стоишь вот так же – встречь теченью,
И душой с тобою сросся я,
И любить – твоё предназначенье.
 
 
Окольцован северным селом,
Окающим говором певучим,
Озером твоим я взят в полон,
Речкой, словно девкой самолучшей.
 
 
Потому спешу к тебе я – за-
Тем, чтобы душою просветлиться.
Загляну в озёрные глаза,
Расцелуюсь с речкой Брусеницей.
 

Горше полыни

 
«А дом мой стоял на угоре,
На том, на крутом берегу…
Приедёшь ли, дефка, вдругоредь?»
…А что я ответить могу?
 
 
Кузнечик серебряно-тонко
Поёт, как ручей в полусне…
И снова, глазами ребёнка
Та встреча увидится мне,
Забродит в душе и нахлынет
Всё то, что забыть не могу:
И взгляд её, горше полыни,
И ветра осенний разгул…
 
 
«Что камень, на сердце обида:
Есть дети, да где они, где?
Отправили в дом инвалидов!..
Как встрече-то не обрадеть?»
 
 
И пряди пригладит седые…
«Ах, годы – что дым на ветру…
Живите, покуль молодые!..»
 
 
И слышится снова: «Помру,
Никто хоронить не приедет…
А ты передай-ко, бывать,
Хошь кто-то из бывших соседей
Заглянет меня повидать…
 
 
А дом-от стоял на угоре,
Я карточку – вот, берегу…
Приедешь ли, дефка, вдругоредь?»
 
 
…А что я ответить могу?
 

Рыбак

 
Обрывист берег. Жухлая трава.
Сухие ёлки ёжатся, сутулясь.
По-щучьи лодки к берегу приткнулись
И так остались после Покрова.
 
 
В избушке доживает век рыбак,
Он ловит звёзды тальниковой сетью.
Он за водою ходит на рассвете,
И топит печь, и кормит двух собак.
 
 
Ещё не стало время, словно лёд,
Но видит он, склоняясь над рекою,
Как по теченью к вечному покою
Он на дырявой лодочке плывёт.
 
 
Над ним стоят опавшие года,
Ему уже не страшно и не больно,
Он видит, как уныло и спокойно
Над головой смыкается вода.
 
 
И где-то там, за кромкой дня и льда,
Где льдом ещё не тронуло фарватер,
Реки небесной алая руда
С водой сольётся и его подхватит.
 

«Дрёма лесная, еловая глухомань…»

 
Дрёма лесная, еловая глухомань,
в тёмный олёшник упрятан души ручей.
Ветер весенний, ты прилетай, шамань,
как мне легко от бессвязных твоих речей!
 
 
Как ни красна чужбина, да горек хлеб.
Дымом разлуки выело мне глаза.
Берег такой ещё отыскать бы где,
чтобы сумел меня к себе привязать!
 
 
Этой весною я и сама – река,
чувствами переполнясь, выйду из берегов.
Хватит по свету счастье своё искать,
время настало вернуться под отчий кров,
 
 
в материн дом. Пусть холодно в нём пока,
но принесу для печки охапку дров,
воду – из речки, озера, родника,
запах сосновый светлых лесных боров,
 
 
смех серебристый маленьких ручейков,
говор неумолкаемый этой воды живой —
лепет детей, от которого так легко,
как от щемящего, сладкого слова «домой».
 

«Не устанешь – и отдых не в радость…»

 
Не устанешь – и отдых не в радость.
Пусть немного затянется путь.
Но с каким наслажденьем прилягу
Я потом на траве отдохнуть.
Август месяц пыльцой запорошен,
Да не кошены травы в лугах,
В повители мышиных горошков,
В завитках иван-чая в логах.
Из ромашек венок-плетеницу,
Да из диких гераней свяжу,
Ароматную мяту с душицей
В изголовье себе положу.
Скроет солнце небесная застепь
И прохладой меня одарит,
Будут долго в озёрах плескаться
Золотые досветки зари…
Всю любовь,
всё, что в сердце теснится,
Всю сердечную эту тоску —
Всё вплету я в свою плетеницу
И в цветы, и в слова облеку.
Пусть не скоро путём неезжалым
Мимо синих озёр и лесков —
Я приду
к земляничным началам,
К водам детства,
к полям васильков.
 

