Читать книгу: «Весёлые и грустные поэтические картинки Эмануила Глускина»

Шрифт:

Я вплываю в воды, в которых ещё никто не бывал
Данте Алигьери

To my wife, Shulamit – who does not know Russian, but tolerates, for so many years, the one, who can think, in any sense of this word, only in RUSSIAN.

ISBN 978-5-4498-3093-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Авторское введение

Дорогой Читатель – «Примите исповедь мою»…

Я всегда высказываю своё мнение в резкой форме. Это совершенно не означает что я пытаюсь «заглушить» чью-то мысль – просто я заметил, что всё мягко и деликатно (не «круто») сказанное забывается через минуту. Так что вопрос прежде всего в том, важна ли твоя точка зрения – даже если это просто какая-то специфическая добавка к тому что все остальные думают. Действительно ли тебе есть что сказать – что-то ценное, нужное людям. В отношении поэзии, это означает что мысль не должна гасится мелодией стиха. Конечно, резкость в искусстве не рекомендуется, тем более цинизм, который взятый сам по себе – звучит как плохое слово. Однако в артистическом (и научном) контексте всё это меняется, и я был очень обрадован увидев недавно одно интервью замечательного танцора и нынешнего директора Большого Театра, Николая Цискаридзе, в котором он говорит о вкладе великих деятелей русского (российского) театра, подчёркивая, совершенно на равных, в их мотивациях и достижениях, роли прямоты (честности) и цинизма. Можно ли (научно) видеть цинизм как органическую часть прямоты – я не знаю, но я почувствовал, что есть некоторая моральная поддержка людям, которые видят этот мир с горечью и хотят его исправить.

Своё еврейство я всегда подчёркиваю – всё-таки докладчика надо представлять слушателям, которым стоит понимать его ограниченность. Моя мама любила слова И. А. Бродского: «На Васильевский Остров я приду умирать», и я написал:

Бес в ребро моё, седина в бороду;
Я приду умирать в Иерусалим —
Повидаться с ним —
С моим Старым Городом.

Допустим, что кто-то нашёл несколько уравнений относящихся к некоторой физической системе, и Г-дь Б-г сделал этот мир так, что эти уравнения образуют внутренне непротиворечивую математическую систему. Это рождение теории, как рождение ребёнка. Тот, кто понял красоту возникшей ситуации – пойдёт с ней вперёд. Я люблю еврейскую тему, потому что я умею говорить о ней с достоинством. Как это во мне родилось – я не знаю, но это так, и мне с этим очень хорошо. Это даёт мне силы делать что-то и для других.

Всё же, осуждение антисемитизма у меня чисто сознательное. Так же как в начале 20-го века была грандиозная революция в физике – так и сегодня близится серьёзная революция в социологии, и антисемитизм – этот острейший кинжал антиинтеллектуализма – безусловно является социологической темой. Я верю, что мои усилия не напрасны, и придёт пора, когда мою более раннюю книгу «Приглашение на Жизнь» будут учить в обычной школе.

Я благодарен многим своим ФБ-друзьям, за мотивацию. Каждый кто это заслуживает, себя тут найдёт. Но особенно я благодарен выдающемуся учёному-академику (Россия и США), замечательному поэту и человеку, Владимиру Евгеньевичу Захарову, который доброжелательно меня воспитывал через эти мои стихи.

Как в этом собрании, так и в «Приглашении на Жизнь» – я стараюсь всегда видеть, как красоту, так и ужасы жизни РОМАНТИЧНО. При этом мой «цинизм» всегда доброжелателен. Наконец, следует иметь в виду, что «Приглашение на Жизнь» значительно труднее, и несмотря на относительную краткость книги, скорее настоящее собрание является введение к ней, а не наоборот.

Карелия

В лесу карельском утром рано
Расставив уши, ноги врозь,
Чуть видный в завесе тумана
Стоит величественный лось.

Синайской пальме

Ах, эта пальма!
В застывшем танце вдруг проснется,
В дрожащем воздухе взовьётся,
Истому нежную пробудит,
И к грозди фиников как к груди,
Верблюд надменный прикоснётся.

В Париже

Я не знаю за что мне такие подарки,
Но сейчас я стою в Париже,
И с наполеоновской Арки
На меня кони пеною брызжут.

И не верю я, что не вру,
что я брошен свирепому Лувру,
И что не в прорубленном там оконце,
А прямо тут, где Париж-столица,
Восходит со мною огромное Солнце, —
– Солнце Аустерлица.

