Читать книгу: «Пена. Дамское Счастье», страница 11

VIII

Бракосочетание в мэрии состоялось в четверг. А в субботу утром, в одиннадцатом часу, в гостиной Жоссеранов уже сидели дамы – венчание в церкви Святого Роха было назначено на одиннадцать. Здесь были мадам Жюзер – как всегда, в черном шелковом платье, мадам Дамбревиль, затянутая в платье цвета палой листвы, и Клотильда Дюверье, в очень простом бледно-голубом наряде. Они беседовали вполголоса, сидя среди беспорядочно стоявших кресел, а в соседней комнате Берту наряжала мать; ей помогали служанка и две подружки невесты – Ортанс и дочь Кампардонов.

– Ах, не в этом дело, – прошептала госпожа Дюверье, – семья весьма почтенная… Но, признаться, я слегка побаиваюсь за моего брата Огюста, если учесть властный нрав матери невесты… Нужно все предусмотреть, не так ли?

– Вы правы, – отвечала мадам Жюзер, – женятся не только на дочери, часто вместе с ней женятся и на матери, и бывает крайне неприятно, когда эта последняя вмешивается в супружескую жизнь молодой пары.

В этот момент дверь распахнулась и из соседней комнаты выбежала Анжель с криком:

– Пряжка?.. В глубине левого ящика?.. Сейчас, сейчас!

Она пробежала по гостиной, схватила требуемое и снова нырнула в соседнюю комнату, оставив за собой, точно след, всплеск белой юбки, опоясанной широкой голубой лентой.

– По-моему, вы ошибаетесь, – продолжала мадам Дамбревиль, – мать счастлива, что сбыла с рук хотя бы одну дочь… Ее единственная страсть – эти приемы по вторникам. Кроме того, у нее все-таки остается еще одна жертва.

Но тут вошла Валери в огненно-красном, прямо-таки вызывающем наряде. Боясь опоздать, она слишком быстро взбежала по лестнице.

– Теофиль никак не соберется! – сказала она золовке. – Представьте: нынче утром я рассчитала Франсуазу, и теперь он нигде не может найти свой галстук… Я его оставила среди полного разгрома!

– Вопрос здоровья также очень важен, – продолжала мадам Дамбревиль.

– Несомненно! – подтвердила госпожа Дюверье. – Мы тайком проконсультировались с доктором Жюйера… Похоже, девушка отличается прекрасным сложением. Что же до матери, то она может похвастаться поистине богатырским здоровьем, и это нас слегка успокоило, – поверьте, нет ничего хуже болящих родственников, которые сваливаются вам на голову… Здоровые куда лучше!

– Особенно в том случае, – вкрадчиво сказала мадам Жюзер, – когда они ничего не должны оставлять детям.

Валери уселась, с трудом переводя дух, и, не будучи в курсе разговора, спросила:

– О ком это вы говорите?

Внезапно дверь соседней комнаты опять с грохотом растворилась, и оттуда донеслись крики:

– А я тебе говорю, что картонка осталась на столе!

– Неправда, я только что видела ее здесь!

– Ох, до чего же ты упряма!..

– Ну так пойди и посмотри сама!

Ортанс с осунувшимся, желтым лицом прошла через гостиную; она тоже была одета в белое платье с широким голубым поясом и выглядела в этом бледном, полупрозрачном муслине много старше своего возраста. Обнаружив картонку, она вернулась обратно в ярости; эту картонку с букетом новобрачной уже целых пять минут безуспешно разыскивали в разоренной квартире.

– Ну что тут поделаешь! – заключила мадам Дамбревиль. – Свадьбы никогда не проходят так, как хотелось бы… Самое разумное – обо всем договориться после, и как можно удачнее.

Наконец Анжель и Ортанс распахнули настежь двери, чтобы невеста не зацепилась вуалью за створки, и показалась Берта в белоснежном шелковом платье и белом цветочном уборе – в белом венке, с белым букетом, с белой гирляндой, обвивавшей подол и продолжавшейся на шлейфе, в виде мелких белых бутонов. Она прелестно выглядела в этом белоснежном обрамлении, со своим свежим личиком, золотистыми волосами, лукавыми глазами и невинными губками девушки, уже кое-что изведавшей в жизни.

