Читать книгу: «Как Шагал в нарисованном Витебске шагал», страница 2

Глава 3. Вилла Шагала

Земля в округе Сен-Поля была неровной, более того, чаще всего располагалась по склонам холмов. В здешних местах это никого не смущало, ею пользовались при помощи земляных террас. Виллы получались очень живописные, так как архитекторы оригинальным образом использовали неровности холмов. Дом Шагала был просторным и продуманным до мелочей. В нем был даже лифт, что в здешних местах считалось редкостью. Он вел на последний этаж, где располагалась мастерская художника.

Это было самое большое и светлое помещение, с высокими, почти во всю высоту стен, окнами. В одно окно было видно всегда сверкающее море. Ночью оно мерцало совершенно невиданным светом. В другое просматривалось небольшое селение. В третье и четвертое – поросшие перелесками холмы. На заднем плане оконных «картин» поднималась громада Приморских Альп с вершинами, покрытыми снегом. Кабинет художника, спальня, столовая и гостиные располагались в нижних этажах. В саду имелся открытый бассейн; здесь это было традицией.

В то время, когда барышня беседовала со знакомым журналистом, Шагал стоял у мольберта, держа в руках несколько кистей. Это была его привычка – писать, одновременно используя две-три кисти. В мастерской был целый ряд мольбертов, так как художник любил работать сразу над несколькими произведениями. Как только его утомляла некая работа, он переходил к следующему мольберту. Так целыми днями он трудился, курсируя от одной картины к другой.

Приступая к совсем новому полотну, художник решительными линиями делал набросок углем, и только когда был доволен результатом, брался за кисть. Он опускал ее в серую краску, разбавленную скипидаром, который предварительно смешивал с углем, и прорисовывал задуманное. Только после этого он накладывал основные краски. А еще во время работы он любил петь; вполне мог затянуть какую-нибудь арию из «Евгения Онегина», но чаще слушал музыку на небольшом пленочном магнитофоне. У него было много кассет с записями народной и серьезной музыки. Любимыми композиторами были Игорь Стравинский и Амадей Моцарт, кассеты которых всегда были наготове.

Сейчас его седые поредевшие волосы обдувал ветерок вентилятора, стоявший рядом. На художнике были широкие льняные брюки и мягкие тапочки. Не отрывая глаз от холста, он в задумчивости прохаживался у мольберта, на котором стояло полотно с начатой работой. Было заметно, что Шагалу жарко. Он темпераментно расстегнул несколько пуговиц клетчатой хлопковой рубахи, но, услышав короткие посвистывания, остановился. Устремив взгляд в настежь распахнутое окно, увидел старую знакомую. На ветке груши сидела маленькая пичуга и довольно шумно тренькала. В это время года подобные птички частенько прилетали в шагаловский сад. Скорее всего, это были поползни. Иногда художник общался с ними, воспринимая всех как одну и ту же птицу, ласково называя Тьютькой. У этих птах был довольно большой репертуар звуков, но среди всех выделялись короткие посвистывания: тьюю, тьють, тьють… Эти свисты сами собой сложились в птичье имя. Обычно, послушав треньканье, Марк Захарович дожидался перерыва в «концерте», складывал губы трубочкой и отвечал птичке тихим свистом: фью, фью, фьють…

Тьютька была довольно подвижной птичкой и, когда не пела, вертела своей большой головой с острым клювиком. Тельце имела маленькое, оно было присоединено к голове почти незаметной шейкой. На птичке выделялись блекло-рыжеватое брюшко и крохотный белый подбородок. Зато оперенье пичуги было нежных голубоватых оттенков. Сегодня Тьютька, удобно устроившись на самой ближней ветке от окна, исполнила традиционное приветствие. Когда она смолкла, Шагал присвистнул, как бы говоря птичке: «Привет». Та не обратила внимания и принялась чистить перышки.

– Ну, и зачем ты позвала меня, коли не желаешь разговаривать? А, Тьютька?

