Читать книгу: «Как Шагал в нарисованном Витебске шагал», страница 4

Глава 7. Визитер из нарисованного Витебска

Шагал взял письмо, из которого пару минут назад выпал цветок. Как только расправил лист и увидел русские буквы, из его глаз опять выкатились слезы и упали на лепестки василька. Вдруг что-то глухо треснуло, будто лопнул каштан, упавший на землю. Шагал вздрогнул и увидел, как лепестки сами собой соединились, и он из засушенного превратился в свежий живой цветок. Тут же откуда-то сверху тихо зазвучала скрипка. В ее протяжной песне послышались горькая тоска и пронзительная печаль, потом ее голос стал тише, но не затих. Скрипка стала выводить мелодию душевного томления, а после, словно человек, запричитала, скорбя и оплакивая все несчастья земли.

– Ой, вей, как трагично, но при этом как красиво, – воскликнул Шагал и стал крутить головой по сторонам, пытаясь понять, откуда исходят звуки скрипки.

Ему показалось, что они льются с неба. Он поднял взгляд к потолку, но, ничего не увидев, закручинился. Вскоре небесная музыка привела его в печальное, но спокойное состояние. Облегченно вздохнув, художник приступил к чтению письма. Четкие буквы, выстроившись в аккуратные ряды, гласили: «Здравствуйте, уважаемый Марк Захарович. Давным-давно, когда вы еще не жили во Франции, а работали директором нашей витебской школы искусств, я была вашей ученицей. Это были самые наполненные времена моей жизни, теперь я стала пожилым человеком, но всегда, когда вспоминаю свою молодость, с теплотой думаю о вас, мой дорогой и незабвенный учитель. Когда узнала, что по приглашению министра культуры Екатерины Фурцевой вы посетите Советский Союз, обрадовалась. Я надеялась, что вы приедете в Витебск. Мы, двое ваших бывших учеников, вместе со своими внуками подготовили вам встречу – нарисовали синих коровушек и зеленых лошадок, таких же, как в тот памятный праздник первой годовщины Великого Октября в 1918 году. Помните?»

Как же было ему не помнить эти удивительно прекрасные дни, когда его жизнь была на подъеме. Правда, вскоре на собственной шкуре он испытал результаты катастрофического переворота, а главное, осознал, насколько ошибался про Великий Октябрь и его знаменитых деятелей. Сегодня эти воспоминания о заблуждениях молодости вызвали в нем приятную теплоту в душе. Удивляться тут нечему, то были счастливейшие годы начала его семейной жизни.

«Кураторы вашей поездки сделали все, чтобы вы не приехали в Витебск, так как то, что было связано с вашим искусством, не сохранилось, и хвалиться им было нечем. Как же мне жаль, что я не смогла увидеться с вами! Уж я бы нашла, что показать в нашем прекрасном городе именно вам. Он так похорошел, но ничего не поделаешь, жизнь распорядилась иначе. Вы не приехали.

От всей души желаю вам крепкого здоровья, радостных и счастливых лет жизни» …

«Спасибо, большое спасибо, дорогая. Ах, милая моя, ведь я сам испугался поехать в Белоруссию. Я боялся, что мое старое сердце не выдержит при виде того, что могилы моих родных сровняли с землей», – подумал Шагал и тяжко вздохнул.

«Понимая, что вы уже никогда не приедете в Витебск, сообщаю, что ваш дом на Покровской улице стоит, как и прежде. Он, конечно, выглядит потертым, но все же дом уцелел».

Шагал опять остановил чтение, отложил письмо в сторону и подумал: «Давно, ах, как давно, мой Витебск, я не видел тебя, не разговаривал с твоими облаками и не опирался на твои заборы. Как грустный странник, я только нес все годы твое дыхание на моих полотнах. Я не жил с тобой, но нет моей картины, на которой ты не присутствуешь. Все мое творчество дышит твоим духом и отражением», – он закашлялся, а после разрыдался. – «Ах, мой милый, милый дом, ты остался цел! Тебя не сломало время, и ты до сих пор стоишь в любимом городе. Помнишь ли ты меня?»

