Читать книгу: «Пена. Дамское Счастье», страница 12
– И что же: замужество ее не исцелило, ничуть не исцелило… Прошло несколько недель, а она вела себя ужасно, мы никак не могли поладить. Скандалы на пустом месте… И каждую минуту у нее менялось настроение, она то смеялась, то плакала, неизвестно почему. Какие-то абсурдные чувства, безумные идеи, постоянное стремление разозлить всех вокруг… В конце концов, сударь, мой дом превратился в сущий ад.
– Очень странно, – пробормотал Октав, лишь бы что-нибудь сказать.
И тут бедняга-муж, бледный как смерть, привстав на цыпочки, чтобы не выглядеть смешным на своих коротеньких ножках, заговорил о постыдном поведении этой несчастной. Дважды он было заподозрил ее в супружеской измене, но собственная порядочность не позволяла ему укрепиться в этой мысли. Однако на сей раз он все-таки был вынужден признать очевидное. Ведь в данном случае все очевидно, не правда ли? И он стал шарить дрожащими пальцами в жилетном кармане, где лежало роковое письмо.
– И добро бы она делала это из-за денег, такое я еще мог бы понять, – добавил он. – Однако я совершенно уверен, что ей не платят, иначе мне это стало бы известно… Но тогда объясните мне, что с ней творится? Я ее буквально на руках ношу, в нашем доме у нее есть все, что душе угодно, и я не понимаю… Может, хоть вы что-нибудь понимаете – в таком случае объясните мне, Христа ради!
– Да, это странно, очень странно, – повторил Октав, шокированный этими признаниями; он не знал, как ему отделаться от собеседника.
Однако муж, снедаемый лихорадочным желанием узнать правду, упорно не отпускал его от себя. В зал вышла из комнаты мадам Жюзер; она что-то шепнула на ухо госпоже Жоссеран, которая в этот момент почтительно приветствовала знаменитого ювелира из Пале-Рояля, и та, крайне взволнованная, вышла за ней следом.
– Мне кажется, у вашей супруги сильнейший нервный припадок, – сказал Октав Теофилю.
– Ах, оставьте! – сердито ответил тот, уязвленный тем, что сам он недостаточно тяжело болен, чтобы над ним так хлопотали. – Она очень довольна, что вызвала этот переполох и что все ее жалеют… Я чувствую себя ничуть не лучше, чем она, и вдобавок никогда ей не изменял, вот так-то!
Госпожа Жоссеран все не возвращалась в зал. Среди близких прошел слух, что Валери бьется в сильнейших конвульсиях. Ее могли бы сдерживать только мужчины, но, поскольку она была полураздета, от помощи Трюбло и Гелена отказались. Тем временем оркестр заиграл кадриль. Берта открыла бал в паре с Дюверье, который танцевал с подобающей его положению важностью; тем временем Огюст составил им визави в паре с Ортанс, за отсутствием ее матушки. От молодых скрыли приступ Валери, чтобы не омрачать им праздник. Бал был в самом разгаре; в зале, ярко освещенном люстрами, не умолкал веселый смех. Полька, чей задорный, скачущий ритм подчеркивали скрипки, заставила пары вихрем носиться по залу среди всплесков длинных дамских тренов.
– Доктор Жюйера… где доктор Жюйера? – спросила госпожа Жоссеран, выбежав из комнаты.
Врач был приглашен на свадьбу, но никто из присутствующих его пока не видел. Госпожа Жоссеран не могла скрыть глухого раздражения, которое мучило ее с самого утра. И она излила его перед Октавом и Кампардоном, не стесняясь в выражениях:
– Ну, с меня хватит! Весь этот нескончаемый разврат… на свадьбе моей дочери!
Она стала высматривать в толпе Ортанс и наконец заметила ее; та беседовала с господином, которого госпожа Жоссеран видела со спины, но по широким плечам тотчас опознала Вердье. Это лишь усугубило ее раздражение. Она сухо подозвала дочь и сказала, понизив голос, что лучше бы ей быть в распоряжении матери в такой трудный день, как этот. Ортанс не приняла ее упреков. Она торжествовала: Вердье только что назначил день их свадьбы, через два месяца, в июне.
