Читать книгу: «Когда цветёт светлынь-трава. Стихи»
Художник-иллюстратор Вячеслав Николаевич Палачёв
© Галина Рудакова, 2018
ISBN 978-5-4474-6760-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Слово как память. Юрий Линник
Поэзия Галины Рудаковой – явление.
Устами скромного ветеринарного врача из д. Ичково заговорил Русский Север.
Заговорил внятно и полновесно.
Обаял своей родниковой чистой, образной, звучной речью.
Это похоже на чудо с Лазарем: думали, что мёртв – а он явил все признаки жизни.
Так и Русский Север. Ужели поднимется?
Память народа отмирала слоями.
Вначале забылись былины. Потом сказки.
За быличками – изредка их ещё можно услышать – вроде как должна последовать очередь слова.
Просто слова!
Самобытной лексики – народного словаря.
Но именно здесь энтропия встретила решительный отпор!
Тому свидетельство – стихи Галины Рудаковой.
Поморьска говоря – их языковая субстанция.
Древняя, исконная, доподлинная поморьска говоря!
Слова тут вплотную приближаются к архетипам – выражают готовность прорасти мифами.
Пойдут шутить шуликины, пойдут шукать они,
Какой бы номер выкинуть на святочные дни.
Ах, милые проказники, шугнуть бы вас пора,
И несмотря на праздники, прогнать бы со двора!
А ты, как в святки принято, напялишь балахон,
Пойдёшь «гонять шулихинов», и сам ты – шулихон.
Это насельники зимних прорубей.
Это – реликт двоеверия: языческое на Русском Севере не вытеснено христианским – имело место их своеобычное переплетение.
Или контрапункт – если хотите. Или интерференция.
Здесь находится важнейший ключ к пониманию Русского Севера во всей его неповторимости и уникальности.
Пласт лёг на пласт.
Потом началось перепластование.
Там образовалось богатое узорочье северной духовности – поэзия Галины Рудаковой проявляет его.
Так сложилась особая языковая почва – структурная, плодородная: поэтесса в полной мере использует её ресурсы.
В конце книги – словарик поморьской говори: приложение замечательное, самоценное.
Будто керетский жемчуг перебираешь!
Где ещё найдёшь такой переливчатый?
Диалектные слова у иных поэтов – нарочитые вкрапления: работают на стилизацию.
Тогда как у Галины Рудаковой они входят в ткань стиха с предельной естественностью.
Ведь это её родная речь.
…тогда, с собою взяв охапку веток,
пойдём дорогу за реку вешить.
Веши́ть – значит, ставить вехи.
Обнаруживая голографические свойства, редкостный глагол воссоздаёт зимний пейзаж Подвинья – бесконечную ширь, ледостав, первопуток.
Горючей печали в этой книге всклень.
Но нет безнадежности!
Нет чувства безысходности.
Многие страницы звучат здесь как некролог.
Точнее – как заплачка: причитание на похоронах.
С распятия мы сняли наш Русский Север – нашу деревню. Чаять ли воскресения?
Здесь родители наши гуляли с тальянкой да ливенкой,
А теперь вот жилой ни одной не отыщешь избы.
Тальянка – она итальянка.
А ливенка – от русского города Ливны. Северяне особо любили эту гармошку. Число борин-складок у неё доходило аж до 40 – играя с огоньком, наяривая, гармонист буквально опоясывал себя мехами. До чего же картинно!
Не остаться б на карте пунктиром…
Здесь вот речка… когда-то была…
Сказано точно, пронзительно. И очень образно!
Пунктир: это что-то уже разорванное – но ещё не запропавшее вовсе. Ещё как-то присутствующее в мире.
Изба исчезла.
Но крапива и чернобыльник намечают её периметр.
Это тоже своего рода пунктирная прорись. Как бы эфемерная канва прошлого. Хоть это осталось!
В книге много таких проступаний – проявлений – сквожений.
Зачем когда-то бились наши деды —
Лес корчевали, избы становили
Да засевали хлебом чищевины…
Удастся ли оплотнить зыбкие силуэты Юромы и Чекуево, Верховья и Чёлмохты? Почему-то при чтении книги Галины Рудаковой я всё время мысленно видел эти великие архитектурные ансамбли Русского Севера. Верю, что тут есть некий унисон – тайное созвучье – неисповедимый резонанс.