Придя в себя, он утер щеки и взглянул в окно. Там начался дождь. Набирая силу, капли стучали по черепице все сильнее, при этом на небе не было ни облачка. Шагал не успел удивиться невиданному, совершенно нереальному явлению природы, как услышал голос:

– Ты плачешь, Марк?

Вздрогнув и оглядывая комнату, ответил:

– Плачу. А кто здесь?

– Твой Скрипач, – сказал кто-то приятным баритоном.

– Не понял, кто? – спросил он и увидел, как в верхней части окна появилась мужская голова с длинной черной бородой. Свесившись, борода загородила лицо говорившего. Шагал невольно отшатнулся от миража с «лохматым» лицом, показавшегося ему демоническим.

– Да, Скрипач я, Скрипач, – уточнил человек и стал сползать с крыши. Это получилось у него не сразу. Мужчина кряхтел, сопел, но желаемое было не так просто выполнить, он использовал только одну руку. В другой Скрипач держал скрипку и смычок, а подмышкой еще и старую шляпу.

Шагал подбежал к нему и, помогая спуститься, спросил:

– Извините, иногда я вижу видения, и вы, вероятно, одно из них?

– Никакое я не видение. Я Скрипач, которого ты нарисовал в тысяча девятьсот… Э-э-э… Короче, много лет назад, – ответил он, нацепил шляпу на голову и расселся на подоконнике, как у себя дома в кресле.

– Как хорошо, что вы ко мне пожаловали, – улыбаясь, произнес Шагал, обрадованный, что к нему явился не демон, а обыкновенный и даже милый человек со скрипкой.

– Послушай, Марк, мы знаем друг друга столько лет, так что, может быть, на «ты»?

– Извольте, то есть изволь. На подоконнике, вероятно, не очень удобно для такого почтенного мужа, как ты. Спускайся ко мне.

– Мне и здесь неплохо, – категорично ответил музыкант и тут же проворно спрыгнул с подоконника. Положив шляпу на стол, он придвинул к нему стул и, не выпуская скрипку из рук, вальяжно расселся. – Ты лучше сразу скажи, что у тебя случилось? Если у тебя горе, давай разделим его пополам, и тебе сразу станет легче.

– О, дорогой Скрипач, я плачу от радости.

– Во-вторых, не скупись, делись радостью.

– А во-первых? – озорно уточнил Шагал, сообразив, что странный гость использовал прием разговора, который художник почерпнул от матери еще во времена далекого детства.

– Первое ты и сам отлично знаешь. В начале любого серьезного разговора надо присесть, – ответил Скрипач и, подвинув к нему стул, глубокомысленно прибавил: – У вас принято считать, что в ногах правды нет.

Шагал сел и, утерев последнюю слезу, с дрожью в голосе сказал:

– У меня такая радость, я поверить в нее не могу. Представляешь, мой дом в Витебске не тронули, его не сломали. Он по-прежнему жив!

– Хо-хо! Для меня это не новость. С тех пор как ты покинул Витебск, я сторожу твой дом и иногда играю на его крыше.

– Что?! Неужели более удобного места для скрипичного концерта ты не смог найти? – удивился Шагал.

– Это ты меня спрашиваешь?

– Извини, возможно, мой вопрос не совсем тактичен, но посуди сам, на скрипке играть приятнее на сцене, на худой конец, в комнате, ну уж никак не на крыше.

– Погоди, Марк, но ведь именно ты нарисовал меня играющим на крыше, так что…

– Ах, ну да! Как же я мог запамятовать? – хлопнув себя по лбу и заливисто рассмеявшись, сказал Шагал.

