Читать книгу: «Алента», страница 4

12 марта 1991 года. Санкт-Петербург

Ленинград не был очередной промежуточной точкой в череде моих странствий. Напротив, этот величественный город принял меня на долгие годы, став второй родиной, подарившей мне очень многое. Не скажу, что северная Пальмира, к тому моменту истерзанная и потрясённая, встретила меня радушно. Город показался мне непомерно огромным и до жути враждебным. Я не привык к масштабам колосса, что вызвало у меня панику и желание убежать как можно дальше отсюда, найдя убежище где-нибудь в глуши. Но сделать этого я не мог, поскольку Юра, предвидя мою панику, следил за мной неусыпно, возможно, испытывая чувство ответственности за мою нелёгкую судьбу.

– Не пугайся, малой, – от трепал меня за щёку, излучая тошнотворное радушие, – сейчас соображу нам пожрать, а потом сразу отведу тебя в участок, побуду, так сказать, ответственным гражданином, – он почему-то засмеялся, словно не веря собственным словам.

– Мне страшно, Юра, – я указал дрожащим пальцем на мост, – почему здесь всё такое большое?

– Это, Коля, результат людского труда, – его голос стал серьёзнее, – все правильно, ты должен трепетать и благоговеть от этой мощи. Это при царях такие вещи строились, а теперь и вовсе невиданное будут творить добровольными усилиями всего народа. Мы с тобой живем в непростое, но интересное время, и я верю, что нам многое предстоит узнать и увидеть.

– Что же?

– Рождение новой страны, Коля, тебе еще об этом расскажут так, чтобы было понятно. Я-то не мастер объяснять детям такие сложные вещи, видать, потому что сам плохо разбираюсь в делах политики.

Слушая его вполуха, я наблюдал за окружающей обстановкой, пытаясь свыкнуться с ней и прочувствовать особую ауру постреволюционного Ленинграда, вкус которой я не способен описать словесно. Да, он был отчасти противным. Многолюдные широченные улицы, именуемые проспектами, грязные фасады с вычурной лепниной, автомобили и повозки, трамвайные гудки и запах тухлого мяса. Всё это запомнилось мне столь явно, что спустя многие годы, когда мне доводится гулять по Невскому проспекту, я представляю картину иной разрухи, отличной от нынешней.

Юра накормил меня гадкой похлебкой и отвел в отделение милиции, где я пережил несколько малоприятных часов. Тщедушный участковый с желтоватым лицом долго разглядывал меня и морщился, словно его мучила зубная боль. Потом он переговаривал о чем-то с Юрой и ходил туда-сюда, громко топая лакированными сапогами по грязному паркету.

– Стало быть, потеря памяти? – его писклявый голос резал уши, – но для этого нужны доказательства.

Юра лишь развёл руками, оглядываясь на меня.

– А как доказать-то?

– В этом и заключается огромная проблема, – участковый сел за стол, доставая чистую бумагу, – не буду же я отправлять запрос в больницу ради одного мальчишки. Не положено, и точка!

Я попытался вмешаться и убедить желтолицего, что в этом нет никакой необходимости и я абсолютно здоров, но Юра пихнул меня в бок, погрозив пальцем.

Тем временем участковый калякал что-то пером, морщась в искреннем недовольстве.

– Вот, – он пихнул мне бумагу, – на Чёрной речке есть интернат, адрес точный указан в титуле запроса. Покажешь эту бумагу Евдокии Петровне Малютиной, она там заведующая, она и определит, принимать тебя или нет.

– А родные его как найдутся?! – Юра повысил голос. – Искать будете?

Участковый фыркнул и забарабанил пальцами по столешнице, нервно поглядывая на портрет Вождя на стене.

– Пока что нет возможности для подобного мероприятия. Общественная обстановка для этого не располагает, знаете ли, ради каждого мальчишки отрывать людей от более важной общественной работы.

Юра фыркнул и, процедив слова понимания, схватил меня за рукав и поволок на выход, попутно изрыгая ругательства в адрес бюрократической прослойки социализма.

– Поганство! – он пнул ближайший обломок кирпича, когда мы были уже на улице. – И не сделаешь ведь ничего! Не возразишь им! Поглядите, – он вырвал бумажку из моих рук, – вот вся их хваленая помощь честным людям! Тьфу! – он сплюнул.

