Читать книгу: «Творческие работники», страница 7
Все Люди – Творцы
– Сегодня перед нами выступит товарищ лектор из Столицы. Все вы, товарищи знаете, – меж тем говорил ведущий, – недавно вышло постановление партии и правительства о «дальнейшем усилении личной ответственности каждого гражданина за взятые на себя обязательства». Но речь идет не только об обязательствах, взятых по работе. Это и моральные обязательства в общественной, личной жизни. Так сказать, ответственность за свою судьбу. Одним словом, товарищ Лектор сейчас нам все объяснит поподробнее, – и захлопал в ладоши.
Зала отозвалась жидкими аплодисментами.
Кирилл Петрович подошел к микрофону. С отвращением перебрал листочки, потом оглядел зал и неожиданно наткнулся на взгляд Савелия. Поспешно отвел глаза. Потом кашлянул и чуть хрипловато начал:
– Все, что у нас в стране ни делается, нашими врагами истолковывается превратно. И главная мысль в этом извращении нашей жизни такая: нет-де у нас в стране у человека никакой свободы. Жизнь его диктуется государством… И так далее, и тому подобное… – так начал свою лекцию Кирилл Петрович. Пожевал губами, коснулся пальцами листков. – Но государство, товарищи, – это мы сами, – продолжил он вяло. – А значит, смешно получается, мы сами себе диктуем жизнь. Раз так, то как же в голову может прийти нормальному человеку навязывать самому себе такую жизнь, как ее представляет западная пропаганда. Человек себе враг, выходит?! И вместо того, чтобы жить вольготно и красиво, он сам же себя будет заковывать, в шоры ставить… Зачем?! Кто этому поверит?! – вопросил Кирилл Петрович и перевел дух. В горле было сухо, и отчетливая мысль надоедала ему: «Зря ты не опохмелился». В остальном мысли путались, слегка мутило Лектора после вчерашнего ужина с местным начальством общества «Знание».
– Но и нельзя как попало жить! – объявил он и вновь обежал взором зал. Увидел Савелия, нахмурился и послал ему такой неприязненный взгляд в ответ, что тот про себя решил непременно с Лектором встретиться и выяснить, отчего тот на него зверем посматривает. «Небось за стукача принял», – думал Савелий, вспоминая, где он этого Лектора видел, очень знакомым ему казалось лицо и, в особенности, голос Кирилла Петровича.
– Нельзя произвол творить! Мол, мому ндраву не перечь! С ответственностью надо в жизни поступать! Потому что не один человек, вокруг него другие живут люди! А перед кем у человека главная ответственность за то, как он живет, как поступает?!
Тут наконец почувствовал Кирилл Петрович знакомый подъем, зал ощутил и стал заводиться. Голос окреп, взлетел. Нет, не зря его так ценили, прощали пьяные дебоши… умел найти слова лектор, умел неказенно выразиться…
Савелий тоже оглядел залу украдкой. Люди сидели чинно и слушали.
– Судьба, зловещий рок, как на роду написано, так и жить будешь! – меж тем в полный голос заговорил Кирилл Петрович. – Да кем, где расписано?! Кто это за нас нашу жизнь выбирает?! Кто приучает человека бояться, терпению учит?! Мол, на том свете воздастся. А есть ли он, тот свет?! Где он, я спрашиваю?! Где этот милосердный Бог, который так глух к страданиям, коими наполнена еще до сих пор жизнь в разных странах, где продолжают верить в чудеса и спасение. Да спасаться надо в этой жизни! Не в загробном мы мире живем, товарищи.
В зале стали улыбаться.
– А кто вернулся оттуда? Кто хоть какие-то доказательства представил, что есть этот другой, лучший мир?! Нет никакого другого мира! Нет ни рая, ни ада! Есть вот эта наша с вами жизнь, и в ней человек, который если будет жить с ответственностью, то и будет счастлив, – и, понизив голос, вдруг воззвал: – Бог, если бы он был! Так покажись! Объяви нам себя. Вот, скажем, здесь! Сейчас! Вот когда бы поверили…
В зале тишина стояла мертвая. Умел Лектор своим голосом и страстностью речи как-то прямо гипнотизировать публику. И вопросы поднимал непростые.