Одна аура – один дух.
Общие корни – у всех форм северной красоты.
До них-то пагуба достать не может – верит поэтесса в новую поросль.
Север. Глушь староверских скитов.
Не свобода – так самосожженье.
Здесь и речки уходят под землю,
Чтоб укрыться от зимних оков.
Стихи внушают: есть неведомые нам законы сохранения – погибшее восстанет из праха.
Вот строка Галины Рудаковой:
Есть у него, конечно, заветный схрон.
По ассоциации вспомнился Мартин Хайдеггер: «Смерть как ковчег Ничто есть хран бытия».
В обоих случаях речь идёт про оборотную – потаённую – светлую сторону смерти.
Про то, что Крестное Древо может обернуться Древом Жизни – чудесно процвести и заблагоухать.
Северное – схрон.
И неологизм В. В. Бибихина хран, блистательно придуманный им для того, чтобы точнее передать мысль философа.
Разные сферы. И контексты очень разные.
Но сколь значительна эта языковая перекличка!
Слово и есть хран – схрон – хранитель памяти, этого первичного условия бытия.
Поэзия Галины Рудаковой укрепляет веру в зиждительную, воскрешающую, теургическую силу слова.
Не сразу обрушился Русский Север.
Как мы ни клеймим колхозы, а они – в условиях приличного удаления от центра – всё же какое-то время удерживали инерцию общинного согласия, не подминали окончательно привычный уклад, не выдавливали из человека человеческое.
Проза Василия Белова и Фёдора Абрамова свидетельствует об этом.
Как и поэзия Николая Рубцова.
Не его ли муза перешла к Галине Рудаковой?
Поэтесса тепло вспоминает своё советское детство:
Мы там сенокосили вместе со взрослыми;
И в школу ходили тропинками росными
Вдоль озера синего, озера длинного…
Где эти сенокосы? Где эти школы?
Потом за парты сели дети бывших школьниц.
Порой на учёбу их приходилось возить далеко.
Создавались интернаты.
Во время распутицы связь детей и родителей могла прерываться надолго.
Но встанет лёд —
И снова оживится жизнь в глуши.
Когда на выходной дождёмся деток.
Сколь значимые детали!
Связь человека и природы на Русском Севере похожа на глубинный симбиоз.
Одно прорастает в другое.
Отсюда антропоморфизм северного фольклора.
Это его свойство унаследовали стихи поэтессы:
А травы… Травы нынче здесь по плечи…
Берёза смотрит взглядом человечьим…
Сучок отломан, ямка – словно око,
А в нём наш путь – от устья до истока!..
Зрачок заметен ясно, взгляд осмыслен…
Вочеловечивание природы получает в игре этих образов своё максимальное выражение.
Замечателен этот осмысленный взгляд!
Не уйти от него. Не спрятаться!
Сегодня в нём читается упрёк.
И глубокая обида. И острая боль.
Можно и должно говорить о народном пантеизме – мироощущение Галины Рудаковой пронизано им.
Реки и речки на лике Русского Севера – как характерные черты, чёрточки.
Стихи поэтессы на эту тему соединились у меня в отдельный цикл.
Что я ощутил при их чтении?
Река – и душа: они теперь нераздельны.
Они как сообщающиеся сосуды!
Мелеет родная река – и мы духовно скудеем.
Нагрянуло половодье – и радость бытия достигает пика.
Загляну в озёрные глаза,
Расцелуюсь с речкой Брусеницей.
Приложиться к воде – как поцеловать её: это народное, настоящее.
Я пребуду с тобой, и река не застынет…
Ведь оно навсегда поселилось во мне —
Время талой воды, время светлой светлыни —
Отражённое солнце в речной глубине.
Или ещё:
Я в эту речку, как в любовь,
Вошла, недолго думая.
В 1916 г. Николаев Клюев пишет цикл «Земля и железо».
Означена трагическая антитеза!
Вскоре отшатнётся – и рухнет ниц – ранимый Сергей Есенин, оторопело увидев, как на его жеребят несётся «стальная конница».
Заброшенные МТС – апокалиптическое зрелище: ужасают эти кладбища металла.