– Не сердись, – я потряс его за край куртки, – я поеду в интернат, и ничего страшного со мной не будет. Родные мои скорее мертвы, чем живы.

– Ах, малой, слишком просто ты от них отказываешься, – в голосе моего спутника сквозила горечь, – слишком просто.

– Я их не помню, – я отвел глаза, стараясь не заплакать, – совсем не помню.

– Темнишь, Коля, – от него не укрылась боль в моём голосе, – сдаётся мне, что все ты помнишь, только рассказать не можешь.

Я заревел, бросаясь к нему в объятия. Юра обнял меня в ответ, легонько поглаживая по волосам.

– Не расскажешь?

Я в отчаянии замотал головой, рыдая еще громче.

Юра больше не говорил ничего, лишь усадил меня в повозку, намереваясь отвезти туда, где нам предстояло расстаться. Мы ехали молча, каждый думая о своём. Я пытался собрать в кучу обрывки спокойствия, ибо моё душевное состояние пребывало в хаосе. Мой попутчик, вероятно, гадал о мотивах, толкнувших меня на сокрытие столь важной информации. Юра искренне не понимал, что могло побудить ребенка скрывать наличие такого базового фактора жизни, как память.

Спустя пару часов мы добрались до пункта назначения. То было небольшое двухэтажное здание из красного кирпича. В глаза мне сразу бросились грязные, местами побитые стекла в прогнивших оконных рамах и общее чувство одинокого запустения, витавшего над этим домом. По периметру высилось железное ограждение, напоминавшее тюремную решётку. Она отбрасывала уродливую длинную тень на фоне оранжевого заката.

Тот дом стал оплотом Красной тюрьмы, живым её воплощением, и я стал её узником.

Евдокия Петровна Малютина оказалась высокой пышной женщиной непонятного возраста. Воспитанники наградили её множеством прозвищ, среди которых лидировали «Рыло» и «Жадная харя». Характер её соответствовал внешнему облику. Тётка была жадна и не охоча до философских изысканий, однако весьма чутко улавливала вопросы касательно финансов. Дотаций же от беспризорных питомцев ей не предвиделось.

При виде меня она сморщилась и закатила глаза, испуская нарочито глубокий вздох.

– Ещё один, – брыли на её лице всколыхнулись, – свалился мне на голову. И куда девать этого прикормыша? Проку от них нет – одни убытки. Положи на место! – вдруг рявкнула она, когда я взял в руки деревянного солдатика с полки. Я дёрнулся и выронил его.

– А теперь поднял и поставил на место! Криворукие все сплошь да рядом! Ну да ладно, – она закашлялась, – не избавиться от тебя. Марья Павловна! Эй, Марья Павловна! Отведи новичка в столовую, а потом к медсестре, пусть проверит на вшивость и всё остальное.

– А вы? – она устремила взгляд на Юру. – Чай не родственник?

– Никак нет, – Юра повернулся ко мне, я обнял его, утыкаясь носом в складки его куртки, – ну, прощай, малой! Дальше дело за тобой, и будущее твоё только от тебя самого зависит. Я еще заеду, посмотрю, как ты тут устроился.

Я разорвал кольцо объятий и посмотрел ему в глаза.

– Обещаешь?

– Обещаю, – он улыбнулся как-то натянуто, – сделаю все, что в моих силах.

Юрка покинул меня. Я смотрел, как его фигура исчезает в серой тьме убогих коридоров, по сторонам которых тянулись ряды грязных дверей, выкрашенных желтой краской.

После всех процедур я сидел на жесткой железной кровати в общей спальне, наблюдая за тем, как солнце растворяется в багровом зареве уходящего дня. Мне казалось, что белый человек оставил меня на какое-то время, дав возможность повзрослеть и окрепнуть. Алента хотел видеть меня сильным, но непомерно несчастным.

16 марта 1991 года. Санкт-Петербург

Минуло восемь лет с того момента, как я переступил порог ветхого дома из красного кирпича. Весельчак Юра передал меня на попечение новому государству, волю которого олицетворяла Евдокия Петровна Малютина. Он не сдержал обещания, не приехал проведать меня, но я не злился на него, понимая, что, возможно, на то были причины.