– Твоя забывчивость понятна. Ты увлекался подобными сюжетами лет эдак пятьдесят назад, а то и более, где уж тут помнить. Кстати, я должен заметить, что и других витебских скрипачей ты нарисовал играющими на крышах. С тех пор для нас это стало традицией, и мы всегда для наших концертов выбираем только городские крыши. Конечно, иногда я концертирую и в других местах. Да, да, не удивляйся! Случается, гастролирую даже за границей, – неожиданно Скрипач остановил речь, умерил пыл и тихо произнес: – Нет, Марк, я несколько переборщил. Сознаюсь тебе, это происходит редко. Если, по правде, то сейчас у меня случилась единственная в моей жизни заграничная гастроль. Оцени, я прилетел на Лазурный Берег и первое выступление на твоей крыше.

– О, спасибо, большое спасибо.

– Ну, как ты тут поживаешь?

– Да все слава Богу…

– О чем мечтаешь, чего желаешь для себя в будущем?

– Чего мне желать? У меня все есть. Главное, работы, слава Создателю, непочатый край. В общем, я доволен тем, как сложилась моя жизнь.

– А заветное желание? Есть у тебя заветное желание?

– Ах, мой дорогой, конечно, есть. Если б ты знал, как я хочу постоять у моего дома, хотя бы минуту. Как хотелось бы мне одним глазком взглянуть на наш двор, сад или на крышу дома. Чем старше становлюсь, тем сильнее тоскую по Родине.

– Нет ничего проще. Поезжай в Витебск и стой у своего дома хоть целую вечность. Можешь и по крыше прогуляться или посидеть у трубы часок-другой. Там я оборудовал для себя удобное гнездышко, даже диван поставил, так что прошу в гости.

– На чем же мне туда ехать?

Шагал слишком хорошо понимал всю невозможность осуществления мечты и невольно изобразил на лице беспомощную гримасу. Потом широко заулыбался пришедшей на ум идее и, указывая на картину с лошадкой, шутя спросил:

– Разве что поехать на моей брюхатой кобылке?

– Хотя бы и на ней. Зови, запрягай и поезжай, – уверенно предложил музыкант.

Художник воспринял этот совет как ответную шутку, но, решив подыграть Скрипачу, приказал нарисованной лошадке:

– Эй, любезная, пожалуйте ко мне!

Лошадка не сдвинулась с места. Плутовато улыбаясь, он обернулся к визитеру, всем видом показывая, что идея о поездке на лошади несостоятельна. Посетовал:

– Не слушается она меня.

– А ты васильком ее, васильком…

Марк Захарович взял цветок и, замахнувшись, вдруг опустил руку. Тихо сказал:

– Нет, боюсь. Что если василек опять рассыплется?

– Ты оживил его своими слезами, и теперь с ним ничего не случится!

– Неужели правда?

– Конечно. Он будет таким, пока ты сам будешь жив. Ну, Марк, смелей!

Шагал осторожно дотронулся цветком до лошади. Раздался гром, сверкнула молния, и перед ними предстала кокетливая дама не первой молодости, при этом она была на сносях. Неожиданно эта странного вида женщина приветственно заржала, приведя присутствующих в такой ступор, что даже дождь резко перестал идти, а некоторые капли так и зависли в воздухе, как будто, прежде чем упасть на землю, решили дослушать лошадиную «песню» до конца.

Глава 8. Госпожа-Графиня-Баронесса и волшебные часы

Ожившая лошадь имела интересное свойство: временами ее внешность менялась. В начале превращения кобылка выглядела как обычная женщина. На ней было просторное платье из затрапеза, по которому тут и там красовались серо-белые круги, напоминающие яблоки. Большой живот скрывал широкий передник, отороченный по плечам и низу цветной бейкой. На голове, слегка набок, залихватски сидела соломенная шляпа. Небольшой лоб прикрывала густая челка, из-под которой смотрели веселые глаза. Ноги, обутые в диковинные туфли с костяными пряжками, опирались на массивные каблуки, смахивающие на копыта.

Шагал и Скрипач поклонились гостье и только хотели поздороваться, как кобылка резко дернулась. Это неловкое движение неожиданно превратило ее в кентавриду с длинными волнистыми волосами на выразительной голове и тучным телом с большой грудью. Но самым удивительным было то, что в центре ее брюха вдруг раскрылось откидное окошечко, похожее на крышку сундучка, и в нем появилась маленькая лошадиная мордочка.