– Ах, оставь меня в покое! – ответила мать.
– Уверяю тебя, мама… Он уже трижды в неделю не ночует дома, чтобы приучить ту к своему отсутствию, а через две недели и вовсе съедет оттуда. Тогда между ними все будет кончено, и я его получу.
– Оставь меня в покое! – повторила мать. – Меня уже тошнит от вашего романа!.. Будь любезна дождаться у входа доктора Жюйера и сразу прислать его ко мне… А главное, ни слова твоей сестре!
И она вернулась в соседнюю комнату, оставив в зале Ортанс, которая бормотала себе под нос, что ей, слава богу, не требуется ничье одобрение и что у нее-то уж будет больше гостей на свадьбе, когда она выйдет замуж удачнее некоторых. Тем не менее она вышла в вестибюль дожидаться врача.
Теперь оркестр играл вальс. Берта танцевала с молоденьким кузеном мужа, поочередно оказывая честь всем его родственникам. Госпоже Дюверье не удалось отделаться от приглашения дядюшки Башляра, и он безумно раздражал ее, шумно дыша в лицо. В зале становилось все жарче; мужчины, вытиравшие пот со лба, осаждали буфет. Маленькие девочки затеяли танцевать в углу зала друг с дружкой, тогда как их матери, сидевшие в сторонке, тоскливо вспоминали об упущенных женихах своих незадачливых дочерей.
Гости непрестанно поздравляли обоих отцов – Вабра и Жоссерана, которые сидели рядышком, не расставаясь, хотя при этом оба молчали, тогда как окружающие развлекались вовсю и нахваливали перед ними этот веселый бал. Такое веселье было, по выражению Кампардона, добрым предзнаменованием. Архитектор из вежливости выражал беспокойство состоянием Валери, но при этом не пропускал ни одного танца. Ему пришло в голову послать свою дочь Анжель разузнать новости о больной, от его имени. Четырнадцатилетняя девочка, которая с самого утра сгорала от интереса к этой даме, доставившей всем столько хлопот, с восторгом согласилась пробраться в запретную комнату. Поскольку она долго не выходила, архитектор осмелился приоткрыть дверь и заглянуть в щелку. Его дочь стояла возле дивана и глядела как завороженная на Валери, чья обнаженная грудь, сотрясаемая спазмами, выступала из расшнурованного корсета. Дамы возмущенно загалдели, приказывая ему уйти, и он ретировался, поклявшись перед этим, что просто хотел узнать, как дела.
– Скверно, все очень скверно, – печально доложил он тем, кто стоял возле этой двери. – Они едва удерживают ее вчетвером… Надо же, при таком сложении и при таких судорогах еще ничего себе не сломать!..
В результате около двери собралась целая группа любопытных. Гости вполголоса обсуждали все подробности припадка, вплоть до мелочей. Дамы, знавшие о происшествии, подходили туда же, между двумя кадрилями пробирались в комнату, а затем, выйдя оттуда, все докладывали мужчинам и снова шли танцевать. Теперь это был самый что ни на есть таинственный уголок, где тихо перешептывались, где обменивались понимающими взглядами, посреди всеобщего шумного ажиотажа. Один только Теофиль, всеми забытый, топтался перед этой дверью, растравляя себя мыслью о том, что над ним все насмехаются и что он не должен этого терпеть.
Наконец прибыл доктор Жюйера; он торопливо пересек бальную залу в сопровождении Ортанс, на ходу рассказывавшей ему о происшествии. За ними шла госпожа Дюверье. Несколько человек, заметивших врача, удивились; по залу тотчас поползли шепотки. Едва врач исчез за дверью комнаты, как госпожа Жоссеран вышла оттуда вместе с мадам Дамбревиль. Она была вне себя от гнева: ей пришлось вылить на голову Валери целых два графина воды; никогда еще она не видела столь нервозной женщины! Теперь она решила обойти бальную залу, чтобы одним своим появлением пресечь нескромные сплетни. Однако при этом она шла с таким скорбным видом, с такой горькой усмешкой, что все окружающие мгновенно догадывались о положении дела.