Тема, ставшая нервом нашей крестьянской поэзии, нашла своё преломление и у Галины Рудаковой.
Старушки собирают клюкву на ближнем болоте.
И вот появляется ушлый горожанин:
Щёлкали зубья железной грабилки…
Без ягод остались местные жительницы.
Малый конфликт?
Нет, великая коллизия, здесь явившая себя через частность.
Гигантская грабилка прошлась по Русскому Северу – искорёжила и опустошила его.
Поморье – Синегорье – Пятиречье: это кодовые понятия нашей культуры.
Ореол бессмертной поэзии стоит над ними.
Здесь – на высоких широтах – осели многие мотивы и символы Ойкумены.
Здесь и природа, и история потворствуют мифогенезу.
Выглянет солнце – смешной желтоклювый птенец.
Как скорлупу, расклевав изнутри облака.
Космическая метафора!
Она в духе молодого Владимира Маяковского – сомасштабна ему.
Угадываете в ней один из ключевых архетипов человечества? Представление о мировом яйце независимо возникло у многих этносов.
Некоторые стихи Галины Рудаковой я смело отнёс бы к вершинам женской любовной лирики.
Эта тема требует предельной – экстремальной, на разрыв – искренности.
Это исповедальное!
Когда ничего нельзя утаивать.
Перед любимым – как перед Богом.
Порой оба суровы. Если не сказать – безжалостны.
Я, может, у дверей твоих умру…
Эмоциональное напряжение тут зашкаливает.
Захватывает свежий и сильный ритмический рисунок в этих стихах:
Я в лабиринтах лживых слов не заблудилась,
Душа, как беленький платок, не зарудилась.
Пусть о тебе я у ветров не доспросилась,
Но, как платок, моя любовь не обносилась.
Великолепно!
Очень меня волнует сегодняшняя жизнь Русского Севера.
Переписываться с Галиной Николаевной – как держать руку на пульсе Подвинья.
Не просто там.
Когда бы не малолюдье – быть бы мятежу.
Многие годы Галина Рудакова обихаживала легендарных коров-холмогорок.
Племенное стадо загублено пришлым приватизатором.
А уезжая, он бросил на произвол судьбы табун лошадей.
Пришлось на морозе пробивать для них пролубки.
Сено-то где взять?
Жуткие фотографии прислала мне Галина Николаевна.
Как такое возможно?
Кто верховодит Россией?
Родные места поэтессы славятся жизнерадостной борецкой росписью.
Из Борка да в Кургомень – на чужу сторонку…
Ах, закружит кругомень молодую жёнку!
Как на прялке веточки ягодами рдеют,
Пусть родятся деточки, чувства не скудеют!
Семеро по лавицам – пестовать да ростить.
На дарёной прялице – бóрецкая роспись!
Бьюсь об заклад: самое яркое и бодрое в России – это палитра Борка. Взять бы оттуда побольше красок!
И записать ими всё серое, тусклое – переновить усталое Отечество.
Галина Рудакова уже начала делать это.
Свой отзыв мне хочется закончить на мажорной ноте.
Юрий ЛИННИК, поэт, учёный, филолог, философ
Север
Север. Русло холодной реки.
Здесь неволи душа не приемлет.
Здесь и чудь уходила под землю,
Оставляя свои городки
Там, где ты принимал в свой чертог
Новгородцев – ушкуйников ушлых.
Если кто и хранил твою душу,
То какой-то языческий бог.
Север. Глушь староверских скитов:
Не свобода – так самосожженье.
Здесь и речки уходят под землю,
Чтоб укрыться от зимних оков.
Здесь свобода от царских вериг,
Здесь и пристань отступникам Божьим —
Средь лесов, средь холмов бездорожных,
Что когда-то оставил ледник.
Ты куда нас, судьба, завела?
Кто владеет сегодняшним миром?
Не остаться б на карте пунктиром…
Здесь вот речка… когда-то была…
Север, звучен ветров твоих зык!
Ни к чему тебе самосожженье, —
Начинай же своё возрожденье
Да храни самобытный язык!
Берёза
Её вершина тонет в синеве,
Овеяна дыханием столетий,
И нити ниспадающих ветвей,
Как в звоннице, перебирает ветер.