– И-и-го-го! Всем пламенный привет, – радостно пропищал детеныш, потряс жидкой гривой и громко чихнул.

Шарахнувшись от задорного конька, удивленный Шагал радостно воскликнул:

– Будь здоров!

– Ладно, постараюсь, – профыркал тот и, ожидая, что еще раз чихнет, открыл ротик. Не дождавшись чиха, утер свою маленькую носопырку левым копытцем и, приветственно помахав правым, пропищал: – Вот и я, – и неожиданно снова чихнул.

– Ох ты, Боже мой! Еще раз, будь здоров, – умиляясь произнес художник и протер глаза. Он никак не мог поверить тому, что видел.

– И вам не хворать, – оживленно ответил детеныш.

– Ладно, договорились, я обязательно постараюсь, – подражая маленькому коньку, сказал Шагал и так заливисто рассмеялся, что, раскачиваясь из стороны в сторону, чуть не сшиб с ног Скрипача с кентавридой. Она быстро закрыла оконце на брюхе и отпрыгнула подальше от мужчин. Затем посмотрела под ноги, куда во время превращения свалилась ее шляпка, перевела взгляд на музыканта и произнесла:

– Ффр-р-р, фру-фр-ру, – давая тем самым понять, чтобы он поднял ее головной убор. Тот догадался и немедленно выполнил ее желание. Она кокетливо опустила свои огромные ресницы и зазывно улыбнулась Скрипачу. Затем нацепила шляпу на ухо, повернула к Шагалу свою морду и благосклонно улыбаясь пощелкала языком.

Конечно, описывая внешность кентавриды, я выразилась грубовато, но морду этой кобылы трудно назвать лицом, тем более что ее рот украшали огромные желтые зубы, неровно торчащие из розовых влажных десен, которые она все время демонстрировала. Увидев эту «милую» улыбочку, Шагал остолбенел. В это время лошадиное брюхо начало принимать невиданные формы. Стало понятно, что детеныш пытается принять удобную позу. Делал он это слишком рьяно, и кобылка произнесла:

– Доченька, не торопись, сиди смирно и терпеливо жди своего часа. Я кому сказала? Не фулюгань! – тихо произнесла она, при этом ласково поглаживая живот.

Вместо того чтобы успокоиться, строптивый детеныш стал еще сильнее дрыгаться. Вначале послышалось тоненькое ржание, потом истошный писк:

– Выпусти меня! Выпусти!

– Представляю, какова будет эта кобылка, когда настанет время ей появиться на свет, – по секрету поделился Шагал с музыкантом.

– Спокойно, Марк, спокойно, – пятясь в сторону от кентавриды и пытаясь сделать вид, что ничего особенного не происходит, тихо ответил тот.

– Я спокоен, – нервно похрустев пальцами, воскликнул Шагал и, подвинувшись поближе к Скрипачу, заметил: – Но, друг мой, согласись, это зрелище не для слабонервных, во всяком случае, я никак не мог ожидать такого сюрприза.

– Если не выпустишь меня наружу, я пожалуюсь на тебя любимому папочке! – глухо донеслось из лошадиной утробы.

– И-го-го! Жалуйся! Я сама бы пожаловалась ему, если б знала, кто твой отец, – невозмутимо ответила кентаврида.

Услышав материнские откровения, детеныш так неистово заржал, что от неясных предчувствий у присутствующих кровь застыла в жилах.

– Да-а, Марк, ничего не поделать, не растут яблочки на елке, а шишки – пожалуйста, – с сожалением сказал Скрипач художнику.

– О чем вы, какие еще шишки? – спросила кобыла, слегка приоткрыла крышку на брюхе, просунула туда копыто и погрозила. Угроза воздействовала, в брюхе все стихло.

– Я фигурально выразился, – ответил ей музыкант.

– Фигурально?! Э-эх, а еще в шляпе! Вас что, не учили приличиям? В присутствии дам выражаться нельзя! Тем более с фигурами! – сделав замысловатую фигуру копытом, ответила кентаврида, не совсем точно уяснив смысл слова «фигурально».