Мадам Дамбревиль ни на шаг не отставала от нее. С самого утра она то и дело заводила речь о Леоне, пытаясь печальными намеками побудить ее ходатайствовать перед сыном, дабы укрепить их связь. Она указала ей на Леона, который с видом преданного поклонника вел на место после танца какую-то высокую сухопарую девицу.
– Он нас совсем забыл, – сказала она с наигранно легким смешком, едва сдерживая подступавшие слезы. – Побраните же вашего сына за то, что он даже не удостаивает нас взглядом.
– Леон! – позвала его мать.
И когда тот подошел, добавила с грубой откровенностью, даже не думая смягчать свою отповедь:
– Почему ты рассорился с мадам?.. Она тебя ни в чем не упрекает. Объяснитесь же, наконец. Дурной характер ни к чему путному не приведет.
И она оставила их вдвоем, лицом к лицу, оцепеневших от удивления. Мадам Дамбревиль взяла Леона под руку, и они подошли к окну, где переговорили, после чего покинули зал вместе, с видом любящей пары. Она поклялась Леону, что осенью женит его.
Госпожа Жоссеран, продолжавшая расточать улыбки направо и налево, вдруг увидела перед собой Берту, запыхавшуюся после очередного танца, ярко-розовую в своем белом, уже помятом платье, и взволновалась до глубины души. Она горячо обняла дочь, думая, по какой-то смутной ассоциации, о той несчастной, что лежала в соседней комнате, с искаженным конвульсиями лицом.
– Бедная моя деточка, бедная деточка!.. – бормотала она, осыпая дочь горячими поцелуями.
На что Берта преспокойно спросила:
– Ну как она там?
К госпоже Жоссеран тут же вернулась ее обычная бдительность: неужто и Берта все знает?!
Ну разумеется, та все знала, как и остальные. Разве только ее супруг – и она указала на Огюста, который вел к буфету какую-то старую даму, – еще не слышал об этой истории. Но она сейчас же попросит кого-нибудь ввести его в курс дела, чтобы он не выглядел так глупо, – вечно он все узнает позже других и ни о чем не догадывается.
– Боже мой, а я-то изо всех сил пыталась скрыть этот скандал! – воскликнула уязвленная госпожа Жоссеран. – Ну что ж, больше я не стану церемониться, пора с этим кончать. Я не потерплю, чтобы эти Вабры выставили тебя на посмешище!
И в самом деле, все уже всё знали – просто не говорили об этом вслух, чтобы не омрачать бал. Оркестр заглушил первые сочувственные слова; а позже гости даже начали посмеиваться над этой историей, в непринужденных объятиях танцующих пар. В зале стояла жара, наступала ночь. Лакеи разносили прохладительные напитки. На одном из диванчиков две маленькие девочки, разморенные усталостью, спали, крепко обнявшись, щекой к щеке. Вабр, сидевший подле оркестра, рядом с хрипящим контрабасом, решился посвятить Жоссерана в свой великий проект: вот уже две недели, как его одолевают сомнения, которые тормозят работу, – речь шла о том, как обозначить картины двух живописцев, носящих одно и то же имя; тем временем сидевший рядом Дюверье, собрав вокруг себя группу слушателей, пылко порицал императора, который дозволил играть в «Комеди Франсез» пьесу, бичующую общество. Однако стоило оркестру вновь заиграть вальс или польку, как слушателям приходилось посторониться: танцующим парам требовалось много места; дамские шлейфы подметали паркет, вздымая пыль, заставляя колебаться теплые огоньки свеч и разнося по залу смутные ароматы духов.
– Ей уже полегчало, – доложил подбежавший Кампардон, который снова заглянул в комнату к больной. – Теперь туда можно войти.