И чудится: звонят колокола
Стоявшей здесь
в далёком прошлом церкви,
И видится: проходят, с верой в сердце,
Здесь жители огромного села…
И церковь, что погибла от огня,
И дерево с судьбою одинокой,
И озеро в печали синеокой
Сквозь дым столетий
смотрят на меня.
А где-то птицы первые летят,
Чтобы наполнить песнями гнездовья
И вывести птенцов в её ветвях.
И встретит,
и проводит их с любовью.
С её ветвей нисходит тишина.
Хранит берёза дней далёких память.
За нею школа старая видна,
И наше детство
видится сквозь паветвь.
И звёзды осыпаются над ней
И тянут вниз мерцающие нити.
Стоит берёза, прошлого хранитель,
Как символ малой родины моей.
Мы жили в деревне
Мы жили в деревне, у речки и озера.
Лета были жаркие, с частыми грозами,
С порой белоночья, с купаньями долгими…
Полями, лугами, по осени колкими,
Мы в школу ходили, а тёмными зимами
Читали под лампой простой, керосиновой.
И матери наши в совхозе трудились,
И платьица нам покупали на вырост…
Там были коровами травы истоптаны
В лугах, что горбатились свежими копнами —
Мы там сенокосили вместе со взрослыми;
И в школу ходили тропинками росными
Вдоль озера синего, озера длинного,
Дарившего нас золотыми кувшинками…
Мы жили в деревне, счастливые дети,
Ведь нас не коснулось рукой лихолетье.
Мы жили в деревне и грустно, и радостно,
Ходили на танцы сосновою радою,
Смешные девчонки, в платочках и с косами, —
До осени, нас разлучившей, до осени;
Мы строили планы, уверенны в будущем,
А после писали родителям любящим…
Домой возвращались пролётные гуси…
И письма летели, исполнены грусти…
Крепки нашей памяти тайные узы…
Мы жили когда-то в Советском Союзе.
Стихи о заречной деревне
Это не сон, это всё – наяву.
Время застыло в деревне заречной.
Лошадь у дома не звякнет уздечкой,
Стадо коров не истопчет траву.
И под молочной прохладой лугов
Больше костёр не зажжётся пастуший.
Только всё громче: послушай, послушай —
Бьётся река у крутых берегов;
Катер качает, грозясь потопить,
Бьётся в протёртое днище парома…
Запахом дыма дышать – только б дома,
Дров заготовить да печи топить.
…Но ухожу и не скоро вернусь.
Рыба – и та ищет место поглубже.
Родины голос становится глуше,
И затеряться в пустыне боюсь.
Так перелески бегут по лугам…
Но от себя убежать невозможно.
В пору безвременья и бездорожья
Кто-то останется у очага.
Кто-то поддержит горенье огня
В сердце своём и в оставленном доме,
Кто-то, возникнув в оконном проёме,
Будет стоять в ожиданье меня.
В осеннюю распутицу
…И так на сердце муторно, когда
несёт шугу осенняя вода
и нас пугает холодом зловещим,
когда на берег вытащен паром,
и лодка, что пустить пора на слом,
становится нужнее нужной вещи.
В деревне жизнь – она и так сложна:
хлебнёшь с попажей горюшка сполна,
когда у лодки обмерзает днище
и в заберегах скрыты берега;
а дома, как тепло ни сберегай,
его выносит мигом из жилища.
И это наша общая беда:
везде – чертополох да лебеда,
но крепко держит родина корнями,
и мы несём дрова и топим печь,
мечтая скинуть это бремя с плеч,
и просим Бога быть всё время с нами…
И так на сердце муторно, пока
не станет за ночь стылая река,
тогда, с собою взяв охапку веток,
пойдём дорогу за реку вешить,
и снова оживится жизнь в глуши,
когда на выходной дождёмся деток…
Дорога за реку
Вниз спустилась – и скрылись огни
Деревенских окошек приветных.
Под крылом леденящего ветра
Лишь они греют нас, лишь они.
А в душе намерзающий лёд
Не растопят и ливни косые:
Исчезают деревни в России,
Словно птицы, убитые влёт.
Жизнь темна, словно путь по реке
В полумраке, от вехи до вехи,
И, как видно, придётся уехать —
За надёжной «синицей в руке».