Скрипач пожал плечами и недовольно скривился, а Шагал деликатно качнул головой. Их реакцию она поняла по-своему. Кобыла поднялась на дыбы, дико заржала и стукнула передними копытами по стене. Раздался звонкий цокот, эхом разнесшийся по всему дому, и она вновь вернулась в женское обличье. Оправив передник, довольно жеманно произнесла:

– Господа, когда моя доченька наконец-то успокоилась, а я привела себя в порядок, позвольте мне приветствовать вас, – и она сделала книксен.

– Здравствуйте. Простите, пожалуйста, как прикажете вас величать? – робко поинтересовался Шагал, стараясь делать вид, что ничего удивительного не произошло. По правде говоря, он был искренне изумлен быстроте превращений кобылки из женщины в кентавриду и обратно, но особенно его поразил детеныш, который произвел на него совершенно неизгладимое впечатление. Скажу больше, все эти волшебные события так подействовали на художника, что, когда они наконец закончились, он стал икать.

– Зовут меня просто: Госпожа-Графиня-Баронесса, – заносчиво произнесла лошадка.

– Это что ж, ваше имя? – удивился Шагал, стараясь унять икоту.

– Нет. Это моя мечта. Надеюсь, что когда-нибудь я стану благородной дамой, тогда-то меня и будут так величать, а пока… – лошадка задумалась. – Ладно, так уж и быть, кличьте Озорницей. Это имя я получила при рождении, – сказала она и притронулась к глазам стареньким носовым платочком, делая вид, что утирает набежавшую слезу.

– Очень приятно. Дорогая мадам Госпожа-Графиня-Баронесса, несмотря на то, что в некотором роде нас связывают давние отношения, я очень рад познакомиться поближе. Скажу сразу. С этого мгновения я намерен относиться к вам только как к благородной даме! Больше никогда не позволю себе запрягать вас в телегу и тем более ездить на вас верхом.

– Ладно уж, чего уж там, – слегка гоготнув и откровенно флиртуя с Шагалом, сказала лошадка.

– Нет, нет и нет! Ведь вы, дорогая мадам Госпожа-Графиня-Баронесса, сейчас находитесь в интересном положении, – произнося «в интересном положении», он пугливо сдвинул глаза в сторону ее живота.

– За столько лет я так привыкла к своему положению, что почти не замечаю его. И потом, не забывайте, господа-товарищи-граждане, я белорусская лошадка, а не какая-нибудь там арабская скакунья. Ведь я, как нечего делать, могу и в огонь сигануть, а при случае и коня на ходу застопорю. Так что садитесь на загривок и едемте в Витебск, – она стукнула копытом и опять превратилась кентавриду.

– А вот это уже по-нашему! – радостно вскричал Скрипач, резво пордбежал к Озорнице и, чтобы запрыгнуть на нее верхом, уперся рукой ей в спину.

Он уж было даже закинул ногу, как художник, не менее резво, подскочил и оттолкнул Скрипача, предварительно дав ему такой крепкий подзатыльник, что его шляпа упала на пол. При этом Шагал завопил во все горло, срываясь на фальцет:

– Ты что удумал? А ну, отойди от нее!

– Да садитесь, не стесняйтесь, – прогоготала Озорница, перебирая копытами и легонько придерживая оконце на брюхе, чтобы оно невзначай не открылось.

– Нет, и точка! Мы на вас, уважаемая мадам, не сядем! Во всяком случае, я. Лучше уж я вообще никуда не поеду! И спорить со мной бесполезно.

– Хорошо, хорошо, дело какое, – почесывая затылок, примирительно сказал музыкант и, быстро найдясь, прибавил: – Шутка! Это была небольшая шуточка. Я просто пошутил.

– Ничего себе, он пошутил. Ну ты и хитрованец. И кто тебя научил таким бездарным и глупым шуткам? Кто? Отвечай мне!

– Кто-кто, а то ты сам не догадываешься? – и он выразительно посмотрел в лицо Шагалу. Тот вытаращил на него глаза, размышляя, на кого намекает бородач. Сообразив, тут же принял недоумевающий вид.