– Ах, какая прелесть! – хором воскликнули дамы.

И все начали восторженно обнимать невесту. Жоссераны, оказавшись в отчаянном положении, не зная, где взять две тысячи франков на свадьбу, пятьсот – на свадебный наряд и тысячу пятьсот (свою долю расходов) на свадебный ужин и бал, были вынуждены послать Берту в лечебницу доктора Шассаня, к Сатюрнену, которому недавно скончавшаяся тетка оставила три тысячи франков, и Берта, заманив брата в фиакр, а там слегка успокоив, обнимала и целовала несчастного безумца до тех пор, пока на минутку не зашла вместе с ним к нотариусу, который знать не знал о состоянии бедняги и ожидал только его подписи, чтобы выдать деньги.

Шелковое платье и пышный цветочный убор невесты поразили всех присутствующих дам, которые оглядывали ее со всех сторон, восклицая:

– Великолепно!.. Ах, как изысканно!..

Сияющая госпожа Жоссеран щеголяла в тошнотворно-ярком лиловом наряде, который делал ее фигуру еще более громоздкой, уподобляя башне. Она распекала супруга, громко требовала, чтобы Ортанс подала ей шаль, запрещала Берте садиться, крича:

– Осторожней, ты сомнешь цветы!

– Да не волнуйтесь вы так, – спокойно сказала Клотильда. – У нас еще полно времени… Огюст придет сюда за нами.

Все ждали в гостиной, как вдруг туда ворвался Теофиль – без шляпы, одетый кое-как, в белом галстуке, сбившемся набок. Его лицо с жидкой бороденкой и гнилыми зубами было смертельно бледным, хилые руки и ноги дрожали от ярости.

– Что с тобой? – удивленно спросила его сестра.

– Что со мной… что со мной…

Но тут его одолел приступ кашля, и он захлебнулся, судорожно сплевывая в платок слюну, в бессильной ярости от невозможности излить свой гнев. Валери испуганно смотрела на мужа, инстинктивно догадываясь о причине его негодования. Наконец он погрозил ей кулаком, даже не заметив присутствия невесты и окружавших ее дам.

– Вот… я повсюду искал свой галстук… и нашел возле шкафа письмо! – выкрикнул он, злобно комкая в руке листок бумаги.

Его жена побледнела: она сразу поняла причину его ярости. Стремясь избежать публичного скандала, она бросила:

– Ну вот что – раз уж он так обезумел, мне лучше уйти, – и направилась в комнату, откуда только что вышла Берта.

– Оставь меня в покое! – крикнул Теофиль госпоже Дюверье, пытавшейся его утихомирить. – Я ее убить готов! На сей раз у меня есть доказательство, так что сомневаться не приходится, о нет!.. Теперь ей не выкрутиться, уж этого-то я знаю!..

Сестра властно схватила его за плечо и начала трясти, чтобы привести в чувство, повторяя:

– Замолчи! Ты что, не видишь, где находишься? Сейчас не время, слышишь?

Но Теофиль упрямо выкрикивал:

– Нет, как раз время!.. И мне плевать на других! Тем хуже, что так случилось именно сегодня! Пусть это послужит уроком всем остальным!

Но все-таки он снизил тон и бессильно рухнул на стул, едва не плача. В салоне наступила мертвая тишина. Мадам Дамбревиль и мадам Жюзер отошли подальше, делая вид, будто ничего не поняли. Госпожа Жоссеран, расстроенная этим скандалом, грозившим омрачить свадьбу, скрылась в соседней комнате, чтобы утешить Валери.

Что касается Берты, то она смотрела в зеркало, любуясь своим венком, и не сразу услышала шум скандала. Поэтому она начала вполголоса расспрашивать Ортанс. Девушки пошептались; старшая, сделав вид, будто расправляет фату сестры, указала ей взглядом на Теофиля и шепотом объяснила случившееся.

– Ах вот как! – равнодушно ответила младшая, с невинным видом и легкой усмешкой разглядывая беднягу-мужа; на ее личике под пышным белым венком не отразилось ни малейшего сочувствия.