Некоторые из друзей рискнули проведать Валери. Она все еще лежала, но кризис миновал; из приличия ее обнаженную грудь прикрыли полотенцем, обнаруженным на консоли. Клотильда Дюверье и мадам Жюзер стояли у окна, слушая доктора Жюйера, который объяснял им, что эти припадки иногда проходят, если обложить шею больного горячими компрессами. Увидев Октава, входившего вместе с Кампардоном, Валери знаком подозвала к себе молодого человека и обратилась к нему с несколькими словами, все еще несвязными из-за недавнего приступа. Ему пришлось сесть рядом с больной по приказу врача, который категорически запретил перечить ей; таким образом, Октав, уже выслушавший недавно признания мужа, выслушал теперь ее собственные. Она трепетала от страха, принимала Октава за своего любовника, умоляла спрятать ее. Потом внезапно узнала его и разразилась слезами, горячо благодаря за утреннюю ложь во время венчания. А Октав вспоминал ее прежний приступ, тот, которым он пытался воспользоваться с похотливым желанием школьника. Теперь он стал ее другом, и она будет исповедоваться ему – что ж, пожалуй, это и к лучшему.
В этот момент Теофиль, все еще топтавшийся за дверью, решился наконец войти в комнату. Вот ведь другие мужчины уже побывали там, так почему бы не последовать их примеру?! Однако его появление вызвало целый переполох. Услышав голос мужа, Валери снова судорожно затряслась, и все решили, что у нее начинается новый приступ. А он, отталкивая руки дам, которые мешали ему подойти, упрямо твердил:
– Я прошу ее только об одном – назвать имя… Пускай назовет его имя!
Но тут вошедшая госпожа Жоссеран разгневалась не на шутку. Стремясь погасить скандал, она затолкала Теофиля в угол и разъяренно заявила:
– Да что ж это, сударь, когда вы оставите нас в покое?! С самого утра вы досаждаете нам своими глупостями… Вам недостает такта, да-да, вы бестактны до безобразия! Такие вещи не выясняют в день свадьбы соседей!
– Позвольте, мадам, – пролепетал он, – это мое дело, оно вас не касается!
– Как это – не касается меня?! Да ведь я теперь член вашего семейства – неужто вы считаете, что эта история должна меня забавлять, притом на венчании моей дочери?!. Хорошенькую же свадьбу вы ей устроили! Ни слова больше, сударь, вы бестактный человек!
Бедняга совсем растерялся и посмотрел вокруг, ища поддержки. Но дамы открыто выказывали ему свою холодность, давая понять, что строго осуждают такое поведение. Да, госпожа Жоссеран нашла верное слово: он проявил бестактность; бывают такие обстоятельства, когда необходимо сдерживать свои порывы. Даже сестра Теофиля – и та его осуждает. А он все еще пытается протестовать, и это вызывает всеобщее возмущение. Нет-нет, пусть даже не смеет оправдываться, воспитанные люди так себя не ведут!
Этот выговор заткнул ему рот. Он выглядел таким потерянным, таким несчастным, со своими хилыми руками и ногами, с унылым лицом старой девы, что дамы в конце концов начали усмехаться. Мужчина, который лишен того, что делает женщину счастливой, не имеет права жениться. Ортанс мерила беднягу презрительным взглядом; маленькая Анжель, на которую не обращали внимания, вертелась вокруг него, насмешливо разглядывая, словно искала причину его убожества, и он стушевался вконец, залившись краской, когда все эти рослые, грузные, широкобедрые создания обступили его со всех сторон. Однако и они чувствовали, что надобно как-то уладить дело. Валери снова разрыдалась, и доктор Жюйера опять начал смачивать ей виски. Но тут дамы, переглянувшись, поняли, как поступить: их сблизил дух женской солидарности. И они подступили к мужу.
– Черт возьми, – шепнул Трюбло, снова подойдя к Октаву, – до чего же все просто: говорят, письмо-то было адресовано служанке.
Госпожа Жоссеран, услышав это, обернулась, восхищенно глядя на него. Затем, обратившись к Теофилю, сказала:
– Ну подумайте сами: будет ли безвинная женщина опускаться до оправданий, когда ее обвиняют так грубо, как вы?! А вот я могу кое-что сказать вам вместо нее… Это письмо обронила Франсуаза, та самая служанка, которую ваша жена уволила из-за непристойного поведения. Ну что, довольны вы теперь? Вам должно быть стыдно, сударь!