Она довольно осмысленно посмотрела на него блестящими глазками и протяжно пискнула: тци-ит, тци-ит… Оставив клювик открытым, птичка повернула головку в сторону Шагала и замерла. Ему стало казаться, что пичуга ему улыбается. Он рассмеялся, но тут же задумался, что же могут означать ее попискивания. Она же тряхнула крылышками и, снявшись с ветки, волнообразно полетела по своим делам. Художник вздохнул, вовсе скинул рубашку, отбросил в сторону и присел на стул, внимательно рассматривая работу, от которой только что отвлекся. «Что она хотела мне сказать?» Посидел в задумчивости минуту, пожал плечами и скинул еще и брюки. Шагал любил работать почти нагишом, особенно когда было жарко. Это была его привычка со времен молодости, когда, имея единственные рубашку и брюки, он раздевался перед работой, чтобы не испачкать их. Сейчас жара его донимала, мешая думать. Переведя взгляд с мольберта на стену, он поднялся и принялся разглядывать картины, висевшие на ней.

Много старых и новых работ украшало мастерскую, но выделялись две. Первая изображала серую лошадь с жеребенком в брюхе. Опустив голову почти к земле, она брела по дороге и тащила телегу, щедро нагруженную мешками. По всему было видно, что жизнь лошаденки несладка. В отличие от матери, ее будущее дитятко находилось в комфортных условиях. Он лежал в утробе, удобно устроившись на спинке, подняв кверху маленькие копытца. Его забавная рожица расплылась в улыбке, а взгляд, устремленный на зрителей, был вполне разумен. В его облике было столько задора, что в целом картина вызывала вполне оптимистичное настроение.

На другом полотне были изображены деревянные настенные часы. В левой части их корпуса красовалось прекрасное крыло, смахивающее на орлиное. То, что оно было единственным, не мешало часам парить на просторе, похожем на небо, хотя можно допустить, что голубое пространство – река. Чуть выше над часами плыла большая крылатая фиолетовая рыба с выразительными глазами. Она доброжелательно смотрела на мир, будто хотела сказать: «Не беспокойтесь, я здесь и наблюдаю за вами, а значит, все будет хорошо».

Шагал взял со стола маленькую зеленую бутылочку «Перье», открутил пробку и отпил несколько глотков. Повздыхав, поставил на место. Вдруг, как бы сообразив что-то, резко повернулся к мольберту и громко воскликнул:

– Ты права, маленькая шельма! Ах, молодец, Тьютька. Спасибо за подсказку!

Он стремительно схватил сероватую тряпицу и стер непонравившуюся деталь на полотне. Бросив тряпку в сторону, сжал губы и стал выдавливать свежую краску. Мурлыча что-то под нос, размазал краску в уголке палитры, добавил другой, перемешал и только хотел вновь приступить к работе, как дверь мастерской распахнулась и вошла Валентина Георгиевна Бродская.

Это была невысокая привлекательная женщина. Скажу по секрету, на момент повествования ей было около семидесяти лет, но выглядела она очень моложаво. Миловидное открытое лицо с высоким лбом, на котором протянулись едва заметные дорожки морщин, было слегка встревожено. Главным украшением ее лица являлись всегда внимательно смотревшие на собеседника большие глаза цвета горького шоколада. Темные волнистые волосы, едва тронутые сединой, зачесаны назад и собраны на затылке в пучок. На ней было серое льняное платье без рукавов. Плечи покрывал голубой шелковый китайский платок с длинными кистями. Валентина спокойно произнесла:

– Марк, пора отложить работу… Надо, милый, надо. У нас сегодня много дел.

Сосредоточенно думая о своем, он не ответил, продолжая смешивать краску. Бродская сказала погромче:

– Ты меня слышишь? Ма-арк, заканчивай. Время давно вышло.