Тем временем Клотильда тихонько расспрашивала брата. Госпожа Жоссеран вышла из соседней комнаты, пошепталась с ней и вернулась обратно. Это очень напоминало обмен верительными грамотами. Теофиль обвинял Октава, этого «приказчика», которому грозился прилюдно надавать пощечин в церкви, если тот посмеет туда явиться. Дело в том, что он видел его накануне у входа в церковь Святого Роха рядом со своей женой; сперва он усомнился, но теперь был твердо уверен, что узнал ее по фигуре, по походке. Обычно Валери отговаривалась тем, что обедала у друзей или ходила вместе с Камиллой в церковь Святого Роха, как прочие прихожане, чтобы исповедаться, оставляя там дочку под присмотром женщины, сдававшей стулья, вслед за чем ускользала вместе с «господином» через запасный выход в какой-нибудь мерзкий закуток, где никто и не подумал бы ее искать.

Услышав имя Октава, Валери усмехнулась:

– С этим субъектом? Да никогда в жизни! – И поклялась в этом госпоже Жоссеран, добавив: – Как, впрочем, и ни с кем другим, но с этим-то уж наверняка нет!

Последнее было правдой, и теперь она намеревалась пойти в наступление и сбить с толку мужа, доказав ему, что письмо написано не рукой Октава и что этот последний никак не мог быть пресловутым «господином» в церкви Святого Роха. Госпожа Жоссеран слушала ее, пронизывая опытным взглядом и мысленно прикидывая, где бы найти подходящего человека, способного помочь им обмануть Теофиля. Вслед за чем дала Валери вполне разумный совет:

– Предоставьте это дело мне, а сами не вмешивайтесь… Раз уж он вообразил, что это господин Муре, ну и ладно – пусть будет господин Муре. Что плохого в том, что вас увидели на паперти церкви Святого Роха рядом с господином Муре?! Единственный компрометирующий вас документ – пресловутое письмо. Так вот: когда молодой человек предъявит ему пару строчек, написанных его почерком, тут-то вы и восторжествуете… Главное, говорите то же, что и я. Знайте: я не позволю вашему супругу испортить нам такой торжественный день.

Им пришлось еще дожидаться Жоссерана, который разыскивал под столом и стульями свою запонку (выметенную накануне вместе с мусором). Наконец он явился, лепеча извинения, растерянный, но все же счастливый, и спустился по лестнице первым, крепко держа под руку Берту.

Когда госпожа Жоссеран вывела из комнаты перепуганную Валери, Теофиль объявил сестре сдавленным голосом:

– Я это делаю единственно ради тебя: обещаю не позорить ее здесь, перед всеми, раз уж ты считаешь, что это неприлично из-за свадьбы… Но в церкви… там я ни за что не ручаюсь. Если этот приказчик вздумает глумиться надо мной в церкви, в присутствии моей родни, я убью их обоих, и ее и его!

Огюст, весьма элегантный в своем черном фраке, прижмуривал левый глаз: его мучила мигрень, которую он со страхом ожидал вот уже три дня; сейчас он поднимался по ступеням, чтобы встретить невесту, которую ее отец и шурин торжественно вели к дверям. Началась суматоха, так как они опаздывали к назначенному часу. Двум дамам – Клотильде Дюверье и мадам Дамбревиль – пришлось помогать матери невесты накинуть шаль; она упорно щеголяла по торжественным случаям в этой огромной желтой узорчатой накидке, хотя мода на такие давным-давно прошла, и это широченное, кричащих тонов облачение неизменно вызывало фурор на улице.

Огюст и госпожа Жоссеран следовали за невестой, все остальные следовали за ними, кто с кем, нарушая шепотками торжественное безмолвие вестибюля. Теофиль прибился к Дюверье, смущая его невозмутимое достоинство жалобами и причитаниями, которые нашептывал ему на ухо, и требуя совета; тем временем Валери, уже вполне спокойная, шла, скромно потупившись, слушала нежные утешения мадам Жюзер и делала вид, будто не замечает яростных взглядов супруга.

– А где твой молитвенник? – в ужасе вскричала госпожа Жоссеран, когда все уже сели в экипажи.