Годы эти были унылыми, но относительно благополучными. Я рос среди сирот, имея живых родителей. Лишенный любви и ласки, я познал все травмирующие аспекты отсутствия самого светлого чувства. Я не умел дружить, потому что условия, в которых я жил, привили отвращение к этой способности: злая конкуренция не создает дружеских союзов.

Нам не хватало еды, но острого голода мы избежали. Полученное образование оказалось вполне сносным, но не фундаментальным. Я научился читать и писать, постиг основы искусства обращения с цифрами, понял принципы геометрии. Бегло ознакомился с некоторыми произведениями отечественных классиков, взахлёб читал Максима Горького. Также узнал о Революции всё, что только можно. Однажды нас даже отвели на показ настоящего кино, позднее я увлёкся фильмами Эйзенштейна, испытывая болезненный интерес при просмотре «Стачки».

Тяжелее всего мне давалась новейшая история, в особенности параграфы, освещавшие коллективизацию в положительном ключе.

Меня приняли в организацию «Юных пионеров имени Спартака», первое время я чувствовал гордость, ибо я стремился быть в рядах лучших. Советский Союз воспитал во мне нового человека, правда, скажу откровенно, я не был храбрым. Бледнолицый преследователь внушал мне страх, подстегивавший меня на каждом шагу. Я часто вздрагивал, проходя вечерами по тёмному коридору, где мигала белая лампа. Казалось, что вот-вот он появится передо мной, для того чтобы снова обратить в позорное бегство. С течением лет страх перерос в нервное любопытство и стремление к познанию природы моего кошмара. Я возжелал новой встречи, хотя и понимал, что она принесёт лишь страдание, страшно подумать, но я хотел понять его.

Мы встретились в тридцать девятом году, осенью. Предшествующим летом я покинул стены интерната, оставив за плечами годы пустоты и одиночества. Я не нашел друзей и не нажил врагов, так что ушёл оттуда без малейшего сожаления. Теперь я был полноправным советским гражданином, имел паспорт и незапятнанное прошлое. На тот момент мне было шестнадцать полных лет. Я мог выйти на работу, но честолюбие и робкая романтичная мечта толкнули меня в иное русло, имя ему было – искусство.

Я подал документы в Ленинградское художественное училище, что располагалось на Таврической улице. Ввиду своего сиротского статуса я имел льготы, что в итоге спасло меня, поскольку на вступительных экзаменах я не блеснул. В рейтинге абитуриентов я числился одним из последних и по здравой логике не мог претендовать на место студента, однако я все же был зачислен на первый курс живописного отделения. Также мне полагались стипендия и койко-место в общежитии неподалёку. Так проблемы с жильем и финансами были решены на ближайшие пять лет. Теперь мне предстояли годы безустанного самосовершенствования в области академического рисунка, масляной живописи и графики.

В группе нас было двенадцать человек, из них только три девушки. Большинство ребят были значительно старше меня, одному из них исполнилось двадцать четыре к моменту начала учебы. Возраст остальных колебался от двадцати до двадцати двух. Я же был абсолютным ребенком на их фоне, однако пережитые в детстве потрясения сделали меня взрослым, и я не чувствовал сильной разницы между нами.

Внешне я был довольно худ, бледен, но вполне высок. Мои тёмно-русые волосы слегка вились, что придавало мне сходство не иначе как с Антиноем*, чья голова с отколотым носом пылилась на шкафу в нашей мастерской. Черты я имел правильные и выразительные, что позволяло мне оценивать свою наружность как привлекательную. Я даже понравился Маше Заболотиной, вертлявой студентке с отделения скульптуры, однако в то время я не был расположен к каким-либо отношениям. Пришлось прямо сказать ей об этом, когда она в очередной раз подошла после занятий с предложением прогуляться вместе до общежития.

– Не то подумал, чушка! – взвизгнула она и, тряхнув длинной косой, бросилась прочь, оставив меня пребывать в смущенном состоянии.

Этот малозначимый эпизод впоследствии вызвал конфликт с неким Димой, который расценил мое поведение как недостойное и сообщил об этом всем остальным учащимся. Некоторые посмеивались за глаза, а кто-то напрямую говорил мне, что таких идиотов, как я, еще нужно поискать.