Художник поискал глазами будильник, который должен был стоять на столе, не найдя, ворчливо ответил:

– Откуда мне знать, вышло время или нет, – затем посмотрел на картину с часами и добавил: – На моих часах…

Он не договорил, видимо, другая мысль увела за собой. Валентина поймала его взгляд и миролюбиво молвила:

– Время летит, как птица, а посему твои часы в бесконечном полете. Этим они настраивают меня на довольно философский лад. Да, дорогой, случается, я тоже философствую. Не смотри на меня так, – она глубокомысленно вздохнула, помолчала и уже более требовательно воскликнула: – И тем не менее время истекло. Тебе давно пора обедать. Ты не забыл, у нас сегодня журналисты?

– Помню, – ответил художник и, прицелившись, снайперски дотронулся до холста одной из кистей, потом еще раз. Произошло чудо. Шагал оставил на лице человечка пару маленьких пятнышек, но именно это сделало его зрячим.

Присутствие жены отвлекало художника от работы, а точнее, от мыслей о ней. Они теснились в голове, наперебой предлагая варианты. Ему оставалось только выбрать какую-то из идей и реализовать, но именно это сейчас он сделать не мог. Чтобы супруга удалилась из мастерской, Шагал, слегка заискивая, попросил:

– Смени, пожалуйста, цветы. Эти я уже много раз… Надоели, – он указал на чуть пожухлый букет в керамической вазе, стоявшей недалеко от мольберта.

Валентине было очевидно, что, говоря о букете, он занят другими размышлениями, возможно, очень важными, но ей непременно хотелось, чтобы муж не нарушал режим и немедленно остановил работу. Недавно он болел, поэтому она строго, но мягко произнесла:

– Хорошо, хорошо, но все равно прошу тебя, сделай милость, закругляйся.

Бродская положила на место тряпку, брошенную Шагалом, аккуратно сложила на стуле рубашку и брюки. По-хозяйски оглядев мастерскую, поправила что-то на столе. Среди разбросанных цветных бумаг и кусочков тканей нашла будильник и, повернув его к мужу, постучала по стеклу, давая понять, что наступило время обеда.

Он кивнул, но работу не оставил. Найдя среди лоскутков нужный, поднес его к определенному месту холста, подумал секунду и раздраженного отбросил в сторону. На его взгляд, цвет лоскутка не подходил. Когда Шагал сомневался в необходимости того или иного оттенка, то, прежде чем нанести краску на полотно, прикладывал похожий лоскуток к холсту и сравнивал.

Валентина тут же спокойно подобрала лоскут и положила его в кучку, где были остальные. Затем взяла вазу с цветами и только хотела уйти, как послышался громкий звонок. От неожиданности она вздрогнула. «Интересно, кто это к нам пожаловал?» – мысленно спросила сама себя, подошла к окну и, увидев за калиткой барышню, громко сказала:

– Марк, это помощница директора музея.

– Какая еще помощница?

– Франсуаза, ты почему-то считаешь, что она очень хороша собой, – пожав плечами, пояснила Бродская.

Эта девица казалась Валентине самой обычной и, с ее точки зрения, на красавицу никак не тянула, просто она была молода, ухожена и, как правило, подчеркнуто нарядно одета. Барышня носила одежду только самых раскрученных французских брендов, в то время как Бродская не всегда выбирала их, иногда отдавая предпочтение недорогим вариантам, главным считая комфорт, качество и скромность. Отменный вкус, которым она обладала, позволял ей сделать из простой одежды изысканный наряд, прибавив к нему ту или иную деталь. Чаще всего это были брошка, нитка натурального жемчуга или небольшая шелковая косынка. В любом случае, одежда, которую она носила, была ей к лицу, и среди людей своего круга и возраста она слыла женщиной, на которую стоит равняться. Многие дамы так и поступали, подражая ей, если не в одежде, то в рачительном ведении домашнего хозяйства.

На замечание жены Шагал хмыкнул, но не ответил, а принялся с еще большим усердием наносить краску на холст.

– Марк, ну в самом деле, прошу тебя, отвлекись наконец. Она же не просто так приехала, вероятно, ее визит касается твоего музея.