Осенняя песня

Лазоревый цветок, цветок-символ,

хранится где-то в глубине России

и расцветает в нужные сроки, даёт

силы тому, кто к нему прикоснётся,

взглянет на него…

Б. Сергуненков «Мой дом – небеса»

 
Ты вся – как утро на Двине
С огнями, зорями.
На берегу, среди камней —
Цветок лазоревый.
 
 
Здесь краски всей моей земли
В реку уронены.
И я здесь – близко
иль вдали —
Не посторонняя.
 
 
Брожу в лугах, что отцвели,
Где травы скошены.
Печали всей моей земли
На сердце брошены.
 
 
Безлюдье малых деревень,
Мой край покинутый.
Не радует грядущий день,
И сердце вынуто.
 
 
О родине, да всё о ней,
Что в счастье, в горе ли:
«На берегу, среди камней —
Цветок лазоревый»!
 

Полушалок
З.П.Сосниной

 
– Да ведь нынче такие не носят! —
И старинный откроет комод,
И достанет – тот беленький, в розах
Плат с кисьём, что она бережёт.
 
 
Ахну я:
– Да в Москве они в моде!
Дочка просит найти да купить.
Может, зря он пылится в комоде? —
Я могу хорошо заплатить!
 
 
Гладит бабка цветастое диво
От труда огрубевшей рукой:
«Сколь была боева да красива,
Не знавала я слова «покой»!
 
 
Ты ведь знаешь работу доярки:
Утром к дойке бежишь на заре,
Да не шибко оденешься ярко —
Не до шалей на скотном дворе…
 
 
Не скажу, что совсем не надёван, —
Лишь о празднике…
Сколь ни живу,
Помню: были такие надои,
Что коров повезли мы в Москву —
 
 
Показать их на Выставке главной.
Знайте наших, мол: всем нос утрут!
Наградили меня полушалком
И медалью «За доблестный труд»…»
 
 
…А потом – не дыра, так прореха,
Зарастали поля лебедой,
Забывались былые успехи,
Всё сильней засквозило бедой…
 
 
Стало ясно: пришло оно, лихо:
Ни коров, ни дворов, ни полей…
 
 
И вздыхает бабуленька тихо:
«Не вернёшь, сколько слёзы ни лей».
 
 
И добавит внезапно и глухо,
На коленях раскинув зарю:
«Ни к чему полушалок старухе.
Коли надо, бери – подарю!»
.
 

«Алые зори. Большая вода…»

 
Алые зори. Большая вода.
Бьётся в реке огнепёрая рыба.
Знаю, грустишь обо мне иногда,
Ждёшь, Несмеяна моя, Неулыба.
По воду ходишь, полощешь бельё
Да примеряешь венок из купальниц,
Да вспоминаешь былое житьё…
Дождиком светлым слезинки упали…
Радуги ты коромысло взяла,
Не расплескаются полные вёдра!
Вот я, – спешу по дорогам села!
Утро готовит нам встречу и вёдро.
 

Дедов путик (рассказ охотника)
А.Г.Абакумову

 
И он подбросил веток сухих в костёр…
Озеро скрыл прохладный густой туман…
– В городе тесно, а я так люблю простор,
вот и живём в деревне с твоей маман.
 
 
Дом-пятистенок поставил ещё отец,
землю в наследство ладил он для меня.
Только той жизни вскоре пришёл конец:
сдали в колхоз коровушку и коня.
 
 
Я же лесную науку давно постиг.
Ну а отец совсем тогда занемог:
«Лес да озёра, берданку да наш путик,
видно, пора тебе передать, сынок!»
 
 
Помню, учил меня он ставить силки;
здесь, говорил, к водопою ходил сохатый…
Вижу, обсохло нынче русло реки,
да и бобры понастроили всюду хаток…
 
 
Сколько носили ягод мы и грибов!
Помню рыбалку, на озере зореванье.
Слушали бормотание тетеревов,
рябчика свист, глухариное токованье.
 
 
Как «кичивряжил» в свадебном танце петух!
Щёлканьем, трелями наполнялся лесок.
А как услышишь точенье ножа о брусок —
можно стрелять, – в это время он слеп и глух!
 