Анжель пришлось бежать наверх за молитвенником в белом бархатном переплете. Наконец тронулись в путь. Их вышел проводить весь дом – даже служанки и консьерж с супругой. Мари Пишон спустилась вместе с уже одетой Лилит, словно собралась гулять с ней, и вид невесты, такой красивой и нарядной, растрогал ее до слез. Консьерж отметил про себя, что одни только жильцы с третьего этажа не высунули носа из квартиры: странные субъекты, все у них не как у людей!

А в церкви Святого Роха уже были широко распахнуты двери, и от портала до мостовой стелилась красная дорожка. Накрапывал дождь, это майское утро выдалось очень холодным.

– Тринадцать ступенек! – шепнула мадам Жюзер на ухо Валери, когда они подошли к дверям. – Дурная примета!

Как только свадебный кортеж направился по центральному проходу к алтарю, где ярко, как звезды, сияли свечи, над головами присутствующих торжествующе загремел орган. Это была богатая, приветливая церковь с большими, светлыми окнами в бледно-желтых и нежно-голубых наличниках, со стенами и колоннами красного мрамора, с фигурами четырех евангелистов, которые поддерживали деревянную раззолоченную кафедру; в боковых капеллах поблескивала золотая и серебряная церковная утварь. Своды украшала яркая, веселая, как в Опере, роспись. С потолка на длинных цепях свисали хрустальные люстры. Когда дамы проходили мимо калорифера, подолы юбок вздымались от его теплого дуновения.

– Вы уверены, что не забыли обручальное кольцо? – спросила госпожа Жоссеран у Огюста, который усаживался вместе с Бертой в кресла перед алтарем.

Тот всполошился, решив было, что оставил кольцо дома, потом нащупал его в жилетном кармане. Впрочем, его будущая теща отошла, не дождавшись ответа. Едва войдя в церковь, она непрестанно оглядывала, обшаривала взглядом присутствующих: шаферов – Трюбло и Гелена, свидетелей невесты – дядюшку Башляра и Кампардона, свидетелей жениха – Дюверье и доктора Жюйера и целую толпу знакомых, дружба с которыми составляла предмет ее гордости. Наконец она заприметила Октава, который энергично прокладывал дорогу госпоже Эдуэн, и, отведя его за колонну, торопливым шепотом переговорила с ним. Молодой человек изумленно смотрел на нее, ничего не понимая. Тем не менее он любезно кивнул в знак согласия.

– Все улажено, – шепнула госпожа Жоссеран на ухо Валери, после чего прошла вперед и снова заняла одно из кресел для родственников, позади Берты и Огюста.

Здесь сидели Жоссеран, супруги Вабр и Дюверье. Теперь орган выдыхал стремительные и радостные пассажи, перемежая их басовыми вздохами. Внизу все места были заняты, на хорах также толпились зрители, мужчины стояли вдоль стен, в боковых нефах за колоннами. Аббат Модюи доставил себе удовольствие лично благословить брачный союз одной из своих духовных дочерей.

Появившись в стихаре перед собравшимися, он приветствовал их дружеской улыбкой; все эти лица были ему знакомы. Певчие уже затянули «Veni Creator»⁸, орган продолжил свою торжественную песнь, и как раз в этот момент Теофиль заметил Октава, стоявшего слева от певчих, перед капеллой Святого Иосифа.

Клотильда попыталась задержать брата, но тот пробормотал:

– Нет, не могу, я этого не вынесу.

И чуть ли не силой потащил за собой Дюверье как представителя их семейства.

А «Veni Creator» по-прежнему победно разносился по всей церкви. Несколько голов повернулись в их сторону.

Теофиль, грозивший надавать Октаву пощечин, был в таком исступлении, что поначалу не смог выдавить из себя ни слова; вдобавок он был слишком мал ростом, так что ему пришлось встать на цыпочки.