– Только не переживайте, не появится. И книги священные не помогут. Сколько ни читай, а жизнь своим чередом идет. Потому что нет никакого Бога-Творца. Мы сами творцы! И жизнь – наше главное творчество. Все люди – творцы! Но разве художник или писатель будут творить как попало?! С разбором, с мыслью они создают свои творения. Почему же считается, что жизнь, самое главное наше творческое произведение, можно «а бы как» лепить? День прошел, мол, и слава Богу. А то и еще хуже, с оглядкой, как сосед, так и я. Чтобы не хуже других. А сосед твой, может, мещанин, и нечего на него оглядываться. Надо, товарищи, не «не хуже других», а стараться себя превзойти, чтобы лучше себя жить каждый раз…
«Вот это заворачивает Лектор, – подумал Савелий. – Талантливый, сукин сын».
– Никто не откажется, если придет художник и вам картинками украсит стены. Мебель покупаете покрасивше, получше… А в жизни бездари! – рявкнул Кирилл Петрович. – Иной вообще не думает. Живу, мол, как все, и точка! А если на самом деле, не понимает он, как жить надо? Если и не знает, какая она культурная, красивая жизнь может быть! Значит, кто-то должен ему подсказать. Должен прийти и, как тот художник квартиру, украсить жизнь. Пока собственного не наступит понимания, как надо жить!
Зала сидела тихая, лишь человек в плаще быстро записывал что-то. Савелий только диву давался.
– Вот это демагог! – восхищенно прошептал он.
А меж тем голос Кирилла Петровича все усиливался, и на лице у него появилось вдохновенное выражение.
– Нет, товарищи, никаких богов в помине! Мы эту жизнь делаем такой, как она есть, каждый день, с утра. И только от нас зависит сделать ее еще лучше, прекраснее, если хотите. Чтоб напоминала жизнь наша не скучную сатирическую пьесу про пьяниц или тупиц, а большой красивый роман. В котором каждый из нас – главный герой. И каждый сам себе писатель.
Зала зашевелилась. Послышались смешки. Кто-то крикнул:
– Правильно!
– То-то и оно, что правильно, – чутко отозвался Кирилл Петрович. – А сами знаете, быть настоящим писателем трудно. Этому надо учиться. На таком человеке особая лежит ответственность. И не перед высшими силами. Это ответственность прежде всего перед собой, перед своим народом и… – тут хотел Кирилл Петрович сказать слово «партией», но что-то его остановило, прямо физически. Из горла вышел едва слышный звук, который был усилен микрофоном. Так что в зале раздалось громкое, хрипловатое хииик… Потом наступила томительная пауза, и неожиданно совсем другим голосом, как будто и не своим заговорил Лектор: – Всякий человек создан по образу и подобию Божьему, – сказал он негромко, и зала напряглась от таких слов. – Не обличьем (усмешка), а нуждой творить. Про Бога мы только одно и знаем – Он был творец. Человек творит ему подобно, с самого начала, когда младенцем обнаружит твердь и отделит несовершенным глазом свет от тьмы; заполнит свой мир всякими тварями и, наконец, людьми. Потом вдохнет мучительным напряжением в себя отдельное существование и встретит свою Еву, которая протянет яблоко, чтобы отведал от древа и открылись глаза его, чтобы возжаждал жизни, соединился с ней и породил двух, всегда двух: Каина и Авеля, зло и добро… Так написано в священных книгах. Потому эти книги и священные, что в них заключена вся главная игра сознания и чувства, как в генетическом коде заключена картина тела. Ошибка в исполнении взращивает уродство. Так мы себя уродуем, не исполняя творчески и не пытаясь даже приблизиться к замыслу. Предпочитаем мазать по образцу убогости эпохи, лубок с чужой красоткой и лебедями! Когда же вытошнит от нарисованного, когда страшок возьмет от безнадежности и бессмыслицы – ищем спастись. Начинаем переживать свое Евангелие. Едины во всех лицах: Христос и сам себе Иуда, и Петр, фарисей и римлянин… Все в точной соразмерности замысла. Лишь мелочность и высота творимого – у каждого свои. Свои искушения. Свои предательства. Свое распятие и воскрешение. Коль повезет! Не повезет – иной распятый на кресте собственной глупости так и провисит до смерти, не зная про то! А сколько раз макаем мы хлеб в одну миску одновременно с собственным предательством? И зная про то, молчим, неготовые исполнить предначертанное. Молим, упрашиваем пронести сию чашу мимо нас. Зря стараемся, все равно распнут! Только кресты наши низенькие, а гвозди – вроде булавочных уколов. А какая разница? Мука у всех настоящая!