Сперва несчастный супруг только пожал плечами. Однако все дамы, сохраняя серьезность, отвергали его обвинения с полнейшей убежденностью в своей правоте. И когда мадам Дюверье гневно крикнула, что брат ведет себя мерзко, что она порвет с ним отношения, бедняга сдался и бросился обнимать жену, умоляя ее о прощении и жаждая добиться ответной ласки. Это была весьма трогательная сцена. Даже госпожа Жоссеран и та расчувствовалась.
– Вот так-то: худой мир лучше доброй ссоры! – с облегчением сказала она. – Слава богу, нам удастся спокойно, без скандала, завершить этот день.
Когда Валери помогли одеться и она появилась в большой зале под руку с Теофилем, всем показалось, что свадебное торжество достигло апофеоза. Время шло уже к трем часам ночи, гости начинали расходиться, но оркестр из последних сил играл кадриль за кадрилью. Мужчины ухмылялись при виде помирившейся супружеской пары. Медицинский термин, брошенный Кампардоном в адрес бедняги Теофиля, преисполнил ликованием мадам Жюзер. Юные девицы теснились вокруг Валери, жадно рассматривая ее, но тут же принимали глуповато-наивный вид под негодующими взглядами матерей. Тем временем Берта наконец-то пошла танцевать со своим супругом и, похоже, что-то тихонько шепнула ему на ухо. Огюст, посвященный наконец в эту историю, обернулся, не сбавляя темпа, и посмотрел на своего брата Теофиля с удивлением и превосходством человека, которому подобные истории уж никак не грозят. Наконец заиграли финальный галоп, и пары понеслись по залу в душной жаре, в рыжеватом мерцании свечей, чьи пляшущие огоньки играли яркими отсветами на медных подвесках канделябров.
– Вы с ней близко знакомы? – спросила госпожа Эдуэн, которая кружилась в объятиях Октава, наконец-то приняв его приглашение на танец.
Молодому человеку почудилось, что по ее стройной, прямой спине пробежала легкая дрожь.
– Совсем незнаком, – ответил он. – Я крайне огорчен тем, что меня впутали в эту историю… К счастью, бедняга-муж все проглотил.
– Это очень дурно, – объявила его партнерша, со своей всегдашней серьезностью.
Октав, несомненно, ошибся: когда по окончании танца он опустил руку, обвивавшую талию госпожи Эдуэн, она даже не запыхалась; ее глаза были по-прежнему ясны, темные бандо идеально гладки. Однако конец бала омрачило другое скандальное происшествие. Дядюшке Башляру, вдрызг напившемуся у буфета, пришла в голову игривая мысль. Внезапно все увидели, как он отплясывает перед Геленом нечто совершенно непристойное. Свернутые салфетки, засунутые спереди под застегнутый сюртук, придавали ему вид полногрудой кормилицы, а два больших кроваво-красных апельсина торчавшие из-под салфеток, напоминали о мясной лавке. На сей раз возмутились все присутствующие: даже если человек зарабатывает бешеные деньги, он должен знать меру и не забывать о приличиях, особенно в присутствии молодых людей! Жоссеран, стыдясь, в полном отчаянии приказал вывести шурина из залы. Дюверье с омерзением глядел ему вслед.
В четыре часа утра новобрачные приехали на улицу Шуазель, с ними прибыли Теофиль и Валери. Поднимаясь на третий этаж, где молодым обустроили квартиру, они столкнулись с Октавом, который также шел к себе. Молодой человек из вежливости посторонился, но Берта сделала то же самое, и они столкнулись.
– Ох, извините, мадемуазель! – сказал он.
Это слово «мадемуазель» рассмешило их обоих. Берта посмотрела на Октава, и ему вспомнился ее первый взгляд на этой же самой лестнице – веселый и задорный взгляд, ставший для него, нового жильца, очаровательным приветствием. Похоже, сейчас они оба вспомнили об этом, и Берта покраснела, а Октав уже поднимался к себе, в одиночестве, в мертвой тишине, царившей на верхних этажах дома.
Огюст, истерзанный мигренью, мучившей его с самого утра, уже вошел, прикрывая левый глаз, в квартиру, куда поднялись и его родственники. Прощаясь с Бертой, Валери, уступив внезапному порыву нежности, крепко обняла ее, окончательно смяв белое подвенечное платье, поцеловала и шепнула на ухо:
– Дорогая моя, желаю, чтобы вам повезло больше, чем мне!