– Вот как? Интересно, что я теперь должен делать?

– Как что? Хотя бы встретить. Давай спустимся вниз и узнаем, зачем она приехала, а заодно пообедаем.

– Некогда мне. Жаль время тратить на ваши встречи и обеды.

– Начинается старая песня. Хорошо, я сама встречу и узнаю, что к чему, а ты, дорогой мой, пока я хожу, оденься. В таком виде неудобно встречать гостей.

– Я работаю и никаких гостей не приглашал.

– Так, давай-ка оставим эти никчемные прения. Пожалуйста, приведи себя в порядок, а я пошла за Франсуазой. После разговора с ней я буду тебя кормить. Согласен?

Так и не дождавшись ответа, она вышла, унося с собой вазу с поблекшими цветами. Шагал почесал деревянным концом кисти грудь и вернулся к прерванной работе.

Глава 4. Сюрприз

Когда жена в сопровождении Франсуазы вернулась, художник вовсю трудился. Его мягкие волнистые волосы, вместе с полочками распахнутой рубахи, колыхал вентилятор, включенный на всю катушку. Невольно казалось, что еще секунда – и художник взлетит к потолку мастерской, а потом, спикировав в распахнутое окно, птицей устремится в небесный простор. Женщины постояли у дверей, ожидая, когда он отвлечется от полотна, но не тут-то было. Тогда Валентина, подойдя к мужу и загородив собой картину, стала застегивать ему рубашку, а покончив с этим, аккуратно оправила воротник. В это время Шагал, нисколько не обращая внимания на манипуляции жены, продолжал размышлять, склонив голову так, чтобы видеть мольберт.

– Ну вот, теперь полный порядок, – сказала Бродская, ласково пытаясь забрать у мужа хотя бы одну кисть. С первого раза ей это не удалось. Не удалось и со второго.

Однако Шагал вдруг смирился, отложил кисти и, развернувшись от холста, увидел букет. Восторженно всплеснув руками, воскликнул:

– Боже мой! Какая роскошь!

– Здравствуйте. Эти цветы для вас, – мягким, немного воркующим голосом произнесла девушка, протягивая букет.

– Добрый день, Франсуаза. Спасибо! Большое спасибо. Угодили, угодили, – восхищенно произнес он и расплылся в улыбке.

– Что вы, месье Марк, вам совершенно не за что благодарить, это вам спасибо, что нашли время встретиться со мной, – улыбаясь ответила она, отметив про себя, что ее сюрприз удался, и удался даже больше, чем она ожидала.

Приняв букет как огромное сокровище, Шагал опустил в него голову и застыл, наслаждаясь ароматами. Валентина заметила, что муж как-то сразу помолодел. Через полминуты его лицо приподнялось над букетом, и, обняв цветы как живое дитя, он попросил:

– Вава, дай скорее вазу, я сейчас же напишу этот прекрасный букет. Ах, как хороши эти цветы! Нет, ты посмотри, посмотри, какой непостижимой красоты у них цвет! Цвет неба, цвет моря, а вот, посмотри сюда, видишь, здесь лазоревые оттенки, а вот сапфировые, а эти цветики прямо как маленькие аквамарины.

– Великолепный букет, и ты обязательно нарисуешь его. Но вначале надо сделать кое-какие дела, – умеряя его пыл, спокойно возразила супруга, забрала цветы и поставила в большую напольную вазу.

Шагал не просто любил цветы, он обожал их, считая приветом Всевышнего. Не проходило недели, чтобы художник не писал новый букет. Иногда он покупал цветы на небольшом рынке у городских ворот, но чаще сам собирал во время прогулок. Бродская поощряла и даже подталкивала мужа к написанию цветов. Подобные картины быстро и без особых проблем продавались. Поэтому в мастерской было несколько разновеликих ваз. Валентина следила за тем, чтобы они всегда были заполнены свежей водой.

Шагалу не понравилось, что роскошный букет оказался в притененном месте. Он поднял его на стол, оглядел, потом перенес на подоконник. Немного полюбовался и стал вертеть вазу, прикидывая, с какой стороны начать писать.

