Читать книгу: «Дар моря. Книга о том, как вернуть себе радость жизни», страница 3

Вся сегодняшняя жизнь в Америке зиждется на идее вечно расширяющихся кругов связей и общения. Она включает не только запросы семьи, но и требования общества, требования государства, международные требования, предъявляемые к добрым гражданам посредством социальных и культурных правил, через газеты, журналы, радиопрограммы, политические движения, благотворительные воззвания и прочая, и прочая. Голова от этого идет кругом. Что за цирковые номера мы, женщины, исполняем каждый день своей жизни! Мы бегаем по канату, балансируя с кипой книг на макушке. Детская коляска, зонтик, кухонный стул – ничего не роняем. Плавнее!

Это не жизнь в простоте, а жизнь в том сложном многообразии, против которого предостерегали мудрецы. И ведет она не к единению, а к распаду. Она не несет благодати – она разрушает душу. К сожалению, все это относится не только к моей жизни: такова жизнь миллионов женщин в Америке. Я особо подчеркиваю – в Америке, поскольку сегодня американка в большей мере, чем другие женщины, терпящие войну, нищету и разруху, имеет привилегию выбрать себе такую жизнь. Но как долго удастся ей удерживать это завидное и шаткое положение, никому не известно.

Разумеется, проблема усложненности жизни стоит не только перед женщиной-американкой, но и перед мужчиной-американцем тоже. Более того – это забота всей нашей современной цивилизации, поскольку жизнь в сегодняшней Америке в значительной части остального мира преподносится как идеал. И все же женщин она касается в гораздо большей степени.

Ибо быть женщиной – значит иметь интересы и обязанности, которые лучами расходятся от центральной материнской сути, точно спицы в колесе. Рисунок нашей жизни, в сущности, представляет собой окружность. Мы должны быть открыты на все стороны света – мужу, детям, друзьям, дому, обществу. Должны быть оголены, чувствительны, точно паучья сеть, к каждому дуновению ветерка, каждому призыву. И как же трудно нам достичь баланса посреди этих противодействующих натяжений! Сколь многое нам нужно, чтобы обрести устойчивость. Как желанен и как далек от нас идеал мыслителя, художника или святого – внутренний неколебимый стержень, «чистое око» (аллюзия на Священное Писание, напр. Евангелие от Матфея 6:22, Евангелие от Луки 11:34).

Неудивительно, что праведницы редко бывали замужними. И дело тут вовсе не в целомудрии, как полагают многие, а в отвлечении. Вынашивание, взращивание, кормление и обучение детей; домоводство с тысячью его составляющих; отношения с мириадом их составляющих— все эти обычные женские занятия плохо сочетаются с творчеством, созерцанием или жизнью праведной. Эта проблема не укладывается только в рамки таких понятий, как «женщина и карьера», «женщина и дом», «женщина и независимость». Она фундаментальнее: как остаться цельной посреди отвлечений жизни, как остаться уравновешенной, какие бы центробежные силы ни старались оттянуть тебя, как остаться сильной, какие бы удары ни сыпались с периферии, грозя разломать ступицу колеса.

Так что же нам делать? У меня нет простого ответа – есть лишь догадки, раковины из моря. Голая красота панциря трубача говорит, что первый шаг заключается в упрощении жизни, отсечении части отвлечений. Но как это сделать? Ведь полное удаление от мира невозможно.

Я не могу избавиться от своих обязанностей. Не могу жить словно на необитаемом острове. Не могу быть монахиней в гуще семейной жизни. Да я этого и не захотела бы. Ни полное отречение от мира, ни полное в нем растворение для меня невозможны. Я должна найти баланс, поймать ритм чередования этих двух крайностей, ощутить, как качается маятник между одиночеством и единением. Возможно, между уходом и возвращением.

В периоды ухода я наверняка смогу узнать нечто, что можно будет принести с собой в мирскую жизнь. По крайней мере, я могу попрактиковаться в упрощении внешней жизни – для начала. Я могу пойти за поверхностной подсказкой и увидеть, куда она ведет. Здесь, на пляже, я попробую сделать это.