– Сударь, – сказал он наконец, – вчера я вас видел здесь с моей женой…

Но в этот момент «Veni Creator» смолк, и Теофиль испугался, услышав собственный голос. Притом и Дюверье, крайне смущенный происходящим, попытался убедить его, насколько неудачно выбрано место для объяснений. А перед алтарем уже началась церемония венчания. Священник, обратившийся к брачующимся с вдохновенным наставлением, взял обручальное кольцо, дабы благословить его, провозгласив:

– Benedie, Domine Deus noster, annulum nuptialem hunc, quem nos in tuo nomine benedicimus…⁹

Но Теофиль решился повторить, правда уже потише:

– Сударь, вчера вы были в этой церкви с моей женой.

Октав все еще не оправился от удивления после советов госпожи Жоссеран, из которых ничего не понял; тем не менее он преподнес ему, с самым непринужденным видом, следующую историю:

– Да, в самом деле, я случайно встретил тут госпожу Вабр, и мы вместе пошли посмотреть, как идут переделки распятия, которыми руководит мой друг Кампардон.

– Стало быть, вы подтверждаете?.. – пролепетал оскорбленный супруг в новом приступе ярости. – Подтверждаете?..

Дюверье пришлось похлопать его по плечу, чтобы успокоить. Высокий детский голосок певчего проникновенно ответил:

– Amen.

– И вы, конечно, признаете свое письмо? – продолжал Теофиль, протянув Октаву листок.

– Послушайте, здесь не место… – вмешался шокированный советник. – Вы совсем уж обезумели, милый мой!

Октав развернул листок. Присутствующие заволновались, начали перешептываться и подталкивать друг друга, наблюдая за этой сценой поверх своих молитвенников; никто уже не следил за церемонией венчания. Одни только брачующиеся по-прежнему сидели перед священником, скованные и серьезные. Потом Берта все-таки обернулась, заметила бледного Теофиля, стоявшего перед Октавом, и с этого момента едва слушала священника, то и дело искоса поглядывая в сторону капеллы Святого Иосифа.

А Октав тем временем читал вполголоса:

– «Кошечка моя, сколько счастья ты подарила мне вчера! Итак, до вторника, в капелле Святых Ангелов, возле исповедальни».

Священник, услышавший от жениха «да», произнесенное тоном солидного человека, который ничего не подписывает, предварительно не прочитав, обратился к невесте:

– Обещаете ли и клянетесь ли вы во всем хранить верность господину Огюсту Вабру, как и надлежит преданной супруге, согласно заповеди Господа нашего?

Однако Берта, заметившая письмо, с нетерпением ждала, когда раздадутся пощечины, и жадно косилась из-под фаты в угол церкви, уже не слушая священника. Наступила тягостная пауза. Наконец она поняла, чего от нее ждут, и не раздумывая торопливо ответила:

– Да-да.

Удивленный аббат Модюи проследил за ее взглядом, догадался, что в дальнем углу церкви происходит что-то необычное, и, в свой черед, отвлекся от церемонии венчания. Теперь история передавалась шепотом из уст в уста, о ней узнали все присутствующие. Дамы, бледные и серьезные, не спускали глаз с Октава. Мужчины едва скрывали игривые усмешки. Госпожа Жоссеран успокаивала Клотильду Дюверье, недоуменно пожимая плечами. Одна лишь Валери, растроганная церемонией венчания, казалось, ничего не замечала вокруг.

– «Кошечка моя, сколько счастья ты подарила мне вчера!..» – снова читал Октав, изображая глубокое удивление. Затем, вернув листок мужу, сказал: – Сударь, я ничего не понимаю. Это не мой почерк, и письмо написано не мною… Да вот, взгляните сами!

Он вынул из кармана блокнот, куда, будучи пунктуальным человеком, заносил все свои расходы, и протянул его Теофилю.

– Как это – не ваш почерк? – пролепетал тот. – Вы смеетесь надо мной, это должен быть ваш…

Священник уже готовился перекрестить левую руку Берты, но его взгляд был устремлен в угол церкви, и он, забывшись, осенил знамением ее правую руку, пробормотав:

– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti!¹⁰

– Amen, – ответил маленький певчий, вставший на цыпочки, чтобы также разглядеть происходящее в углу церкви.