– У мадемуазель Франсуазы есть новости, – громко, чтобы привлечь внимание мужа, сказала Валентина.

– Надеюсь, хорошие?

– Прекрасные, месье Шагал. Я еду в Ванс, у меня там кое-какие дела. По пути решила заскочить к вам, – сказала Франсуаза, снимая с плеча котомку с почтой. – Видимо, многие не знают вашего адреса и присылают письма на адрес музея. Представляете, мой рабочий стол совершенно завален поздравлениями в честь открытия нашего музея. Ой, что я говорю, в честь открытия вашего музея. Я даже завела для вашей корреспонденции большую коробку. Кстати, некоторые письма я привезла. Смотрите, сколько, – проворковала Франсуаза, вываливая письма на стол.

Неожиданно откуда-то издалека послышался перезвон колокльчков, а от писем распространился тонкий цветочный запах. Прислушиваясь, Шагал на секунду замер, а Валентина подумала: – акие странные у Франсуазы духи. Между тем девушка бойко щебетала:

– Есть телеграмма от министра культуры господина Мориса Дрюона, – она порылась в письмах и выудила ее из кучи. – А вот телеграмма от господина Андре Мальро. Он сообщает, что приедет в Ниццу послезавтра.

Шагал взял телеграфные бланки, повертел в руках и отложил в сторону.

– Это уже не новости. Господину Мальро я еще вчера вечером звонил. Кстати, он сказал, что остановится в Негреско. Надеюсь, вы заказали ему номер?

– Конечно. У меня все идет по плану. Еще на позапрошлой неделе я забронировала для гостей все, что нужно.

– Отлично.

– Как, по-вашему, музей готов принять посетителей? – обеспокоенно уточнила Валентина.

– Почти, но не волнуйтесь, мы справимся, до открытия у нас еще целых три дня.

– Спасибо. Голубушка, а как вам картины моего «Послания»?

– Все говорят, что они великолепны, просто выше всяких похвал, – заученно ответила Франсуаза.

– Неужели все так говорят? – недоверчиво, но при этом хитровато улыбаясь, уточнил Шагал.

– Все, не сомневайтесь. Как только входят в зал, так сразу и говорят: «Ах, как прекрасны картины, как они великолепны», ну и все такое…

– Что ж, спасибо всем за добрый отклик. А сами-то вы что о них полагаете?

– Я тоже думаю, что ваша живопись просто супер! – бойко ответила Франсуаза, подумала секунду и прибавила: – Хотя… Извините, я, пожалуй, позволю себе спросить… Возможно, мой вопрос будет несколько странным… Мне трудно сформулировать… Но я попробую, может быть, смогу…

– Пожалуйста, ближе к делу, – слегка поморщившись, попросил Шагал. Он не любил, когда его занимали бессмысленными разговорами или общими формулировками.

– Я хотела сказать, что ваши библейские размышления и для искусствоведов тайна за семью печатями, а уж для нас, клерков… Нет, я никак не могу собраться с мыслями, – тихо произнесла Франсуаза, с досадой глянув на Валентину. Ее строгий, оценивающий взгляд сбивал девушку. Она собралась и продолжала: – Весь цикл картин посвящен Библии, это мне ясно из названия музея. Но, если быть до конца откровенной, я даже в сюжетах не все понимаю.

– Сюжет, конечно, дает определенную конкретность, но думая о том, как отразить его на полотне, надо не забывать, что время не линейно. Время вообще, как время и время, в которое происходят изображаемые события, объемно. Надо всегда помнить, что у того и другого есть глубина, причем у каждого своя, и чем дальше устремлять ум в эти глубины…

Шагал остановил речь, видя, что Франсуаза не совсем понимает, о чем он говорит. Девушка нервозно трогала золотую цепочку на шее и помалкивала, потом подняла на художника вопросительный взгляд и попросила:

– Может быть, вы объясните мне, что вы хотели сказать хотя бы одной из семнадцати картин? Голос ее прозвучал так жалобно, что Шагал невольно улыбнулся, но все же немного ворчливо ответил:

– Не дело художника комментировать собственные произведения, это прерогатива искусствоведов. А вы вот что… Скажите мне, какое общее впечатление произвели на вас картины?