– Кто нарисовал, тот и научил, а сам на меня еще и ругается, – сварливо пробурчал музыкант и обиженно отошел в угол мастерской.

Там он встал лицом к окну и тронул струны скрипки. Она запела так трагично, что Озорница, утираясь краем передника, начала всхлипывать. Ее плаксивое настроение передалось детенышу, и из утробы раздался горький младенческий плач. Он вызвал в художнике сильное волнение. Шагал чуть не разрыдался, еле-еле, но он смог сдержаться. Подбежал к Скрипачу и, немного заикаясь, пробормотал:

– Послушай, перестань надрывать нам сердце и извини меня, пожалуйста… За подзатыльник извини… Но ты, друг мой, сам виноват. Как это тебе пришло в голову – оседлывать почтенную даму? Этого делать негоже, тем более что она совершенно не готова к скачкам. Подумай сам, если от напряжения она возьмет и на полпути в Белоруссию примется рожать, что мы с тобой тогда делать будем, чем поможем ей?

Услышав это, Скрипач остановил игру, а Озорница прекратила слезы и, приоткрыв оконце на животе, приласкала любимицу. Та сразу перестала всхлипывать.

Между тем Шагал продолжал:

– У тебя такая длинная борода, а ты ведешь себя как озорной мальчишка! Нет, не понимаю, и кто тебя воспитывал?

– Кто-кто? Ты сам…

– Не продолжай! Сам, сам, что ты заладил? Я ещё с первого раза понял твой намек и нахожу его нетактичным, – сказал художник, но было видно, что сердится он не в заправду. Он постоял, немного подумал и привил: —Подобные замечания не делают чести мужчине, особенно если он солидный музыкант.

– Музыкант – не музыкант, это тут ни при чем, – заметил Скрипач и, чтобы прекратить ненужную перепалку, примирительно произнес: – Ладно, все в порядке, пароход пошел в другую сторону.

– Какой еще пароход? – озираясь по сторонам, удивилась Озорница.

– Тот, на котором мы проехали мимо этой темы, – ответил Скрипач и, обращаясь к Шагалу, спросил: – Ответь мне, как на духу, хочешь в Витебск или нет?

– Конечно, хочу, но почтенную даму оставь, пожалуйста, в покое.

Во время их объяснений Озорница стояла в сторонке. Ей льстило, что Шагал заступился за нее, назвав дамой. Она застенчиво опустила взгляд и во всю свою кобылячью силу неожиданно заржала. Надо заметить, что делала она это частенько и в большинстве случаев совершенно невпопад. К этому стоит напомнить, что Озорница была далеко не молода, ей было… Нет, я затрудняюсь назвать точную дату ее рождения. Припоминаю только, что художник написал картину с кобылкой чуть раньше тридцать пятого года, а может быть, тридцать четвертого. Но если рассматривать ее портрет с точки зрения лошадиной эстетики, то тут мне смело придется признаться: она красавица. У нее были широкие ноздри, полные постоянного волнения, особенно при выдохе; трепетные ушки, торчащие на самой макушке; и огромные глаза навыкате, похожие на две большие сливы, обрамленные густыми щеточками ресниц. Всю эту красоту дополняла немного встрепанная грива, которую лошадка в торжественных случаях заплетала в косы.

– Марк, успокойся. Спорить с тобой я больше не стану, на этот раз поступлю просто: попробую не верить собственным глазам. Если ты считаешь, что лошадь не кобыла, а дама, пускай будет, по-твоему, – быстро проговорил Скрипач и, несколько надувшись, демонстративно отвернулся. Подумал немного и прибавил: – Тем более не буду спорить, что, кроме так называемой дамы, у нас имеются и другие варианты для того, чтобы оказаться в Витебске. Где твои часы?

– Вот они, – и Шагал указал на запястье, на котором золотом поблескивал механический Rolex.