«Ай да лектор, – мыслил Савелий. – Ай да говорун! Куда ж ты гнешь? Да после такой лекции под белы руки и…». Он осмотрел украдкой зал, но в нем никто не выражал на своем лице ровным счетом ничего. Потом он поглядел на человека в первом ряду, того, что представлял лектора из столицы, человек вроде дремал, согласно клевал носом. Тут Савелий и заметил еще одного человека, который по всему слушал чрезвычайно внимательно и даже делал какие-то пометки в записной книжке. Савелий заметил магнитофон у него в петлице и понял, кто этот человек с таким профессиональным магнитофоном…
Тем временем Кирилла Петровича так и несло все дальше. Он слышал со стороны слова, которые произносились его голосом, но ничего с собой не мог поделать. Только тоскливо думал в самой глубине души: «Эх, что ж со мной будет-то после такого?»
Странные вещи для атеиста говорил он, очень странные:
– Есть стойкие, крепко своего будут держаться, пока не наступит та самая страсть. Тогда возопит: Боже пронеси эту чашу мимо! И предаст сам себя в такой момент, распнет свою душу через это предательство любимого и главного на мучительном кресле сожаления и боли! И боль победит, очистит, и тогда он – воскреснет и явится в тихий час к себе тайно, будет вечерять и спросит, где Иуда? «А он себя убил», – ему ответят. Тогда станет ему жалко Иуды, всех ему станет жалко без разбора. Тут и поползет сомненьице, обернется Фомой неверующим и воскликнет: «Дай вложить персты!» И вложит тогда человек себе персты в еще незажившие раны, разбередит их, снова ту же боль ощутит и только тогда поверит, окончательно поверит в собственное Воскресение… (Перевел дыхание Лектор. В зале осторожно кашлянули.)
Но чудный призрак уйдет, тайное чувство покинет, вновь станут сутяжничать апостолы души нашей и набивать себе цену, пока не придет непримиримость, и все начнется сначала…
Сколько их движений сквозь то же самое? Лишь пред смертью, в последний раз, когда вся жизнь бешено промчит перед взором, быть может, разглядит, что топтался в своей жизни на месте, кружил. Тогда повиснет человек на кресте самой сильной боли – безысходности, да не вознесется и лишь умрет, сжав душу последним горьким «за что?», недоумением даже, по отношению к такой бессмыслице своего существования…
Люди в зале совсем замерли, тихо было. Только человек в плаще по-прежнему что-то быстро записывал. Главный распорядитель весь так и подался в сторону Кирилла Петровича, набычился, но с места не вставал.
Савелий слушал внимательно, а взглядом присматривал за человеком в плаще. «Вот сейчас он встанет и выйдет», – думал Савелий. И в самом деле, человек встал и осторожно вышел из залы. «Ну, конец нашему лектору!» – умозаключил Савелий даже с некоторым весельем в душе. Попахивало большим скандалом. Но события стали развиваться совсем не так, как он ожидал. Неожиданно лицо Кирилла Петровича сильно изменилось, он даже испустил глубокий вздох, хорошо слышный через микрофон, как будто справился с какой-то важной задачей и победил. Оглядел устало сидящих и неожиданно сказал: – Выходит, мы суть программа, вложенная в машину жизни, хотим мы того иль нет. Но Странная эта машина! Без нас ее нет, мы та программа, которая непрерывно творит собственный компьютер. Мы роли, расписывающие пьесу, в которой нет зрителей, кроме нас! Нет Бога иль Беса, есть лишь познание себя и открытие глаз своих на то, что мы есть на Самом Деле! Программа, себя осознающая и исполняющая – вот главный и вечный сюжет судьбы у каждого из нас. Задача творческая и благодарная, и… очень ответственная. И то, что не учатся на ошибках люди, что существуют вечные сюжеты искусства, не про тупость говорит человеческую, вовсе нет! Лишь подтверждает замысел и общий план нас, очерчивает роль, подобно наследственному коду определяет главные черты и облик сознания нашего, в котором каждый носит им сотворенный мир, мирок, как ни назови. Увы, сотворенный часто по шаблону без мысли и ответственности! – И тут он совсем неожиданный поворот сделал. – Вот эта мысль об ответственности в творении своей судьбы, своего внутреннего и внешнего мира, и есть главная мысль последнего постановления Партии и Правительства: «О дальнейшем развитии творчества масс и об усилении личной ответственности за взятые на себя обязательства», – прочитал он по бумажке. – Мысль ясная и простая: Мы – все творцы и исполнители своей жизни, и, как в любом творческом деле, главное – творить осознанно и вдохновенно…
На словах про постановление человек в плаще вдруг снова возник в зале и спокойно уселся на свое место. Ведущий же вроде очнулся, расслабился и даже заулыбался облегченно.