IX
Два дня спустя, около семи часов вечера, Октав пришел к Кампардонам ужинать и застал там только Розу в шелковом кремовом пеньюаре с белой кружевной отделкой.
– Вы кого-нибудь ждете? – спросил он.
– Да нет, – ответила она с легким смущением. – Как только придет Ашиль, мы тотчас же сядем ужинать.
В последнее время архитектор вел себя как-то странно: постоянно опаздывал к столу, прибегал домой красный, встрепанный, проклиная навалившиеся дела. И каждый вечер исчезал куда-то под разными предлогами, отговариваясь встречами в кафе, придумывая какие-то собрания в дальних концах города. Теперь Октаву часто приходилось составлять Розе компанию до одиннадцати вечера; он уже понял, что муж предложил ему столоваться у них, чтобы было кому развлекать его супругу, а та мягко сетовала на мужа, делясь с Октавом своими страхами и говоря: «Боже мой, я ведь предоставляю мужу полную свободу, просто я очень тревожусь, когда он возвращается после полуночи!»
– Скажите, вам не кажется, что с некоторых пор он ходит грустный? – спросила она Октава с легкой тревогой.
Нет, молодой человек ничего такого не заметил.
– Мне кажется, он скорее чем-то озабочен… Может быть, у него не ладятся работы в Святом Рохе… – сказал он.
Но госпожа Кампардон только кивнула и сменила тему. Теперь она проявила интерес к делам Октава, начала расспрашивать его, как обычно, чем он сегодня занимался, с чисто материнской или сестринской заботой. Он столовался у них около девяти месяцев, и она обращалась с ним как с родным сыном.
Наконец явился архитектор.
– Добрый вечер, милочка, кошечка моя, – сказал он, целуя жену с пылкой нежностью любящего мужа. – Представь: один болван битый час продержал меня на улице!
Октав тактично отсел подальше, но все же услышал их тихий разговор:
– Она придет?
– Нет. Да и зачем это?! Ты, главное, не волнуйся.
– Но ты же мне поклялся привести ее!
– Ну хорошо, хорошо… Она придет. Теперь ты довольна? Я сделал это только ради тебя.
Все сели за стол. За ужином разговор шел об английском языке, который вот уже две недели изучала Анжель. Кампардон неожиданно решил, что девушкам необходимо знать английский, а поскольку Лиза прежде служила у одной актрисы, приехавшей из Лондона, каждое блюдо, которое она должна была поставить на стол, становилось предметом обсуждения на этом языке. Нынче вечером, после долгих мучительных попыток произнести слово «rumsteak», служанка должна была подать жаркое; правда, Виктория передержала его на огне, так что «ромштекс» оказался жестким, как подметка.
Они уже приступили к десерту, когда внезапный звонок в дверь заставил вздрогнуть госпожу Кампардон.
– Там пришла кузина мадам! – объявила Лиза оскорбленным тоном служанки, которую забыли посвятить в семейные тайны.
И в самом деле, в столовую вошла Гаспарина – в простеньком черном шерстяном платье продавщицы, с осунувшимся, унылым лицом. Роза, кокетливо одетая в шелковый кремовый пеньюар, пухленькая и свежая, встала, чтобы встретить ее; она была так взволнована, что у нее навернулись слезы на глаза.
– Ах, моя дорогая, – прошептала она, – как это мило с твоей стороны… Забудем прошлое, не правда ли?
Она обняла кузину и нежно расцеловала ее. Октав из вежливости решил было удалиться, но хозяева запротестовали: он должен остаться, ведь он здесь свой человек! Что ж, он остался и с интересом следил за этой сценой. Кампардон, поначалу сильно смущенный, прятал глаза от обеих женщин, пыхтел, суетился в поисках сигары; тем временем Лиза, с грохотом собиравшая посуду, переглядывалась с Анжель, удивленной не меньше.
– Это твоя родственница, – объявил наконец архитектор дочери. – Ты, наверно, слышала, как мы говорили о ней… поцелуй же ее.