И пребудет в печали земля.
А уедешь – во сне будет сниться
Та, дрожащая в снежных полях,
Невесомых огней вереница.
Это к ней по непрочному льду
И в метели боясь заблудиться,
Я по тающим звёздам иду,
Что сверкают
на мокрых ресницах.
«Зимнее поле… сухие былинки…»
Зимнее поле… сухие былинки…
Месяца льдинка в небесном протае…
Словно бы кто-то окликнет:
– Галинка!…
Поле да ветер от края до края…
Словно в простом карандашном рисунке:
с бабушкой мы за столом своедельным,
мама в жакетке, с хозяйственной сумкой —
всё, что хранится в сосуде скудельным…
Может быть, это седьмая из вёсен:
бабушка стелет на снег полотенца…
Что там вода прибылая уносит:
старенький мячик?.. а может быть, детство?..
Мати посудой гремит спозаранку,
в вёдрах – с ледышкой вода прорубная,
дышит дымком закоптелая банька, —
дочка приехала, дочи родная!
Ветер шуршит по кустам краснотала…
Всё, что осталось, – моё безраздельно!
Речка… колодец… и банька осталась…
Всё остальное – в сосуде скудельном.
Словно скрип снега на ветхом крылечке…
Ветер качает сухие былинки…
Нет ни крылечка, ни дома…
– Галинка!..
Снежные вихри несутся навстречу.
«Жизнь бывала порою скупа на удачу…»
Жизнь бывала порою скупа на удачу,
Бабкой-липкой спала на окошке чердачном.
Но взлетала весною, едва просыпалась…
Лишь пыльца на руках с её крыльев осталась.
Тот чердак и поветь, запах сена и хлева,
А в избе – каравай деревенского хлеба…
А в избе у тебя – тени прошлого зыбки,
В потолочине низкой – колечко для зыбки, —
В ней когда-то тебя с тихой песней качали,
А твой рост на дверном косяке отмечали;
И в коробке, конечно, хранили родные
Под газетой твои волосёнки льняные —
В раннем детстве отрезанной матерью прядки,
Да лежали в шкафу в синих кляксах тетрадки…
Ну а жизнь оказалась задачкою сложной,
И теперь ты стоишь
там, где столбик дорожный,
Где почти не заметно деревни названье…
Здесь не важны твои достиженья и званья,
Здесь давно бы тебе все ошибки простили…
Только смотрят окошки глазами пустыми.
…Но ведь счастье коснулось тебя, неизбежно —
И пыльца на руках с его крылышек нежных…
Когда цветёт светлынь-трава
Когда цветёт светлынь-трава,
шепчи любовные слова,
Зови искать цветок во мглу
лесных урочищ!
Пусть вспыхнет он в твоих руках,
как поцелуи – на устах,
и мы найдём заветный клад Купальской ночью.
Пускай не скроет ночь лица,
светлее све́тла месяца, —
а ясный месяц в вышине висит подковой;
и там, где речки светизнá,
русалка выплывет со дна,
а в травах возле берегов свет светляковый.
Горят костры, и в полумгле
деревья бродят по земле, —
ты не найдёшь их поутру на прежнем месте;
на воды светлые реки
бросают девушки венки,
и видит каждая из них фату невесты.
Когда цветёт светлынь-трава,
шепчи безумные слова!
Ах, этот сказочный цветок скорей достать бы!
Скажи, ответь нам, светицвет,
где клад зарыт, открой секрет!
А сразу после Покрова сыграем свадьбу.
Берёза у колодца
О детстве сколько ни грусти,
Оно обратно не вернётся…
Лишь ты, берёзонька, лишь ты
Стоишь всё так же у колодца.
В твоих ветвях поют дожди,
С тобой таимничает ветер…
И снова лето впереди,
И что за счастье – жить на свете!
В твоих ветвях поют ветра
И перелётывают птицы,
А улетят – и мне пора
Настанет —
в путь поторопиться.
И, как раздвоенность ствола —
Дороги, сердца раздвоенье:
Здесь всё, родное до угла,
Речушки тихое струенье,
А там, вдали, есть дом другой,
Где жизнь прошла, родились дети…
Я помашу тебе рукой.