* * *

Очутившись у моря, в первую очередь учишься искусству отбрасывания и узнаешь, сколь малым можно обходиться, сколь немногим. Начиная с физического разоблачения, которое затем таинственным образом распространяется и на другие сферы. Сначала – одежда. Разумеется, на солнце ее нужно гораздо меньше. Да и вообще ее нужно меньше. Не полный шкаф – лишь небольшой чемодан. И какое же это облегчение! Меньше подшивания и отпускания подолов, меньше штопки и – самое главное – меньше переживаний из-за того, что надеть. Ловишь себя на том, что сбрасываешь с себя не только одежду, но и тщеславие.

Далее – кров. На севере я живу в непроницаемой крепости, а здесь – в домике, похожем на голую морскую раковину. Ни отопления, ни телефона, ни сколько-нибудь существенного водопровода, ни горячей воды, ни двухконфорочной печи-плиты на мазуте и никаких устройств, способных сломаться. Никаких ковриков. В смысле, коврики-то были, но я скатала их в первый же день: так легче сметать песок с пола. А потом и вовсе перестала суетиться из-за уборки. Пыль больше не попадается мне на глаза. Я отбросила свою пуританскую совестливость и стремление к абсолютной опрятности и чистоте. Может, это тоже материальное бремя?

Никаких занавесок. Для уединения они не нужны: сосны, окружающие дом, хорошо защищают меня. Мне хочется, чтобы окна были открыты все время, я больше не переживаю из-за возможного дождя. Я начинаю избавляться от суетности, свойственной евангельской Марфе. Мебельные чехлы, которые можно стирать, линялые и старые – я их едва замечаю, мне безразлично, какое впечатление они произведут на других людей. Я отбрасываю и гордыню. Мебели – как можно меньше, мне ее много и не нужно. Я буду впускать в свою раковину только тех, с кем смогу быть абсолютно честной. Я обнаруживаю, что отбрасываю лицемерие в человеческих отношениях. Какой отдых это сулит! Ведь самая изнурительная вещь на свете – это неискренность. Вот почему нас лишает сил социальная жизнь: приходится носить маску. Я свою маску сбросила.

Я обнаружила, что вполне счастливо живу без тех вещей, которые считала необходимыми зимой на севере. И в этой связи вспоминаю слова одного моего друга из Франции, который провел три года в немецком концентрационном лагере. Узников кормили скудно, они подвергались жестокому обращению, были лишены физической свободы. При этом, несмотря на всю чудовищность такого сравнения, тюремная жизнь показала моему другу, сколь малым может обходиться человек и какую необыкновенную духовную свободу и покой может нести упрощение.

Сегодня мы можем позволить себе роскошь выбирать между простотой и сложностью жизни. И чаще всего выбираем сложность. Война, тюрьма и невзгоды навязывают человеку простоту. Монахи выбирают ее по собственной воле. Но тот, кто находит ее случайно – как я, в своем доме у моря – обнаруживает и безмятежность, которую она несет.

Но разве не уродлива эта простота? – можете спросить вы. Ведь человек собирает вокруг себя вещи не только ради безопасности, удобства или тщеславия, но и ради красоты. Не слишком ли наг твой дом-раковина?

Нет, он прекрасен, мой дом. Он наг, но ветер, солнце и запах сосен наполняют его наготу. Необработанные балки крыши увешаны вуалями паутины. Они чудесны, думаю я, потому что смягчают резкие линии стропил, как седина смягчает морщины старика. Я больше не выдергиваю седые волоски и не сметаю паутину. Что до стен, действительно, поначалу они выглядели отталкивающе. В своей бесстрастности они теснили и ограничивали меня. Мне хотелось наделать в них дыр, придать им другое измерение с помощью картин. И тогда я приволокла домой с пляжа серые коряги плавника, до шелковой гладкости вылизанные ветром и водой. Я принесла ползучие зеленые лианы с поникшими красными листьями. Собрала выбеленные скелетики раковин-конусов, чьи пустотелые формы походили на абстрактные скульптуры. Развесив все это по стенам и расставив по углам, я удовлетворилась. У меня есть перископ во внешний мир. У меня есть окно, вид, точка взлета с моей наземной базы.

Я довольна. Я сижу за своим столом, голым кухонным столом с промокательной бумагой, пузырьком чернил и панцирем плоского морского ежа, нужного для того, чтобы прижимать уголок листа. Плоская раковина служит подставкой для ручки, а другую раковину, с обломанной розовой верхушкой, я верчу в руках, когда думаю.