Но я не обращал на них внимания и продолжал налегать на учебу, стремясь освоить мастерство, которое с трудом поддавалось новичкам, подобным мне. Я рисовал простые геометрические фигуры, пытаясь понять принцип построения более сложных предметов, ходил по городу, делая зарисовки живых людей и архитектуры. Вечерами я оставался рисовать обнаженную натуру, что поначалу выходило в высшей степени паршиво. Но я не сдавался и продолжал работать на износ, демонстрируя преподавателям свое горячее стремление к приобретению мастерства.

Первый год я был поглощен учебой, практически не контактируя с другими студентами. Они окрестили меня странным и нелюдимым, поскольку никто так и не сумел найти ко мне подход. В моей душе царила зима. Лёд сковывал моё эго, делая подобием живой машины, имеющей лишь одну установку. Я следовал программе, не отвлекаясь на пустяки, словно чувствовал приближение чего-то грандиозного и готовился к этому со всем возможным прилежанием.

Это случилось в октябре, когда я уже был студентом второго курса. Одним вечером я, как обычно, остался после занятий, для того чтобы начать работу над сложным натюрмортом. У меня уже был готовый загрунтованный холст, как раз высохший к тому времени, и палитра с новыми красками, которые я раздобыл с помощью преподавателя. В мастерской я был один, да и на всем остальном этаже к тому моменту не было ни души. Все студенты разошлись по домам, и лишь я один сидел в тёмной аудитории, пропахшей маслом и дешёвым лаком. За окном уже стемнело, и слышался вой холодного ветра вкупе с накрапывающим дождём.

Я поставил холст на мольберт, выдавил несколько цветов на палитру, привычным движением поставил лампу у натюрморта, готовясь приступить к работе. Сначала я должен был наметить контур углём, а потом уже наносить первые мазки краски. Но моему намерению воспрепятствовал визг открывшейся оконной ставни. Меня обдало холодом ветряного порыва, и холст мой слетел на пол, чудом не испачкавшись в краске.

Я бросился к окну, с трудом закрывая его. Когда оно встало на место, я увидел свое отражение в тёмном стеклянном проёме. Жёлтый шар дешёвой лампы освещал моё лицо, за которым виднелись очертания интерьера мастерской. Ужас овладел мной при виде хорошо знакомого белого силуэта, что год за годом преследовал меня в кошмарах, лишая безмятежных грёз. Алента стоял прямо за моей спиной, смотря в глаза моему отражению.

И вновь я не смог закричать, чувствуя подступающий паралич. Лишь хватал ртом воздух и тоже смотрел на него, не в силах разорвать этот дьявольский немой диалог, и без слов значивший слишком много. Его холодная рука легла на моё плечо, от чего по моему телу прошла колотящая дрожь. Он заставил моё безвольное тело развернуться. Теперь наши взгляды встретились вживую. В его блеклых глазах плескалась первобытная ярость, не свойственная человеку, в ней было что-то ужасающе древнее, неподвластное моему понимаю. Клянусь! Нет больше в мире живого существа, способного смотреть так, как смотрел Алента. Он топил меня в страхе, лишая даже малой надежды на сопротивление, взывая к природе подавленных инстинктов.

Он говорил со мной. Его голос был беззвучным, но я мог отчетливо различать его в своих мыслях. Тогда я еще не знал о телепатии и не мог дать объяснение тому, как его в моей голове появляются чужие образы и слова.

– Время быстротечно, Коля. Я наблюдал за тобой, пока ты взрослел, и не могу сказать, что недоволен результатом. Ты вырос именно таким, каким я хотел видеть тебя.

– Кто ты?! – то был единственный вопрос, который я мог озвучить.

Он улыбнулся, обнажая ряд острых акульих зубов.

– Я есть то, что управляет твоей жизнью, я то, что имеет тысячи имён, и тебе известно одно из них. Я тот, о ком забыло человечество, тот, чьё существование – загадка для людей.

– Я не понимаю, – мои ноги ослабли, и я был готов упасть.

– Ты нескоро поймёшь, Коля, к твоему же счастью. Ибо как только это произойдёт, я приду к тебе в последний раз.

– Чтобы убить?

– Когда это случится, тебе больше не придётся топтать гнилую землю, ты уйдешь со мной, глупый мальчик. Бойся правды, если тебе дорога жизнь, избегай встречи со мной и не стремись к знаниям. Тем, кто знает истину, я не позволяю жить.