И ты мне веткою ответишь.
Уезжаю
«Кто уехал – тот и останется»
Олег Чухонцев «Южной ночью»
Я уезжаю, и я остаюсь —
Мысль быстролётна,
как ветер раздольный, —
Снова иду по дороге окольной,
Издали вижу деревню свою…
Я уезжаю. Светает едва.
Сёстры на пастбище гонят корову.
Что же надёжнее отчего крова?
Лишь ощущенье любви и родства.
Кажется, вовсе и не далека, —
Вижу, как будто смотрю из окошка:
Сено прибрали, копают картошку,
Звонкую воду берут с родника.
Словно заречным угором крутым
Я прохожу у излóмистых сосен;
Словно бы сердце мне тронула осень
Листиком лёгоньким и золотым…
Я уезжаю. Бессильны слова.
Долго у медленной жду переправы.
Падает сердце в пониклые травы…
Падает в тёмные воды листва.
О родине печаль неутолима
О родине печаль неутолима…
Опять иду, волнением томима,
Искать слова – то в поле, то к реке,
За стаей птиц, что ветрами гонима,
И слово, словно посох пилигрима,
Сжимаю зачарованно в руке…
И слово, что ещё в душе таимо,
Вдруг вырвется на свет неумолимо,
Поднимется, как лилия со дна,
И видишь вдруг: усыпано цветами
Всё озеро души, чьё имя – память.
А в нём ещё такая глубина!..
А вот звездою слово замерцало —
И ожило озёрное зерцало,
И сотней бликов вдруг отозвалось.
И ближний берег с жёлтыми стогами,
И тихий свет ромашек над лугами —
Всё в это слово тихое сплелось.
Здесь тоже Русь
Здесь тоже Русь. Пусть глуше и скромней
пейзажи наших северных окраин.
Живу в глубинке – то есть в глубине
России, с детства русское вбирая.
Спешу, лечу за временем в сугонь
на родине своей, большой и малой,
что с детских лет затеплила огонь
в душе
и чувства в нём переплавляла!
Живи, мой Север, песнями звени, —
любимый край, я здесь не на постое,
и мне так важно это сохранить:
родной язык, обычаи, устои.
Как много солнца в говоре твоём,
как много самобытного, живого!
Стелю на снег весенний суровьём
родное, не отбеленное слово.
Васильковый ветер полей
Снишься матерью и отцом,
Золотым, с васильками, полем.
А в лесу, за дорог кольцом
Родника звенит колоколец.
Это родины вечный зов,
Дух полей и лугов медвяный,
Где любой цветок – бирюзов,
Где покой белой ночи мляный.
В травах, пахнущих чабрецом,
Заблужусь средь твоих раздолий.
Прозвени расписным словцом,
Долгой песней о русской доле!
Потускнеет речная синь,
Сгаснет озеро голубое,
Но останется, негасим,
Свет любви, что зажжён тобою!
И когда в суматохе дней
Прозвучит дорогое имя,
Васильковый ветер полей
Над землёю меня поднимет.
Колоколенка
По осенней поре
навещаю места эти дивные.
Отзвучало здесь детство,
как заигрыш жизни, судьбы.
Здесь родители наши
гуляли с тальянкой да с ливенкой,
А теперь вот жилой
ни одной не осталось избы.
Я стою и смотрю,
и ничто не нарушит безмолвие,
Только сердце стучит
да глухое волненье в груди,
А из прошлого вдруг
колоколенка выплывет звонная —
И сквозь дымку времён
развиднеется там, впереди…
На высоком угоре,
где дорого всё и любимо,
Красовалась она среди житных полей
до войны,
На неё любовались всегда
проходящие мимо,
И звучал благовест
над лесами, над руслом Двины…
Всё быльём поросло,
всюду травы здесь непроходимые.
Где тропинка, которой
о празднике шли на поклон?
Лишь крутые ветра
раздувают платки пестрядинные
Прихожанок-берёз,
что, смиренные, встали на склон.
Пролетят журавли,
оживёт с ними высь бирюзовая.
Кто помашет им вслед
на пустынных дорогах села?
Голосам журавлей,
сердца вечному, тайному зову ли? —
Как собратья, в ответ
вдруг откликнутся колокола.
.