Ответ Тютчеву

Как нам даётся благодать —
– Вдруг чьё-то слово нас коснётся,
Нежданно с силой отзовётся,
– И нами вдруг произнесётся, —
– ЧТО нам удастся вдруг понять?

Вертинскому

Мне-то одному,
Да и всем Вам, каждому,
Припомнить не лишне ещё
Что очень важно для любви
Что соловьи поют на кладбище,
Александру Вертинскому, —
Те же соловьи!

А я хочу умереть в январе,
Чтоб согреться под снегом пушистым и чистым,
И на смертном одре
Я хочу спеть Вертинского чтоб остаться Артистом.
И остался, как Есенин нежный,
В этот мир влюблён;
В этот Райский Сад безбрежный,
И в девичий стон.

Ван Гогу (1)

Смотри как даль свежа,
Как высь поёт,
И как в кулоне изумруд,
Тут замок вставлен.

И не скажи: «Какой здесь труд!
Как собран был, направлен»…

И не скажи мне: «Ах, как мил!»
Скажи мне: «Видишь, —
Он краски ветром закружил;
Ведь это он один так мог,
И знал лишь в этом бытиё;
И с гордостью навек зажёг
Он имя чудное своё, —
– Винсент Ван Гог!»

Ван Гогу (2)

Краски ветром закружились У Ван Гога,
Понеслись и опустились на холстину.
Странно, необычно, и нестрого
Жизни он нарисовал картину.

Надо бы прийти мне на подмогу,
Чтоб облечь в словесную рутину
Этих красок радость и тревогу,
Я же сделал всё что мог, ей Богу!

Блоку

Ищу средь поэтических теней
Соотношений мне знакомых чисел
И признаки привычных мне явлений.
Так, «Скифов» Блока вижу средь своих детей;
И моя Шира – это острый галльский смысл,
А Гили, – это «сумрачный германский гений».

Бродскому

Клеопатра, нож, простынь,
Золотая кровать,
На Васильевский Остров
Я иду умирать!

Вермееру (… и Н.)

Всё тех же комнат, тех же лиц,
Опять открыл я веер;
Под шелест грустных нам страниц
Я вижу трепетных девиц…
Пред кем бы пал бы я тут ниц,
Когда бы не Вермеер?

Но эту пару что с бокалом, —
– Наивным, верно, идеалом, —
– Я долго видел на стене
У бедной девушки одной…
Там время шло как бы во сне,
И даже снег вокруг краснел
Той раннею весной.

Кате Вильскер

У журчащей у реки,
У чистенькой водички
Птички словно васильки,
Васильки как птички.

Анненскому (1)

Миры лжецов, неверный свет светил,
Внимаю лжи, молчу, молчу я снова;
Не потому что правду я забыл —
– А потому что я забыл себя иного.

Но если мне на сердце тяжело —
– Я у Другого Я ищу ответа;
И нам обоим от Меня светло
И в нас обоих есть немало света!

Пастернаку

Подпишусь – коль хотите – «Дурак»
Я пером индианского клана,
Но клянусь топором – Пастернак —
Это мартовский снег Левитана!

Петрову-Водкину

Стало ясно —
Жизнь напрасна,
Смерти мало,
Стало ало,
Стало красно
Стало страстно,
Повсеместно и всечасно
Стало мясно, мясно, мясно!

Душ кружатся в тени рои,
В них герои на покое —
Препрозрачные герои
Что за жизнь мою в ответе —
Без оторванных ботинок,
И картинок что в газете.

Сезанну

Кувшин,
портрет,
сосна,
олива,
Природы обнажённый стан,
Цветы прекрасны, кисть игрива,
Cезанн,…
Cезанн,…
Cезанн,…

Рядом красавица готова
И правду слышать и обман;
Я ей твержу ТРИ НЕЖНЫХ СЛОВА:
«Cезанн,
Cезанн,
Cезанн.»

Когда ж меня таранят снова
Злость, зависть, чёрствость, лжи дурман;
Моим щитом гремят три слова:
CЕЗАНН!
CЕЗАНН!!
CЕЗАНН!!!

Каналетто

Был каналья, наверно;
Живописный прохвост,
Всем девицам в тавернах
Заглянул он под хвост.
Но в картинных анналах
Будет вечное лето
В тех канальных кварталах
Где гулял Каналетто.