Итак, скандал не состоялся. Дюверье непреложно доказал Теофилю, что письмо написано не Октавом. Присутствующие уныло вздыхали и перешептывались, они были почти разочарованы. И когда все они, еще не остыв от напряжения, повернулись наконец к алтарю, оказалось, что Берта и Огюст уже повенчаны, – невеста не придала этому никакого значения, и только жених запомнил каждое слово священника, каждый миг этой процедуры; единственное, что его мучило, – это мигрень, заставлявшая беднягу прикрывать левый глаз.

– Ах, дорогие дети! – сказал дрожащим голосом еще не пришедший в себя Жоссеран господину Вабру, который с самого начала церемонии был занят тем, что считал горящие свечи, сбивался и снова начинал свой подсчет.

А в нефе снова загудел орган; аббат Модюи опять вышел на публику в праздничном облачении, и певчие затянули торжественную праздничную мессу. Тем временем дядюшка Башляр обходил боковые капеллы, читая латинские надписи на саркофагах и не понимая ни слова; особенно его заинтересовала эпитафия, посвященная герцогу де Креки¹¹. Трюбло и Гелен подошли к Октаву, желая разузнать подробности инцидента, и теперь все трое хихикали, укрывшись за кафедрой. Песнопения внезапно обрели грозную мощь ураганного ветра; маленькие певчие усердно размахивали кадильницами, затем раздавался звон церковного колокольчика, и наступала тишина, в которой слышалось лишь бормотание священника у алтаря. А растерянный Теофиль не находил себе места; он вцепился в Дюверье, досаждая ему паническими гипотезами и не понимая, как это человек из «свидания» и человек «из письма» оказались разными людьми.

Присутствующие неотрывно следили за каждым его жестом, – казалось, вся церковь, с шествиями священников, латынью, музыкой и ладаном, взволнованно обсуждает историю с письмом. Когда аббат Модюи, прочитавший «Отче наш», спустился с кафедры, чтобы дать последнее благословение супругам, он обвел недоуменным взглядом взбудораженную паству – возбужденных женщин, ухмылявшихся мужчин – в ярком веселом свете, льющемся из окон, среди роскошного убранства центрального нефа и боковых капелл.

– Не признавайтесь ни в чем, – шепнула госпожа Жоссеран Валери, когда семья после мессы направилась к ризнице, где новобрачные и свидетели должны были расписаться в церковной книге.

Однако им пришлось дожидаться Кампардона, который увел нескольких дам, чтобы показать им реставрацию распятия в глубине церкви, за дощатой строительной перегородкой.

Наконец архитектор явился и, извинившись за опоздание, поставил свою размашистую, кудрявую подпись на брачном свидетельстве. Аббат Модюи, из уважения к обеим семьям, самолично подавал каждому перо и указывал место для подписи, улыбаясь всем с чисто светской, любезной обходительностью в этом мрачноватом помещении, чьи резные деревянные стены насквозь пропахли ладаном.

– Ну-с а вы, мадемуазель? – спросил Кампардон у Ортанс. – Разве вам не хочется последовать примеру сестры?

Однако он тут же устыдился своей бестактности, а Ортанс, которая была старшей сестрой невесты, молча стиснула зубы. Тем не менее она рассчитывала нынче же вечером, во время бала, добиться решительного ответа от Вердье, которого вынуждала сделать выбор между ней и его сожительницей. И поэтому сухо ответила:

– Мне не к спеху… Выйду замуж, когда захочу.

Она повернулась спиной к архитектору и чуть не столкнулась со своим братом Леоном, который только что подоспел на церемонию – как всегда, с опозданием.

– Ну ты и хорош, осчастливил папу и маму! Это надо же – не явиться в церковь на венчание младшей сестры!.. Мы надеялись, что ты хотя бы приедешь вместе с мадам Дамбревиль.

– Мадам Дамбревиль делает то, что ей угодно, – сухо парировал молодой человек, – а я делаю то, что могу.