 
Остановить этот танец не поднялась рука,
так и ушёл домой с пустым рюкзаком…
Вспомню потом не раз я эти тока:
песня за песней, я слушал – и в горле ком.
 
 
Как ворковал, хвост распускал петух!
Как выдавал десятки таких колен!..
Вижу, и ты от любви своей слеп и глух —
всё бы вот так же пел у её колен!
 
 
Рад я, что грусть берёт по родным местам,
рад, что и ты с невестой – в отцовский дом!
Может быть, сбыться время придёт мечтам:
с внуком пройдёмся дедовым путиком!
.
 

Из истории с. Тóпса. Встреча с Петром I
Степану Юренскому

 
В устье Топса-река разлилась на версту
И, сливаясь с Двиной, затопила всю пойму.
Навещая село, задержусь на мосту
И рассказ, ещё в детстве услышанный, вспомню…
 
 
Половодье, весна, восемнадцатый век.
Молодого Петра ожидает сей брег.
 
 
Там крестьянин Степан рубит лес у реки,
А вдали паруса показались, упруги.
Он оставил топор, смотрит из-под руки:
Там плывут по Двине государевы струги.
 
 
Вот флотилия ближе и ближе плывёт,
И на вёслах идёт прямо к берегу Пётр.
 
 
Топкий топецкий брег – не для царственных ног —
Сразу в глину ульнул государев сапог.
 
 
И воскликнул царь Пётр: «Экой вязкой здесь ил!»
(Это место с тех пор называется Ил),
А Степан свой зипун стелет в топкую грязь:
Мол, ступай, Государь, не позволим пропасть!
 
 
Очень тронул Пётра столь сердечный привет, —
С мужиком у царя завязалась беседа.
Был в селе для Петра приготовлен обед,
Но к Степану отправился он отобедать.
 
 
Помнят здесь до сих пор эту встречу с царём
(Как он прост в разговоре, хоть грозен был с виду!).
А хозяина он одарил серебром
И землёй наградил, мол, бери, сколько видишь!
 
 
«Благодарствуйте, – молвил Степан, – говорят, —
Эстоль много пахать одному не под силу!
Хватит мне за глаза десятин пятьдесят…»
Говорят, что ответом царя удивил он.
 
 
…Я стою на мосту и смотрю, и горжусь
За Петра, что народом был назван Великим,
И стыжусь – за себя потерявшую Русь —
За страну деревушек убогих, безликих.
 
 
Разве мало у нас вот таких мужиков,
Что сумели бы сделать Россию богатой?
Ведь сторицей воздаст из своих тайников
Нам земля, и за труд – это лучшая плата.
 

Рочегда

 
Первый гром над Двиной пророкочет ли,
Простучит дровяной товарняк,
А услышу суровое: «Рочегда!» —
И повеет дымком на меня…
Вот и рельсы да мостик разгвазданный,
Только в прошлое не перейти…
 
 
Через рýчей от биржи Загваздинской
В лес, к делянкам тянули пути
Берёзлага невинные узники,
Прорубаясь в лесах вековых.
Те, что памяти тайными узами
Нынче связаны с миром живых.
Что встают, словно тени, из мшаников —
Валят сосны двуручной пилой,
Эстакада гудит с ýтра раннего,
Пахнет дымом, сосновой смолой,
Брёвна катятся, на воду падают,
На Архангельск плотами плывут…
 
 
Дым отечества, горек и сладок ты —
Но не память ли – сучьями жгут?
Вот она – пароходом у пристани
(Там, на пристани этой и я)…
Не кончается ветер неистовый,
Да не выстыла память моя.
Пусть и трудно живёт наша отчина,
Лес становится редким леском,
Но пока что ты есть, моя Рочегда, —
Опахни меня хвойным дымком!
 

Поездка в Шеломя
М.В.Ожегову

 
А соцветия донника белого
сердце будто пронзают стрелами:
здесь село на холмах стояло, —
только память о нём осталась.
 