Николаю Заболоцкому

В Крыму, над могилой Волошина,
Жизнь должна быть просветлённая,
Счастья слезой обновлённая,
На землю для этого брошена
Глина одушевлённая!

2005

Лермонтову

«Повсюду стали слышны речи —
Пора добраться до картечи…»
Но я сомненьем не совру —
А как же свечи – как же свечи,
Что в наших душах на ветру?

Трое

Не вечеринками, концертами, винами,
А как бы водами великих рек, —
Сильней чем свободный олень чукотский —
– Мчат отгремевший струнами
Российский Двадцатый век:
Вертинский,

Окуджава,

Высоцкий!

Эгону Шилле

В восторге бреда я ору
О том, что сплю в блестящем стиле,
И простынь, сбитая к утру —
Автопортрет Эгона Шилле!

2005

To fall in love…

To fall in love, —
Вот лобик хмурый
И два стремительных крыла,
Вот ручка поднята Амура,
И в сердце трепещит стрела.

И не за что уж ухватиться,
И в пропасть я лечу стремглав, —
– Как же могло это случиться, —
To fall in love?

Но лезу вверх, и всё изрезав,
Зажавши кровь,
Я вырвал ржавое железо
Из сердца вновь.

Вот подо мной уже пик скальный,
Сижу колени я обняв,…
И вновь готов, многострадальный,
To fall in love!

Сватовство

Ну какая пара это!
Не Ромео и Джульетта, —
– С перва взгляда, – где уж нам уж,
Громко в животах бурчит;
Я молчу, она молчит, —
– Не уходит, – хочет замуж.

1978

Обида

Мантией вейся, чёрная злость
Дрожи всё в глазах от слёз, —
– Алую кровь, белую кость
Вижу средь этих роз.

Ваза летит звеня,
Припоминаю тужась…
А-а-а… это Каменный Гость
Был у меня…
О ужас,…
УЖАС!

Май 1978

Ветер и девушка

«Ветер, ветер, на всём белом свете…»
«Двенадцать». А. Блок

Ветер жару вертит,
Ветер слова твердит:
«Артик! Банана-Артик!»
А, это ты, Юдит,
Сядь со мной, расскажи
Как это будет.

«По Нью-Йорку пройду- пройду,
Американца рожу;
По Зигмунду Фрейду
Жизни сплету ажур.»

«Пока не окликнут: Эй! —
Пока не прибавят: Jew?»

«Ах, всё бы тебе цепляться,
Всё бы тебе издеваться…
Что? Хочу ли? Зачем лечу?
Важное ль это дело?
Он бы хотел, – и я б хотела, —
И потому – хочу.

Да и плохо мне тут оставаться,
Ведь не друг другу ль признаться, —
– даль страшна поутру,
И всегда тут на ветру
Двое, а не двенадцать».

Июнь 1978

21^йвек

Видишь, – головы элиты
Наголо побриты;
Атеисты победили,
Остальные все забыты;
Даже слёзы крокодильи
Не пролиты.

Электронные заботы,
Постоянные бега;
Для контактов позолоты
Солнца луч изрезал кто-то,
И смеяся до икоты
Блики строятся как ноты
В восхитительные роты…

Сквозь болота и снега
На пески идёт пехота…
Капля пота как серьга
И серьга как капля пота.

Ночной поход

С каждой минутой вплываешь
В бездонную времени пасть,
С каждым шагом падаешь
В темноты пропасть.

Мой Jeep

По дюнам песчаным пустыни,
Ветрами гонимыми вдаль.
Где сумерки фиолетово-сини
Мой Jeep тихо едет… Мне жаль!

Мне жаль что любил гаража он чертог,
Что я избежал с ним к побегам влеченья,
Что лишь Академии злоключенья
Позволил мне строгий, всё видящий Б-г.

Пришёл час возврата, и тяжек и прост;
Тому кто за лень мне расплатой грозился,
Тому кто старее чем мир этот стар, —
– Мой Jeep с благодарностью поклонился.

Как Всадник на Глыбе застыл во весь рост,
Спокойно отбросил земной тёплый шар,
И выключив свет от ненужных там фар,
Он в облако врезался звёзд.

Всё!

Сверкнуло всё владенье лани,
Осколки засвистели, грани,
Бил «РПГ»¹, броню тараня,
«Маках»² стрелял, скалу треся,
И шла дивизия Голани,
ВСЁ на себе неся.