– Почему я? – я сдавленно заскулил. – За что?!

– Слишком рано, Коля, задавать такие вопросы. Сегодня ты узнаешь моё главное имя, этого достаточно, – он приблизился ко мне, не разрывая зрительный контакт, – Алента знает о твоём тайном желании, Алента согласен.

Биение моего сердца прервалось в тот миг, потому что я понял, о чём он говорил.

– Пиши мой портрет, молодой художник, пиши, пока ты способен это сделать! – хищная улыбка вновь тронула его бескровные губы.

2 апреля 1991 года. Санкт-Петербург

Я был словно во сне. Моё сознание все еще пребывало в оковах жутковатого морока, который навёл на меня Алента. Как будто все это не происходило на самом деле, как будто вещественное доказательство правдивости тех событий не лежит сейчас передо мной. Я рисовал его, но руки мои двигались по чужому велению. Мне приходилось довольствоваться лишь ролью наблюдателя, запертого в очередной раз в той Красной тюрьме. Я снова не был властен над событиями, чувствуя себя в высшей степени ничтожным.

– Ты выглядишь уставшим, – издёвка в его шёпоте была слишком явной, – тебе следует отдохнуть, следующей ночью мы продолжим работу над портретом. Ведь невозможно за один раз завершить работу такого масштаба.

Он стоял передо мной, взирающий холодно, но в то же время с каким-то злым интересом. Выражение его лица брезгливое, но не лишенное участливости, так смотрел доктор Менгеле во время отбора свежего подопытного мяса. Он был по-своему красив, но внешность его была настолько незаурядной, что казалась мне вопиющим уродством. И дело было даже не в блеклости глаз и кожи, а в аномальных чертах, делающим его схожим с каким-то сказочным существом. Он был похож на рептилию, перенявшую человеческие повадки, и нет более точного описания, которым я могу наградить Аленту.

Помню, какой контраст создавал его белый силуэт на фоне аквамариновой драпировки. Он сам выбрал эту ткань, заявив, что это его любимый цвет.

– Я бы повесил флаг, но я категорически не приемлю алые оттенки, на мой взгляд, они олицетворяют раздражение и пошлость, – отрешенность его лица и возбужденный голос в моей голове никак не вязались друг с другом, – коммунизм мне претит, дорогой Коля.

– Почему?

– В нём много красного, а красный напоминает огонь. А его суть противоречит моей сути.

По непонятной мне причине я согласился с ним. После этого короткого разговора я всецело отдался работе, понимая, что обязан написать портрет наивысшего качества. Я старался не думать о том, что произойдёт, если ему не понравится конечный результат.

Алента покинул меня на рассвете. Он просто исчез, когда я склонился над палитрой. Я не сразу заметил это, поскольку усталость тормозила моё восприятие, да и чувство страха как-то притупилось за эти несколько часов, проведенных подле него. Поняв, что теперь я нахожусь совершенно один, я опустился на пол, кладя голову на драпировку и закрывая глаза. Беспамятство накрыло меня, погружая в крепкий сон, лишенный привычных кошмаров. К моему счастью, следующий день был выходным, и никто не побеспокоил меня, и я проспал до самого вечера. Мой сон прервал стук в запертую дверь, я с трудом приподнялся, чувствуя тошноту и горечь во рту. Голова болела невыносимо. Вероятно, я имел весьма плачевный вид, поскольку старичок-вахтер, разбудивший меня, в испуге перекрестился, в неверии глядя на трудягу-студента.

– Как же так, Коля? – прошамкал он, протирая круглые очки. – Уже вечер воскресенья, и ты всё время тут был?

– Извините, – я облокотился о стену, – совсем замотался, хотел натюрморт закончить.

– Ох, молодежь пошла, – он покачал плешивой головой, – совсем себя не щадят, в погоне за мастерством о здоровье не думают. Ты на вид совсем синюшный, гляди, упадешь да и помрешь в стенах училища.

– Не выдавайте меня, – я закашлялся, – больше не буду оставаться на ночь.

– Ну, дела, – старик развернулся и засеменил прочь, – приходи ко мне на вахту, я тебе чаю налью!

– Спасибо, дядя Витя! – крикнул я ему вслед. – Позже заскочу!