 
Зазвучит над полями колокол —
и зашепчутся травы шёлковы,
и заполнятся ульи пчёлами,
и деревья откликнутся: Шёломя…
 
 
Не грусти, мы ещё приедем —
на байдарках пройтись по Евде
иль на лыжах – крутыми склонами,
чтобы снова услышать: Шёломя!
 
 
Ты постой, помолчи, послушай!
Тихий свет наполняет душу.
Это храмы стоят, как свечи…
А внизу – дыхание речки…
 
 
Закачаются травы шёлковы…
Загудят над цветами пчёлы…
Зазвонит над полями колокол —
и берёзки зашепчут: Шёломя…
 

Чёрный Яр
Семье Серковых

 
Здесь, в лесных болотах стылых
затерялись судьбы-тропы,
возле Чёрного обрыва обрываются следы…
Захлебнулось время в топях,
янтарём смолы застыло,
да и память – даже память
здесь развеяна, как дым.
 
 
От Двины и до Печоры
поселилась смерть в бараках,
обжигала на делянках дуновеньем ледяным.
Тусклый свет зари бескровной,
путь по лявлинскому тракту…
Проржавевшие осколки
в теле преданной страны.
 
 
Время раны пеленает…
Повезло здесь тётке выжить
(да ведь жило пол России горевой её судьбой):
здесь оставила родная
мужа, маленьких детишек…
Боль, что в сердце невместима,
унесла она с собой.
 
 
Долетит, встревожит душу
горя давнего отвестье,
обожжёт виною горькой,
чувством кровного родства…
Ведь и здесь, за Чёрным Яром,
на дорожном перекрестье —
наша горькая, родная и жестокая земля!
 
 
У креста берёзка стынет,
на ветру теряя листья,
чёрный ветер здесь неистов…
душу выстудил до дна…
Ускользающие тени…
голоса родных и близких…
В бесконечно длинном списке
не найду их имена.
 

«Мама достанет из русской печи каравашек…»

 
Мама достанет из русской печи каравашек
С корочкой хрусткой, нарежет большими ломтями…
«Как это – брать, что уже изначально – не ваше?!
Я не научена… так вот… расталкивать грубо… локтями!» —
 
 
Вспомнит она разорённую мельницу деда
(Тот был в тридцатые годы ещё раскулачен).
Вспомнит отца: «Знать, немало он лиха отведал,
Рано из жизни ушёл – оттого, не иначе!»
 
 
Бабушка выйдет – с трудом, опираясь на палку
(Ноги больные скрутило опять ревматизмом),
Скажет: «Да что там богатство, здоровья вот жалко!
Ладно, хоть внучка послушной растёт, не капризной!»
 
 
Шьёт мне пальтишко – коричневой, скучной расцветки:
«Было б тепло, хоть не шибко баское, наверно;
К празднику надо бы, только боюсь, не поспеть мне…
Ну, да на каждо хотенье – должно быть терпенье!»
 
 
Я же мечтаю ещё раз попробовать мёда,
Яблоко спрятать (чтоб запах вдыхать) – под подушку…
А леденцы, как всегда, растяну на полгода.
Чай с ними – роскошь… но сладка вода из кадушки!
 
 
Мама разрежет сейчас на куски каравашек,
Скажет: " Снеси хоть немного соседушке Анне…
Это не грех, что душа твоя – нарастопашку…»
Скажет: " Того, чем поделишься, меньше не станет!»
 

О хлебе

 
Помню, бабушка за едою
Говорила нам: «Хлеб – святое!»
«Хлеба больше кусайте! – просила, —
А иначе не будет силы».
И сама она хлебные крошки
Аккуратно сметала в ладошку.
В рот отправив, бывало, скажет:
«Хлеб выбрасывать – грех, Бог накажет!»
Мама сказывала, бывало,
Как в войну она голодала.
В школе как-то упала в обморок:
Хлебный запах окутал облаком.
А несла, завернув в платочек,
Пайку – маленький ломоточек.
Каждый день – один ломоточек,
Да со спичечный коробочек.
 