Голани волки хмурые,
Бесшумные ягуары,
Время кидая вспять, —

Идут наши самураи,
Идут наши гусары,
Идёт наша Королевская Рать!

1977

Граница

Я был вчера в дубах Ливана
Что со древнейших держат дней
Застывший водопад камней;
Там где с Горы Медвежей рано
В свинцово-облачную тень
Исходит сумерками день.

Где в белой шапке, чуден вам,
Хермон и сед и вечно юн;
Литани где, где Эль-Хийам,
Где Тайбе, Шаба, Мардж-Аюн.

Где смысл жизни жалко мним
перед деревней разрушённой,
Где шуткою весёлый мрак бункера одушевлённый,
Где мир ужасно потрясённый
И будущего нет за ним.

1978

Евреи

Мы смело открылись великому Богу
Чтоб он не оставил нас всех без внимания;
Чтоб посох змеиный нам дал на дорогу
И жажду знаний как яд наказания!

Еврей («Вечный жид»)

Сам с собой как суровые брови сдвоен,
Я остался единственный в поле воин.
Хоть устал, но исхода позиций не сдал,
И с презреньем отверг для себя формалин,
Я один и невидный вам всем тронный зал;
Я ОДИН!

Март 2003

«Я невзрачный грач…»

Я невзрачный грач
С мрачной головой,
Я прозрачно груб,
Дорогой, с тобой.
Я пишу для труб
Детский плач,
То-есть волчий вой;
Вызвав всех на бой,
Я горжусь собой…
Б-же мой!…
Б-же мой!

Визит в Ленинград в 1988; Кате

Надоело мне дурака валять.
И утюжить Невский гранит;
Расцелую Борину Катю
И уеду к своей Шломит.

Я сказал, что её расцелую,
Но что это всего лишь ТЕМА, —
– Ведь нельзя же смущать такую
Которая для другого бесценна;
Что не надо слишком тревожиться.
Страх с надеждой в себе стравив…
Эта щёчки тонкая кожица,
Ленинград,
Париж,
Тель-Авив.

Бывший псковский школьник

Когда-то псковской школы школьник
Я сам себе придумал бытиё —
Я положил Синая треугольник
На плавательной трубки остриё;
Кораллов видел сладкий сон
И под руины лез в сам ад;
Я видел с севера Хермон,
И видел с юга Рас-Мухаммад.

Соне
Поэма о маминой сестре, которая меня воспитывала в Пскове (Плескове)

I

Я вообще из простаков,
Но сегодня я таков, —
– На вершине облаков.

Я в объятиях сладкой лени;
Мне не нужны Маркс и Ленин, —
– Нужен мне Душевный Гений, —
– Нужен Лермонтов, Лесков,
Пушкин, Тютчев, Аненков.

Моё облако тут как берёза,
Как легчайшая акварель —
– Так разумно мой верный Спиноза
Мне обставил небесный отель.

В нём с моей синайской пальмой
И с своим карельским лосем
И с душой многострадальной
Тётку Соню в гости просим;

Вот она; не сторонится;
Рада радугой явится
С дождевой живой водой…

Пессимист я окаянный!
Как же мне не веселиться, —
– Цвет лица её румяный,

Цвет лица её живой!

Мы тут с Соней лучше, краше;
Ангелы играют туш;
Управляют души наши
Чудным сонмом живых душ!

Ну, спасибо, Ваша милость,
Чувствую, – собой сильней;
Наведём тут справедливость
С Менделевной, с Софией!

II

А в отеле вдруг тают все стены,
На меня наплывает нирвана,
И без диска, и без антенны
Слышу я Вертинского и Ив-Монтана.

Слышу: «Облако-Мороз
В ореоле белых роз
Никогда не пахнет псиной;
Отдохнул бы я от слёз
Всей душой, хотя бы в грёзах, —
– Я – твоя метаморфоза, —
Бедный Пикколо-Бомбино».

Он как облако-овчина
Без упрёка и вопроса;
Сердцем весь раскованный…

Эй!.. Для Пикколо-Бомбино
Грушеньку столкни с утёса,
Странник Очарованный!

III

На меня не направлен наган,
Под нахмуренные вставленный брови;
Рвутся все поводки коротки, —
Ведь со мною тут: Поль Сезанн,
Константин Коровин,
Козьма Петров-Водкин,
И ещё кое-кто… с Константином в лодке.