Девочка подчинилась со всегдашней угрюмой миной; ей не понравился изучающий взгляд Гаспарины, которая начала расспрашивать, сколько ей лет, чем она занимается. Позже, когда все собрались перейти в гостиную, девочка предпочла последовать за Лизой, которая яростно захлопнула дверь столовой, бросив напоследок:
– Ничего себе! Интересно посмотреть, что здесь дальше будет? – не боясь, что ее услышат хозяева.
В гостиной Кампардон, все еще не остывший от волнения, начал оправдываться:
– Честное слово, эта прекрасная мысль пришла в голову не мне… Роза сама захотела помириться с вами. Вот уже неделя, как она мне твердит каждое утро: «Разыщи ее… разыщи!» Ну вот, я и разыскал вас в конце концов.
И архитектор, словно чувствуя потребность убедить в этом Октава, отвел его к окну и добавил:
– Ох уж эти женщины… Меня это ужасно тяготило, боюсь я таких историй. Одна справа, другая слева, и никакого буфера между ними… Но мне пришлось уступить – Роза уверяла, что так всем нам будет лучше. В общем, нужно попытаться. Теперь моя жизнь будет зависеть от них обеих.
– А как твое здоровье? – вполголоса спросила Гаспарина. – Ашиль мне рассказал… Тебе сейчас не лучше?
– Нет, не лучше, – печально ответила Роза. – Как видишь, я ем, я хорошо выгляжу… Но это мне не помогает… и никогда не поможет.
И она заплакала. Теперь уже Гаспарина обняла ее и прижала к своей плоской, горячей груди, а Кампардон подбежал к ним, чтобы утешить.
Наконец Роза и Гаспарина сели рядышком на диванчик и начали вспоминать прошлое – дни, проведенные в Плассане у доброго папаши Домерга. В те годы у Розы был свинцовый цвет лица, худые руки и ноги девочки, тяжело переносившей взросление, тогда как Гаспарина уже в свои пятнадцать лет выглядела сформировавшейся женщиной, высокой и соблазнительной, с прекрасными глазами; и вот теперь они разглядывали и не узнавали друг дружку; одна – свежая, пухленькая, несмотря на вынужденное воздержание, другая – высохшая, истощенная нервной, сжигавшей ее страстью. В какой-то момент Гаспарина устыдилась своего пожелтевшего лица и заношенного платья, сидя рядом с Розой, наряженной в шелк, прикрывавшей кружевными воланами пышную белоснежную грудь. Однако она подавила этот приступ ревности и с первых же минут повела себя как бедная родственница, такая жалкая в сравнении с нарядной, привлекательной кузиной.
– Почему ты плачешь? – участливо спросила она. – Ты же не страдаешь от боли, и это главное… А остальное не важно – ведь тебя постоянно окружают любящие близкие!
И Роза начала успокаиваться, даже заулыбалась сквозь слезы. Архитектор в порыве умиления обнял за талии обеих женщин, поочередно раздавая им поцелуи и лепеча:
– Да-да, мы будем очень любить друг друга… мы будем очень любить тебя, бедная моя цыпонька… Вот увидишь, все наладится, главное – теперь мы вместе! – И, обернувшись к Октаву, добавил: – Ах, дорогой мой, что бы там ни говорили, а лучше семьи ничего нет!
Конец вечера прошел очень приятно. К Кампардону, неизменно засыпавшему после ужина, когда он бывал дома, нынче вернулось бесшабашное веселье художника, со старыми шутками и непристойными песенками Школы изящных искусств. Около одиннадцати часов Гаспарина собралась уходить, и Роза решила проводить ее до двери, несмотря на то что ей трудно было ходить; перегнувшись через перила в торжественном безмолвии лестницы, она крикнула:
– Приходи почаще!
На следующий день заинтригованный Октав попытался разговорить кузину в «Дамском Счастье», когда они вместе принимали новую партию нижнего белья. Но Гаспарина отвечала сухо, почти враждебно: ей было неприятно, что он стал свидетелем вчерашней встречи. Впрочем, она давно невзлюбила его и, встречая в магазине, неизменно держалась почти неприязненно. Она уже давно угадала намерения Октава в отношении хозяйки магазина и следила за его упорной осадой с мрачным видом и презрительными гримасами, иногда приводившими его в смущение. Когда эта злобная дылда с иссохшими руками оказывалась между ним и госпожой Эдуэн, он испытывал четкое и неприятное ощущение, что ему никогда не удастся добиться своего.