Между ним и этой дамой уже пробежал холодок. Леон считал, что она слишком долго держит его при себе; он устал от этой связи, чьи тяготы переносил лишь потому, что она посулила ему устроить какой-нибудь выгодный брак, и вот уже две недели добивался от нее выполнения обещания. А мадам Дамбревиль, сгоравшая от любви, даже пожаловалась госпоже Жоссеран на то, что именовала капризами ее сына. В результате этой последней пришлось побранить его, упрекнув в пренебрежении к семье, – можно ли пропускать такие торжественные события, как нынешняя свадьба?! Однако Леон, с его непреклонным тоном молодого демократа, оправдался срочными поручениями депутата, у которого служил секретарем, подготовкой совещания и другими неотложными делами.

– Однако же бракосочетание такая недолгая церемония, – необдуманно заметила мадам Дамбревиль, умоляюще глядя на него и пытаясь задобрить.

– Не всегда! – сухо парировал Леон.

И он отошел, чтобы поцеловать Берту, а затем пожать руку своему новоиспеченному зятю; мадам Дамбревиль, в своем наряде цвета палой листвы, побледнела, с трудом скрывая жгучую обиду, но все же гордо выпрямилась и заставила себя кое-как улыбаться входившим гостям.

Это был нескончаемый поток друзей, знакомых и прочих приглашенных, набившихся в церковь и теперь длинной чередой проходивших через ризницу. Новобрачные стояли в центре, радостно и смущенно пожимая эти бесконечные руки. Жоссераны и Дюверье не успевали представлять им гостей. Они то и дело недоуменно переглядывались: Башляр наприглашал кучу людей, которых никто не знал и которые бесцеремонно говорили в полный голос. Мало-помалу обстановка становилась тягостной: люди теснились, протягивали руки поверх чужих голов, юные девушки были зажаты между какими-то толстопузыми мужланами, и их белые юбки запутывались между ног этих папаш, братьев и дядьев, потных и красных, еще не остывших от похождений в каком-нибудь потаенном уголке приличного квартала.

Как раз об этом Гелен и Трюбло, отойдя в сторонку, рассказывали Октаву: накануне Дюверье чуть было не застукал Клариссу с другим, и ей пришлось ублажать его ласками, чтобы он не обнаружил правду.

– Смотри-ка! – прошептал Гелен. – Он как раз целует молодую – представляю, как от него несет духами Клариссы!

Наконец поток гостей начал редеть. Теперь в ризнице остались только родные и самые близкие друзья. Позор Теофиля по-прежнему обсуждался в толпе, между дежурными рукопожатиями и поздравлениями; ни о чем другом там не говорили. Госпожа Эдуэн, только что узнавшая об инциденте с письмом, разглядывала Валери с удивлением женщины, для которой супружеская верность приравнивалась к физическому здоровью. Аббат Модюи, которого кто-то, несомненно, посвятил в это происшествие, выглядел довольным: его любопытство было удовлетворено, и сейчас он изъяснялся еще более медоточиво, чем прежде, стоя посреди своей паствы с ее тайными пороками. Что делать: еще одна жгучая, внезапно открывшаяся рана, которую следовало упрятать под покровом религии! И аббат, решив коротко переговорить с Теофилем, тактично внушил ему, что и нечестивцев следует прощать, ибо пути Господни неисповедимы; в первую очередь он стремился погасить скандал, разводя руками с видом жалости и бессильного отчаяния, словно хотел скрыть от Неба это скандальное происшествие.

– Наш кюре святой человек, где уж ему знать, что это такое! – прошептал Теофиль; отповедь священника привела беднягу в полное смятение.

Валери, которая из соображений приличия держала около себя мадам Жюзер, взволнованно выслушала примирительную речь, с которой аббат Модюи счел необходимым обратиться к ней. Когда свадебная процессия вышла наконец из церкви, она пропустила вперед Берту под руку с мужем, а сама задержалась около обоих отцов новобрачных.

– Вы, должно быть, довольны, – сказала она Жоссерану, стараясь говорить непринужденно. – Поздравляю вас!

– Да-да, – вяло вставил Вабр, – слава богу, еще одна тяжкая обуза с плеч!

Пока Трюбло и Гелен хлопотали, рассаживая всех дам по экипажам, госпожа Жоссеран, чья шаль привлекала внимание уличных зевак, упорно стояла на тротуаре, чтобы вдоволь насладиться своим материнским триумфом.