Не найдётся тут капелька грязи;
Тут ковры – облака перистые;
И как собственных доченек пара, —
Сквозь перистые эти жалюзи
Смотрят испанки от сердца чистые,
Леонора и Ампара, —
– Чья это там гитара, —
– Каковы гитаристы плечисты?

Да и это не тонкая тучка
Беззаботно на солнышке тает
На вершине возвышенной тучи, —
– Это гордая польская внучка, —
– Марина Цветаева, —
– Меня русскому языку учит;
Я «УМИРАЮ»!
И для сердца спасительно нужные
Мне, – как строгие честные лица, —
– Вижу речи народной жемчужины
Из словарных-то экспедиций.

И чего там судьба нагородит!
Вижу в сердцеразрывающем ПОСе³:
«Тоня-то ходит
Ивриёначка носит».
Да! Это не Соня те тонет
В своём словарном заносе,
А Тоня то ходит,
И пророка еврейского носит.
Видно хочет быть мамочка-самочка
Как та Наташа Ростова,
И набирать в себе молочка
Для орущего Ивриёначка

Не для Тони я тут на троне,
В поэтической грозной короне,
И младенцы мне не сюрприз…

Ну да ладно, – для этой Тони
Вместе с Соней заглянем вниз.

IV

Как же ты, Тонечка, влипла во щи?
Трудно понять без припевок;
И без сердечной-то, что-ли, помощи
От плесковских парней и девок.

Парни:
«Пила Тоня вино, ела сало,
Хлеб к Субботе не покрывала
Не всегда была в платие длинном,
Говорила с ребятами смело;
Никогда на яву не мечтала,
И в девических снах не хотела
Породниться с сынами Селима⁴
И душой отделиться от тела
Под стенами Иерусалима».

А-а-а… так вижу всё с высоты, —
– Тут голубушка с косой,
С белою ногой босой,
И рябина тонка у окна,
А там – Врубеля каменные цветы
И тоска ястребиная Демона.

Вижу кровь с молоком
И долмонтскую кость,
Вижу чары и кружку вина…

Чёрный человек!
– Ты презренный гость.
И нежданный ты, – хуже татарина!

Жарко Тонины щёки пылают в избе;
Думает, – я ведь крест целую;
А эта самая Вещь в себе, —
В жестах холода совершенно нем, —
– Сливою – говорит, – переспелою, —
– Я вино заем!

Крест, скрижали и каменные цветы!
Сердце к сердцу стучит всё сильней и сильней;
Его тысяча тысяч дней, —
– Это сейчас только ты!

Девки:
«Что же, – грейся, – а не то
В зимнем холодно пальто
И вообще в России-то;
Тут заморские цветы
На морозе быстро вянут;
И уже не спросишь ты —
Что, удался я? Как, мол?
Потому Жидовский холм
В ПОСе упомянут».

V

Ах, как застыли птенцовы рты!
Как в этом мире безбрежном
Все влюблённые покрыты
Одеялом снежным!

Снег поутру золотист,
А к закату уже синий;
Грустна пляска вьюжных линий
Под суровый ветра свист!

Постепенно станет вьюжно,
Разовьётся злобно вьюга,
И влюблённым парам нужно
Крепче обнимать друг друга;

К утру очень крепко спать,
Обнимать и понимать.

Девки:
«Вот уж Тоня тысчу дней
Одна без жеребёночка…
Как чинить протёкший кров?
Да нашла милёночка, —
– Не татарин, не еврей, —
– Да ещё собой каков!…
Стол накрыть поможет ей
Дочка-ивриёночка».

VI

Умираю от Тони красы я, —
– И меня-то косою скосила;
Знаю, что не решалось на Вече,
А решила Крестная сила;
И что Тоня, – это не Тоня, —
– А Тоня – это Россия.

А она уже за холмом далече,
Перевал давно переступила!

Голубой шар иначе тут вертится, —
Даже верится, что не сердится;
В позе вечного отрешенца
Развалился я в облаке-стоге
От крестьянина-возмущенца…

А он смотрит и видит Младенца
в моём Моисеевом Боге.

И картечи тут не визжали
Разгоняя архангелов сонмы
Иль синайские превращая скрижали
В генералиссимусов погоны.

В глубине голубой этой глины
Не найдётся пороховой вам мины
Иль другой нечестной забавы;
Грянет бой тут не ради славы, —
– А ради рериховой картины!