Убедившись, что вахтёр покинул этаж, я поспешил запереть дверь, нутром чувствуя, что Алента сдержал обещание и уже находится где-то поблизости. Инстинкты меня не обманули, поскольку створка окна вновь скрипнула, и я услышал, как половицы прогибаются под его поступью. По спине пробежали знакомые мурашки, я затаил дыхание, боясь обернуться.

– Ты не пойдешь к нему на чай, – его бархатистый голос играл на моих нервах, вызывая привычную панику, – прости за это.

Тут я не смог подавить нервную ухмылку, переходящую в хохот. Я согнулся, с трудом сдерживая рвущийся наружу безумный смех.

– Простить?! То есть ты… – я все же рассмеялся, резко поворачиваясь к нему, – ты извиняешься за то, что лишил меня возможности пойти к старику?! Какой ты благородный, мать твою, урод!

– Ошибаешься, у меня нет матери, – ни один мускул не дрогнул на его холодном лице.

– Ты! – я схватил его за отворот куртки, пытаясь сдвинуть с места, однако моя попытка не увенчалась успехом, ибо Алента словно окаменел, даже не шелохнувшись.

– Ах, так! – я попытался ударить его, но мой кулак прошел сквозь его тело, будто оно вмиг превратилось в воздух. Не удержав равновесие, я грохнулся на пол, позорно распластавшись у его ног. Однако быстро поднялся, намереваясь продолжить бессмысленную схватку хотя бы в словесной форме.

– Бездушная тварь, отнявшая у меня семью! – я перешёл на крик, не думая о том, что нас могут услышать посторонние, – из-за тебя я навсегда потерял родных, девять лет боялся, что кто-то узнает о моём прошлом, скрывался как червяк, не зная радости и покоя! Да как ты смеешь издеваться надо мной снова?!

– Успокойся, – он произнес лишь одно слово, заставившее меня умолкнуть, – пройдёт не один десяток лет, прежде чем ты одумаешься и поблагодаришь меня за то, что я сделал с тобой, глупый Коля. Сейчас слишком рано для подобных откровений, потому я не скажу больше. Возьми себя в руки и придержи безосновательные обиды для другого случая, ты имеешь право злиться, но не на меня, ибо я не имею отношения к твоему горю.

Я перевёл дыхание, глядя на него с ненавистью, что не вызывало со стороны Аленты никакой реакции.

– Ты голоден, – он указал рукой куда-то в сторону, – иди поешь.

На столе подле натюрморта стояла странная белая посудина, напоминавшая фарфоровую супницу, украшенная золотой греческой росписью. На её стенках вились растительные виноградные орнаменты. Я склонился над ней и приоткрыл крышку, которая была горячей. Оттуда сразу повалил пар, насыщенный вкуснейшим ароматом курицы с овощами. Мой рот наполнился слюной, и я вдохнул пар, закатывая глаза в блаженстве. До моих ушей донесся смешок Аленты.

– Это суп, – он стал подле меня, протягивая деревянную ложку, добытую, по всей вероятности, из художественного реквизита, – ешь, пока он не остыл.

Я смерил его злым взглядом, но все же взял ложку и зачерпнул ею жижу, сразу же отправляя её в рот. Как и предполагалось, вкус у варева был божественный.

– Его приготовили далеко отсюда, – Алента криво улыбался, – в вашей стране такие рецепты и специи не используются, так что тебе стоит поблагодарить меня за подобную экзотику.

– Ни за что, – я с жадностью пережевывал куски мяса, наслаждаясь пряным ароматом специй, тогда я еще не знал, что это было индийское карри.

– Также у меня есть чай, – он вытащил флягу из кармана куртки, – он тоже не здешний.

Действительно, в тот вечер я впервые попробовал зелёный чай, который в настоящее время можно купить на рынке без особого труда. Напиток мне понравился, хотя и показался каким-то пресным. Когда с едой было покончено, Алента молча указал взглядом в сторону мольберта, приказывая мне встать у него, а сам направился к драпировке, замирая подле неё в точно такой же позе, как это было вчера. Мне даже не пришлось поправлять его положение.

Я принялся за дело, отметая лишние мысли, заронившие сомнения относительно роли Аленты в моей жизни. Он чувствовал мои переживания и тихо улыбался, излучая при этом пугающий холод.