Праздничный ужин, который состоялся в ресторане отеля «Лувр», был все еще омрачен злополучным скандалом Теофиля. Это было подлинное наваждение: о нем говорили весь остаток дня – в экипажах, по дороге к Булонскому лесу, – и все дамы дружно сходились на том, что муж мог бы потерпеть до завтра, обнаружив злосчастное письмо.

Впрочем, теперь за столом сидели только самые близкие гости обеих семей. Единственным веселым сюрпризом стал тост дядюшки Башляра, которого Жоссераны не могли не пригласить, даром что боялись сюрпризов с его стороны. К тому времени как подали жаркое, он был уже мертвецки пьян и, подняв бокал, запутался в своем тосте:

– Я счастлив от счастья, которое испытываю… – повторяя его и не зная, как закончить.

Гости снисходительно улыбались. Огюст и Берта, смертельно уставшие, временами удивленно переглядывались, словно не понимали, почему сидят здесь, рядом, а когда вспоминали, смущенно склонялись над тарелками. На бал пригласили около двухсот человек. И гости начали прибывать уже с половины десятого. Просторный «красный салон», освещенный тремя люстрами, освободили, сдвинув стулья к стенам и оставив в дальнем конце место для маленького оркестра; вдобавок родственники новобрачных сняли номер в отеле, где могли передохнуть.

И как раз в тот момент, когда Клотильда Дюверье и госпожа Жоссеран начали принимать первых гостей, бедняга Теофиль, за которым следили с самого утра, позволил себе прискорбную грубость. Кампардон попросил Валери оставить за ним первый вальс. Она засмеялась, и ее муж усмотрел в этом новый вызов.

– Вы смеетесь… смеетесь! – пролепетал он. – Так признайтесь же, от кого это письмо?.. Ведь кто-то же написал его – это письмо?

Бедняге понадобился целый день, чтобы выделить эту мысль из смятенных предположений, в которые его поверг ответ Октава. Теперь он упорно держался вопроса: если это не господин Муре, значит есть кто-то другой? И добивался, чтобы ему назвали этого другого. Поскольку Валери отошла от него, не ответив, он догнал ее и грубо схватил за плечо, чуть не вывернув ей руку и твердя с жестокостью рассерженного ребенка:

– Я тебе сейчас руку сломаю… Говори, от кого это письмо?

Испуганная молодая женщина смертельно побледнела и едва сдержала крик боли. Кампардон почувствовал, как она бессильно приникла к его плечу в одном из тех нервных приступов, которые часами терзали ее. Он едва успел довести ее до комнаты, снятой обеими семьями, и уложить на диван. Подоспевшие дамы – мадам Дамбревиль и госпожа Жюзер – распустили шнуровку ее корсета, а сам Кампардон тактично вышел.

Однако три-четыре человека в зале успели заметить эту жестокую выходку Теофиля. Клотильда Дюверье и госпожа Жоссеран продолжали встречать гостей, мало-помалу заполонявших просторное помещение светлыми дамскими нарядами и черными фраками. В зале стоял невнятный гул поздравлений и пожеланий, вокруг новобрачной мелькали бесконечные улыбающиеся лица: пухлые, грубоватые у отцов и матерей, худенькие у девочек, тонкие и участливые у молодых женщин. В глубине зала один из скрипачей настраивал свой инструмент, издававший короткие жалобные всхлипы.

– Я прошу меня извинить, – сказал Теофиль, подойдя к Октаву; он встретился с ним глазами в тот момент, когда выкручивал руку жене. – Но согласитесь, на моем месте любой человек заподозрил бы вас, не правда ли. А теперь я хочу пожать вам руку в знак того, что признаю свою ошибку.

Он пожал Октаву руку и отвел его в уголок – бедняге хотелось найти человека, перед которым он мог выговориться, облегчить душу.

– Ах, сударь, если вам все рассказать…

И начал долго, пространно говорить о своей жене. До замужества она была такой хрупкой; окружающие в шутку предрекали, что ее излечит только брак. Девушка задыхалась в лавке родителей, где он виделся с ней целых три месяца, каждый вечер; в то время она всегда была такой милой и покорной, печальной, но очаровательной.