И всё новые, тут как тут,
Облака на меня-то плывут;
И все вместе как войско насели, —
Так заносит зелёные ели
К рождеству заострённые пикой
Снег в России иконоликой;

Так, как в марте или апреле
Лёд идёт по реке Великой⁵)…

От великого жизни обета
Вижу солнца золотую карету,
И да не придёт сюда конец света —
Тем более, конец свету!

Сам собой заброшенный, —
– Под свою-то дуду
Даже вспомнить я могу
Что-нибудь хорошее…
ПРЯМО «НЕ МОГУ»!

2002

Fig. 1 Идёт лёд по Великой!

«Красавица, …»

Красавица, —
От тела, от лица!
И для Семьи, наверное, Надежда, —
Она ж и Вера и Любовь!
Но всё же, – ГДЕ ЕЁ ОДЕЖДА?
Открой, почтенная свекровь!
От счастья светится, блистая, —
Быть первой вышло на роду…
Гляжу, – Рембрантова Даная,
Трясясь, предчувствует беду
И одевается, рыдая!

«Не брейте, девочки, там, где не надо брить …»

Не брейте, девочки, там, где не надо брить —
Воздастся вам за это в небесах,
Свою природу надо гордо чтить,
Изображать культурную фрэндозу,
Не превращать себя в позор и страх, —
Оставить с лепестками эту розу
В своих живых, прекрасных волосах!
Ведь мужикам, нам, надо видеть нежность
У королевы самой важной, снежной, —
Вы ж помните что «НА МОРОЗЕ
ДАЖЕ РОЗЫ ПАХНУТ ПСИНОЙ —
БЭДНЫЙ ПИКОЛО-БАМБИНО!

Есть город такой «Гиватаим»
C Ривкой Михаэли (ей) против «гордой демонстрации» в Тель Авиве (трудное стихотворение)

I

Есть город такой «Гиватаим»
От Тель Авива недалеко;
«ХОЛМ И ХОЛМ» – на Иврите «гивА вэ гивА» —
Получается «Гиватаим» —
То есть, холма там есть ДВА, —
И вот он вам вмиг
Столь древний и чудный Синайский язык,
Который, навек обозначится раем!

Два друга там пили себе молоко —
Всё пили и пили, орали «Лехаим!»
Но это от водки совсем далеко
И за это, читатель, поэта [ты Ривку] прости —
На них стали весело груди [сиськи] расти!

II

И вот они в демонстрации, каждый,
Собой восхитительно гордый, —
Со своей восхитительной рожей,
Или, если хотите, – мордой!
И своею щелью, он (каждый), анальной —
Друг другу улыбаются ортогонально!

А я тут заброшен в ужасной прострации —
На мне уж семь внуков, а нет демонстрации;
Прошедши за них всю Ливанскую сечь, —
Гордиться ведь мне совершенно и нечем!

И один друг вдруг взял и сказал другому:
«Полно проблем есть, дружочек, по дому:
Заштопать бы нам там скорее бельё,
И прокипятить бы тот тухлый бульон, —
Иди и всё делай – не будь ты мне б-дь,
А я покручусь чтобы торта занять.»

III

А я, как поэт, вот совсем не таков —
Мужик настоящий из простаков [дураков] —
По Дарье Мельниковой всегда умираю,
И философию, блин, потрясающе знаю:
Гегеля, Маркса и Поля Сартра…
Для меня сама Смерть и глупа и стара,
Дьявол придёт – я ему!
Чувствую я – Клеопатра
Рыщет по Гиватаиму!

Да я романтический Нил Армстронг
Что забыл, в походе к воронке,
Электронную корону
Там, где Ведьма крутится в кратере,
А Чёрт гоняет ей мяч по двору,
Промахиваясь, по крайней мере, —

А я вот, хвастаяся, не вру,
А слов бросаю орла и решку…
Да умойтесь вы все и побрейтесь,
И закройте свою варешку-врёшку —
Или надо мною нагло посмейтесь —
За то, что я всех честнее пою!
Но и поплачьте по мне немножко…

И даже если из вас кто тут был, —
Лишь бы молока он – как те вот, не пил
Ни за какого, – как те, вот, – урода,
А водку чистую и до дна —
Даже если земля наша нам и дана —
Как ЗЕМЛЯ ТЕКУЩЕГО МОЛОКА И МЁДА —
Так ОН нам дал, – и ты даёшь и дашь —
ЭРЕЦ ЗАВАТ ХАЛАВ – ХАЛАВ У ДВАШ!