Франсуаза опустила глаза, потом повернулась спиной к Валентине и вначале медленно, но потом распаляясь, заговорила:

– Величайшее! Нет, правда, очень сильное впечатление, особенно если говорить о цвете. Ваши цветовые решения совершенно необыкновенны, они так… Это просто настоящее буйство цвета. Честное слово! Меня прямо в дрожь бросило, когда я в первый раз увидела картину «Авраам и три ангела». Она сияет алым цветом, как разгоревшийся пожар. Я даже подумала, что для данного полотна вы выбрали именно этот цвет, так как он… Этот цвет как бы предвещает главному герою картины грандиозное будущее. Эти кроваво-красные оттенки несут в себе столько жизненной энергии, что они невольно рождают в моей голове разные, я бы сказала, живые или даже даже живительные ассоциации.

Она хотела продолжить, но, встретившись с взглядом Валентины, умолкла, помялась и вдруг выпалила:

– Нет, честное слово, именно цвет толкает зрителей к раздумьям, – она немного помолчала, подумала и тихо добавила: – Даже меня толкает, хотя я в этом пока еще не совсем разобралась.

Лицо Валентины вытянулось. Шагал, склонив набок голову, уставился на барышню, а та, увлекшись, продолжала:

– Мне интересно… Как вы догадываетесь, какой цвет использовать в том или ином случае?

– Люди почему-то часто обсуждают, как и каким образом, по системе какой школы или направления следует наносить краски на холст. Но все, что связано с цветом, является врожденным. Вы понимаете, о чем я?

– Врожденным? – Франсуаза наморщила лобик, было заметно, что она опять не до конца понимает, о чем толкует художник.

Увидев это, он прибавил:

– Все, что касается цвета, возникает в голове художника в момент его рождения. Оно возникло и отложилось в подсознании, где-то там в подкорке, – Шагал указательным пальцем постучал себя по виску и продолжал: – Потом оно как зерно зреет где-то в глубинах мозга, а созрев, выплескивается на полотно. Иными словами, результат работы не зависит от метода письма или от фигуры, на которую вы кладете цвет.

– Да, да, я где-то читала про это. Словом, я кое-что слышала из того, что вы сказали.

– Слышали? – удивленно спросила Валентина и тихо, так, чтобы услышала только барышня, едко прибавила: – Слышать и понимать – это разные вещи.

Франсуаза не расслышала замечания Бродской и в запале продолжила:

– Мне кажется, цвет может зависеть от владения художником кистью… Правильно я думаю… Да?

Шагал медлил с ответом. Девушке не терпелось, и она спросила, удивляясь собственным словам:

– Неужели нет?

– Последнее вернее, – художник слегка встряхнул шевелюрой и продолжал: – Владение кистью тут тоже ни при чем. Цвет вне всяких школ, направлений или умений. Краска – это и есть искусство, а оттенки – это главные ее интонации.

– Я не совсем понимаю, а как же тогда мастерство художника и все такое?

На виске Франсуазы появилась голубая жилка и интенсивно забилась. Шагал видел, как напряженно она пытается обдумать пояснения, напрягая все свои скромные возможности. При этом барышня так изящно повернула лебединую шейку, так мило стала покусывать нижнюю губу, не замечая, как слизывает помаду, что возникающие ямочки на ее щеках не могли не привлечь взгляд художника. Он невольно подумал: «Если бы я был помоложе лет на шестьдесят, я пригласил бы ее в кино или на танцы…» Отмахнувшись от глупых мыслей, непонятно каким образом залетевших в голову, он, посмеиваясь над собой, произнес:

– Дело тут не в мастерстве. Живопись – это не только отражение моего внутреннего «я». Она выходит за пределы простого владения кистью. Цвет и его линии содержат в себе мою индивидуальность. Именно она, индивидуальность, данная природой, рождает мое послание миру. Еще давно, когда я только начал изображать человека, его воспоминания или его размышления как что-то одновременно существующее, то есть видимое рядом с ним, мои картины стали считать чудачествами. Но ведь наряду с настоящим у человека есть и прошлое, во всяком случае, на подсознательном уровне оно всегда с ним. Вот я его иногда и изображаю. Вы понимаете, о чем я толкую?