Обычно он носил часы, когда отправлялся куда-нибудь по делам, и никогда не надевал их во время работы, оставляя в спальне на прикроватном столике. В мастерской он привык определять время по солнцу, которое гуляло от окна к окну чуть ли не весь день. Сегодня утром, застегивая золотой ремешок на руке и выбрав любимую рубаху, он подумал: «И чего это я решил разодеться, словно праздник какой?» Не найдя ответа, достал из шкафа бархатную темно-синюю куртку, встряхнул и, сообразив, что в ней будет жарковато, повесил обратно. Снял с вешалки новую черную жилетку и накинул на себя. Ловко перебирая пальцами, застегнул ее на все пуговицы. Полюбовался на себя в зеркало. Ему показалось, что в облике чего-то не хватает.

Поразмыслив, Шагал подошел к палисандровому секретеру и откинул столешницу. Нажал внутри маленькую кнопочку, прислушался. С тихим скрипом выдвинулась потайная полка. Из ее глубины он достал небольшую шкатулочку орехового дерева, открыл. Внутри лежал пожелтевший от времени лоскут ткани, аккуратно сложенный так, что на нем были видны вышитые черным шелком буквы Р.Б. и маленький цветочек. Для художника этот лоскут был огромной ценностью, которую он скрывал от посторонних глаз и особенно от Валентины. Шагал поднес его к лицу, глубоко вдохнул старинный запах, что-то вспомнил и улыбнулся нахлынувшим чувствам. Поцеловав цветочек, он свернул лоскут так, чтобы ни букв, ни цветка не было видно, и вставил в нагрудный карман жилетки. Затем еще раз взглянул на отражение в зеркале и совершенно довольный своими действиями поднялся из спальни в мастерскую.

Так начался этот день. Сейчас же художник снял с руки Rolex и протянул Скрипачу. Тот внимательно осмотрел часы, приложил к своей руке, полюбовался и даже восхищенно присвистнул, но тут же запротестовал:

– Да не эти, а те, что с синим крылом.

– А-а, мои любимые. Вон они, – и художник указал на стену, где висела картина.

– Заводи их, – приказал Скрипач.

– Чем?

– Что за вопрос? Васильком!

Вспомнив сказочное явление кобылки, Шагал подошел к картине и дотронулся до полотна. Холст дрогнул и ожил. Стрелки на часах слегка дернулись, выдвинулись из полотна на некоторое расстояние и стали быстро двигаться по кругу, перегоняя одна другую. При этом нарисованный маятник так и остался недвижимым. Потом над стрелками сами собой прорезались глаза, похожие на блюдца. Они быстро задвигали зрачками, а те, сдвинувшись в сторону художника, стали делать ему знаки, выразительно хлопая веками.

– Здравствуйте, здравствуйте, мои дорогие часы, – умиляясь, сказал Шагал.

Часы удовлетворенно вздохнули и, помахав хозяину крылом, тоненько прочирикали:

– Тик-так, тик-так…

– Милые мои часики, подскажите, как мне оказаться в Витебске на Покровской улице?

– Тик-так, тик-так, – ответили часы.

Недоумевая, Шагал пожал плечами и вопросительно посмотрел на Скрипача. Не успел тот и рта раскрыть, как к часам подскакала Озорница и довольно грубовато потребовала:

– Хватит тут тикать-чирикать, давайте-ка ближе к делу. Быстро отвечайте на вопрос хозяина! – и она угрожающе поднесла к глазам часов свой большой кулак, очень смахивающий на копыто.

– Тик-не-так, тик-не-так, – обиженно защебетали часы.

– Вероятно, нужно перевести стрелки, – предположил Скрипач.

– Так-так, так-так, – бойко протикали часы.

Шагал ухватился двумя руками за стрелки и с силой крутанул их в правую сторону. Раздался малиновый перезвон, в часах что-то затрещало, завибрировало, и нарисованный маятник ожил. Он стал качаться из стороны в сторону, и часы тут же задвигались. Они крутили всеми своими частями, напоминая оживший трансформер. Часовые части тряслись и дергались, перестраиваясь в разные диковинные фигуры, пока не превратились в довольно большого петуха.