Октав отвел себе на эту осаду шесть месяцев. Прошло уже четыре, и его снедало нетерпение. Каждое утро он спрашивал себя, не следует ли ему форсировать ход событий, поскольку он так и не добился расположения этой женщины, неизменно хладнокровной и невозмутимой. А ведь поначалу она с таким интересом отнеслась к его смелым замыслам, к мечтам о создании современных магазинов, выставлявших миллионы товаров на тротуары Парижа. Господин Эдуэн нередко бывал в отлучке, и тогда она сама, вместе с Октавом, вскрывала по утрам деловые письма, задерживала его у себя, советовалась, одобряла его идеи, и между ними возникало нечто подобное деловой дружбе. Их руки соприкасались на пачках счетов, дыхание смешивалось при обсуждении цен, и общий восторг объединял их перед кассой в дни особенно высокой прибыли. Октав старался затягивать такие моменты; в конечном счете он решил завоевать владелицу магазина, сделав ставку на коммерческую сторону ее натуры, и одержать победу, улучив момент слабости в день особенно выгодной внезапной продажи. А потому старался изобрести какой-нибудь неожиданный трюк, который отдаст госпожу Эдуэн в его власть. Ну а пока стоило закончить обсуждение дел, как она тотчас обретала всегдашнее властное хладнокровие, вежливо отдавая ему распоряжения, как отдавала их остальным приказчикам, и управляла работой магазина с холодным бесстрастием красивой женщины, затянутой в строгое, неизменно черное платье, носившей короткий мужской галстук на своей груди античной статуи.
К этому времени господин Эдуэн расхворался, и ему пришлось провести целый сезон в Виши, на водах. Октав искренне радовался отсутствию хозяина. Госпожа Эдуэн, несмотря на свой неприступный нрав, неизбежно должна была смягчиться в отсутствие супруга. Однако его надежды не оправдались: он не почувствовал в ней ни трепета, ни томного желания. Напротив, теперь она была намного энергичней, судила обо всем еще более здраво, смотрела за порядком еще зорче. Встав на заре, она самолично принимала товар в подвалах, с деловитостью приказчика, как всегда с пером за ухом. Ее видели повсюду, сверху донизу, в отделах шелка и белья; она зорко следила за прилавками и за продажей, спокойно и невозмутимо обходила магазин, и к ее платью не приставала ни одна пылинка среди нагромождения тюков, едва помещавшихся в чересчур тесном здании. Когда Октав сталкивался с ней в каком-нибудь узком проходе, между кипами шерстяных товаров и стопками полотенец, он уступал ей дорогу намеренно неловко, чтобы задержать подле себя хоть на секунду, чтобы она коснулась его грудью, но она проходила мимо, настолько поглощенная делами, что он едва ощущал касание ее платья. Особенно досаждал ему зоркий взгляд мадемуазель Гаспарины, неизменно устремленный на них в такие моменты.
Однако молодой человек не отчаивался. Временами ему казалось, что цель уже близка, и он начинал обдумывать, как устроит свою жизнь, став любовником хозяйки. Он не прерывал связь с Мари в ожидании лучшего; до поры до времени она была ему удобна и ровно ничего не стоила, хотя впоследствии ее рабская преданность, вероятно, могла бы стать обременительной. Ну а пока он пользовался ею вечерами от нечего делать, заранее прикидывая, каким образом бросит ее. Внезапный, грубый разрыв отношений казался ему неуместным. Как-то праздничным утром, когда Жюль куда-то отлучился, Октав собрался посетить соседку, и ему неожиданно пришла в голову удачная мысль – вернуть Мари ее мужу, толкнуть этих любящих супругов в объятия друг другу, а самому устраниться так, чтобы не в чем было себя упрекнуть. Таким образом он сделал бы доброе дело; столь благородный поступок мог избавить его от всяких угрызений совести. Однако, пока он еще выжидал, ему не хотелось оставаться совсем без женщины.