– Кажется, да… Но только не совсем.

– В искусстве все должно отвечать движению нашей крови, всему нашему существу, включая бессознательное.

– Ах, вот как…

– Скажу больше, в моей живописи нет направлений, а есть только краска, честность помыслов и моя любовь к жизни и всему живому на земле. Цвет вдохновляется моей любовью к этому миру. Именно любовью!

– Да-а? …Значит, любовь. Теперь я, кажется, начинаю понимать.

– Отлично, – похвалил Шагал и невольно взглянул на Валентину.

Та стояла у стола и сосредоточенного перебирала конверты, перекладывая их с места на место. Слова о любви ее явно напрягли.

– Мне нравится ваше объяснение и очень импонирует идея о любви, но все же я кое-что не уяснила, а так хочется разобраться. Посоветуйте, пожалуйста, что-нибудь конкретное.

– Что ж, пожалуй, – художник немного подумал и лукаво улыбаясь спросил: – Библию вы, конечно же, читали?

– О да! Читала, – оживившись, сообщила Франсуаза и беспечно прибавила: – В детстве.

Услышав ее последние слова, Валентина чуть не рассмеялась, но вовремя отвернулась и на всякий случай прикрылась рукой.

– В детстве?.. Тогда рекомендация одна: перечитайте Библию, – серьезно посоветовал Шагал.

– И все? Так просто? – удивилась красавица.

– Нет, это не просто, как кажется, но для начала остановимся на этом.

– Ну, это я быстро прочитаю…

– Не торопитесь, старайтесь вчитываться в текст и побольше размышлять над ним. Запомните: лучшая книга о любви – Библия.

– Что вы говорите?! Я и не знала. Если так, я сегодня же начну читать. Спасибо вам большое. Ах, месье Марк, мне так нравится бывать у вас, но пора ехать. На сегодня у меня столько дел намечено, – с искренним сожалением произнесла Франсуаза и по очереди, легонько поклонившись хозяевам, добавила: – Бонжорне, месье Марк, бонжорне, мадам Валентина.

Шагал попрощался с гостьей, слегка пожав ей руку. Валентина невольно отметила, как он задержал кисть Франсуазы в своей, любуясь узким запястьем и тонкими пальцами с изящным маникюром. Девушка еще раз поблагодарила художника за совет о Библии и порхающими шажками отправилась по делам. Бродская последовала за ней.

Как только за женщинами закрылась дверь, Шагал тут же снял с мольберта холст, пристроил к стене, а на мольберт поставил новый. Схватил уголь и, как бы с наскока, кинулся на полотно, темпераментно нанося линии, из которых сразу стало понятно, что на новом холсте большое место будет принадлежать сине-голубому букету.

Через некоторое время вернулась Валентина. Видя, как увлечен Шагал, она подвинула свой стул поближе к мольберту, но, чтобы не отвлекать супруга, расположила за его спиной. Села боком и, опустив голову на спинку стула, стала наблюдать. Так она просидела несколько минут, затем глубоко вздохнула. Ее выдох получился громким. Муж тут же отвлекся от холста и спросил:

– Ты, вероятно, устала от хлопот по предстоящей пресс-конференции, да и есть, наверное, хочешь?

– Не очень.

– Знаю, как не очень, а у самой давно слюнки текут, – он сел рядом, вздохнул и продолжал: – Посидим минутку, отдохнем и полетим обедать. Да?

– Как скажешь.