– Товарищи, – вопросил он залу. – Есть вопросы?
Вопросов не было.
– Что ж, товарищи, поблагодарим лектора за интересную и содержательную лекцию, в которой он обрисовал положительные с точки зрения разума элементы в так называемых священных книгах и при этом вывел и показал еще раз всесилие человеческого разума… Я, конечно, не совсем согласен, с товарищем лектором, что книги эти – программа нашей жизни. Мы живем по другим программам, о чем наш гость сам говорил вначале. Но, с другой стороны, нельзя отрицать, что в священных разных писаниях есть историческое, так сказать, зерно… Одним словом, поблагодарим нашего столичного гостя, – и первым опять захлопал в ладоши.
Зала на этот раз весело и бурно отозвалась аплодисментами. Кирилл Петрович неловко откланялся и поспешно ушел за кулисы.
Люди стали подниматься, зашумели и, переговариваясь, потекли к выходу. Стали закуривать на ходу, пока женский голос не прокричал: «Товарищи! В зале просьба не курить!» Тогда те, что уже закурили, стали прятать сигареты в рукава.
– Вот дал Лектор! – возбужденно кричал чей-то голос. – Живем, говорит, в точности по Библии… А, если чего не так в жизни, то вроде сами под себя делаем, а значит, «сам дурак»…
– За такую лекцию по головке не погладят, – гудел бас.
«Действительно, не погладят» – подумал Савелий, вместе со всеми пробираясь к выходу.
– А чего? У нас один партийный тоже вроде все хорошо начал говорить, а потом как завизжит! Жги, кричит, бесовское знамя. Дьявол это!! И давай переходящее знамя, знаешь, что в клубе у нас стоит, поджигать. С себя одежду содрал… приехали, связали…
– Ну и чего? – полюбопытствовал кто-то.
– Чего? Посадили в сумасшедший дом. Кричал, как в машину сажали, что власть советская от дьявола… Говорят, недавно вышел. Вылечили…
– Там быстро вылечут…
– Известное дело, чикаться не станут.
Последних слов Савелий не слышал. Он вышел на улицу. Тяжелая дверь театра захлопнулась за ним. Вышел он последним. Остановился, закурил, и решил подождать Лектора. Он вспомнил, где они встречались.
Взгляд Савелия остановился на аляповатой афише с огромным портретом молодой красавицы. С трудом, но все ж узнал ее Савелий. «В провинции все позже начинается», – отметил он. В столице фильм с Аннушкой уже сошел с экрана.
«Надо ж тебе, – меж тем думал Савелий, глядя на афишу. – Если правда, что говорили про этот фильм, то повезло девке. Жила, как могла, а ее засняли и на тебе – Знаменитость! Игра естественная, все как в жизни! – он даже сплюнул. – Интересно, какую ей дальше роль определили? Теперь так естественно не выйдет сыграть, небось озираться будет, подыгрывать».
Легкая на помине Аннушка
Проснулась Аннушка в этот день поздно. Долго лежала, ощущая во всем теле легкость и сытость. Потом легонько поднялась и, как была в рубашке, подошла к зеркалу и стала на себя смотреть. Ох! И красива стала она в одну эту ночь. Даже жутью какой-то веяло от ее лица, так неестественно хороша была Аннушка. «Что это со мной приключилось? – спрашивала она себя, не без удовольствия разглядывая лицо свое, ставшее неожиданно таким загадочным и прекрасным. – Да я ли это?» Она наклонилась, совсем вплотную приблизила глаза к стеклу и убедилась, что вроде это она и есть…
Что говорить, одна перемена за другой вышли у Аннушки в жизни. Вся ее судьба переменилась, а теперь и сама иной стала. Сразу и квартира у нее появилась, и в институт приняли без экзаменов… Сам, сам толстенький директор позаботился о ней отечески. Впрочем, не совсем отечески, потому что стала Аннушка (и довольно быстро) его любовницей, и не только его, впрочем… Эх! Закрутила, завертела светская суета! Вначале, конечно, переживала сильно, но однажды в ней что-то как надломилось, когда услыхала, что про нее самые близкие две подружки говорили. «Подумаешь, – говорила одна из них. – Корчит из себя великомученицу, страдание изображает…». «Невинность потеряла, – подхватила вторая зло. – Да тут под каждым полежишь, батальон по тебе протопчет, пока на роль выберешься. Эх! Да я бы десять раз теряла бы всю себя, чтобы попасть в такой успех!»