«Воронки – открытые раны…»
К 100-летию Гражданской войны и интервенции на Севере

 
Воронки – открытые раны
никак не затянет трава.
И слышится слово: «каманы»…
Но кто и за что воевал?
Вот бабушка – странное дело —
сказала об этой войне:
«Не знаю ни красных, ни белых, —
все были в шинелях оне».
Сквозь давней метели круженье
сегодня привидятся мне
все те, кто замёрз в окруженье,
затоплен на барже в Двине;
кто зверски штыками заколот,
кто понял: война – это ад…
И дальнего взрыва исполох,
и в церковь попавший снаряд…
Закружится снег, словно пепел…
Нам вспомнить бы всех, кто погиб!
Пусть будет печален и светел
дороги прощальный изгиб —
в надземные, дальние веси!…
И снова над полем звучит
последнего боя отвестье,
блуждая в осенней ночи —
в снегах, за небесным пределом,
в воде ледяной полыньи…
И нет там ни красных, ни белых,
а только родные, свои.
 

О старом мельнике
А.С.Чуракову

 
Журчала речка на узких плёсах —
Затем, чтоб мельниц крутить колёса,
Чтоб людям сеять муку сквозь сито.
Везли к помолу и рожь, и жито.
 
 
И месяц шаял и в речку падал,
И конь пугливо ушами прядал.
Ползли телеги, скрипели оси,
И первым снегом сорила осень…
 
 
О старом мельнике птица плачет.
От слова горького «раскулачить»
Ушёл, судьбе своей не покорный.
Лёг на могилу мельничный жёрнов.
 
 
Замшели брёвна, сгнила плотина,
Речное дно затянула тина,
Да встал стеною колючий ельник.
Но мелет жито на небе мельник!
 
 
Муку небесное сыплет сито
На бор, где птицами гнёзда свиты,
Сечёт метелью по сердцу жёстко…
Сквозь жёрнов к небу – свеча-берёзка.
 

«Эта тяжесть годов за плечами, …»

 
Эта тяжесть годов за плечами, —
За неё ты судьбу не кори!
Вот и бакенщик-август отчалил,
Чтоб на небе зажечь фонари.
Вот и путь твой уже обозначен,
И тоскующий голос вослед
Над полями – то песней, то плачем
Всё звучит сквозь сумятицу лет
Средоточием счастья и боли.
А тропинка всё дальше бежит,
Где и сам ты становишься полем
С васильками в некошеной ржи.
 

Судьба высокая, как сосны
Художнику Н. П. Созонову

 
Почти весенний цвет небес,
Следов звериных узорочье.
А он уйдёт на лыжах в лес,
Чтоб там остаться на обночье.
Пойдёт неспешно по лыжне,
Сбивая с веток снега налепь,
И на душе растает наледь.
Но вдруг – зарубка на сосне…
 
 
И закружится голова,
И краски утра вмиг померкнут…
И вспомнит он, как на дрова
В деревне раскатали церковь.
Смогли порушить красоту!
Куда теперь с бедой примкнуться?
К чему душою прикоснуться,
Как будто к свету самому?
 
 
И к этим соснам он спешит,
Как будто к самым близким людям.
Он пишет здесь, в лесной глуши,
Десятки солнечных этюдов…
А в памяти – сибирский тракт,
Наполнен день кандальным звоном, —
И снова Николай Созонов
В колонне узников, ЗК…
 
 
Рукой тяжёлою сполна
Его коснулось лихолетье
И всё ещё в тяжёлых снах
Стегает лагерною плетью.
И он бы помнить не хотел,
Да позабыть уже не в силах
Немые братские могилы,
Костры замёрзших голых тел…
 
 
А ведь не каждому дано
В руках судьбы неумолимой
Тонуть – и не пойти на дно,
Стоять сосною неклонливой.
И Николай Созонов смог
Пройти кромешный ад – и выжить!
А эту боль из сердца выжечь
Сосновый лес ему помог.
 
 
И он лелеет, как дитя,
Сосновый остров – Лапажинку.
И теремок построил там —
Резной, узорчатый, былинный.
Идут мальчишки вместе с ним
Узнать, как подрасти успели
Сосёнки, ягель, плауны,
А солнце сыплет звон капели…
 
 
Вот-вот росянка расцветёт,
За ней багульник и пушица,
И будет брошен мир на холст
Широкой кистью живописца.
И рядом с ним всегда весна,
И даль лесная светоносна…
Была художнику дана
Судьба, высокая, как сосны.