Аннушка подслушала невольно и поняла, что ей завидуют, и, сопоставив всякие черточки их отношения к ней, увидела, что зависть эта лютая у них. И никаких других к ней чувств они не испытывают, а с ней общаются, разыгрывая дружбу, лишь оттого, что возле нее сам директор вьется… И тогда она от них отошла, замкнулась. Что, впрочем, тут же объяснили по-своему: «Загордилась! От успеха голова закружилась!» И еще говорили всякие гадости о том, что она сама под директора лезет и не хочет его ни с кем делить. В одиночку, мол, присосалась, и дальше во всякие сальности пускались завистницы. Впрочем, чего про них писать, про завистниц и завистников?!
Фильм шума наделал. Народ валил в кинотеатры. В газетах были статьи о новом достижении реалистического искусства, а в журнале «Экран» с огромной фотографией Аннушки на обложке даден был ее творческий портрет. Писали, что игра актрисы «бесконечно естественна и тем она подкупает…». Что Аннушке удалось осуществить дотоле недоступное и слить в одно: жизнь и искусство. Что актриса в прямом смысле слова «живет» в фильме, являя игрой своей верх сценического мастерства, и вот (так бравурно гремели заключительные аккорды статьи): мол, наконец-то стали неразделимы искусство и жизнь. Это новое и очень важное достижение реалистического творчества, цель которого не только пассивно, но теперь и активно воспитывать настоящего человека для грядущего прекрасного Завтра…
На Западе крик поднялся. Поборники прав человека всколыхнулись. «Большевики открыли способ управления судьбами!» «Телепатия Служит Кремлю»… Впрочем, про телепатию придумали китайцы, а Запад лишь цитировал.
Группа западных интеллигентов и лауреатов Нобелевской премии написала гневное письмо – протест властям. Протест против (так было в письме сказано) «бесчеловечной игры чужими судьбами». Газеты кричали о попрании человеческого достоинства и еще о том, что есть все же люди, которые не боятся выступить (потому что группа молодых людей внутри тоже написала письмо протеста и переправила его копию неизвестным способом в западную прессу).
Фильм тем не менее получил международный приз, а некоторые газеты Свободного мира стали писать вовсю, что ничего ущемляющего человека в этой истории нет, что, мол, когда наша актриса совокупляется перед камерой, то вовсе неизвестно – жизнь это для нее или игра сценическая? Так что прежде чем кричать о соломине в чужом глазу, не поискать ли бревно в собственном… Вышел большой спор в заграничной прессе. Если она при этом испытывает чувство, то это не искусство, а просто совокупление у всех на виду, то есть жизнь, а если не испытывает сексуального удовольствия, то это мастерская игра… (так писали одни). Другие зло смеялись и вопрошали, что это такое «просто совокупление у всех на виду», да если на виду, то совсем это «не просто». А критики театральные и кино закричали, что грош цена такой актрисе, которая не испытывает чувства. На сцене надо жить!
Аннушка в интервью «скромно выразила свое удовлетворение» (так и было написано) сыгранной ролью… Западные философы затеяли спор: и ожило старое направление под названием: «Искустенциолизм»… Последователи возвысили голос до крика и выступили за Красоту жизни и главность ощущения минуты, достичь которого можно, лишь сделав жизнь искусством! Но не насильственно и грубо, как у нас, а так, как у них, в «Свободном Мире», потому что личностное должно быть первично…
Но все это шумело и волновалось, бурлило за Границей. Внутри стояла тишина, и только слабо доносились сквозь приемники «Голоса» из «Свободного Мира», да слухи ползли по стране…
Голоса твердили в основном одно и то же. Конец приходит, мол, любому индивидуальному существованию, и возвращаются страшные времена, и снова тех, кто не вписался в один запланированный поток жизни, теперь даже и в лагеря не будут отправлять, попросту вычеркнут, и никакой судьбы им представлено не будет. Таким, мол, образом личности приходит конец, и личностному началу в человеке грозит полное уничтожение, а Власть опять достигла крайнего предела. Мрачно рекли Голоса, но им не больно верили, и даже, как сказал один Управдом: «Одни говорят – одно, Другие – другое… А х… его знает, как на самом деле?!» Так нецензурно он выразил важный и главный вопрос всей жизни: «Как Оно, на самом деле?!»
