Читать книгу: «Алента», страница 2

11 ноября 1990 года. Ленинград

Если кто-то поинтересуется, каково мое мнение о нынешней ситуации в стране, то я лишь почешу свою изрядно поседевшую голову и пробормочу что-то о разрухе и забытых ветеранах, но глаза мои при этом будут улыбаться. Бардак и хаос дали мне свободу. Пока эти старые жабы кряхтели, тасуя облигации, или стояли в километровых очередях за паршивым мясом, я занимался тем, к чему готовился всю жизнь. Я искал доказательства, которые должны были опровергнуть мое безумие. Не стану юлить – я даже побывал у славных шарлатанов, которые хотели обменять парочку моих орденов на какой-то талисман из кабаньего меха. Но я не повелся и горжусь этим. Ездил в долины горного Алтая, где, вглядываясь в синеву озер, пытался уловить отголоски присутствия Аленты, чувствуя, что истина находится совсем близко, но что-то мешает увидеть его. Видимо, это был неверный путь. Скажу прямо: многие мои действия не имели даже малого результата. Нелепая закономерность образовалась из череды неудач, следовавших друг за другом после каждого трудновыполнимого действия. Я понял, что метания мои тщетны и разгадать тайну Аленты способен лишь холодный разум, а не авантюрные искания. Но все это было потом, через шесть десятилетий с того самого августа. Я составляю записи, сидя в каморке, которую Толя выделил мне в качестве временного места обитания. Комнатка узенькая, диванчик в клеточку, но радио имеется, да и окна выходят во двор, что не может не радовать старого безумца. Магнитофон хрипит, выплевывая желчь агонии некогда великого государства, но я заглушаю громкость и мерно вывожу ровные буквы синими чернилами, погружаясь в память детства, когда я был совсем другим.

***

И все же я наплевал на совесть и спустился к речке. Крутой берег, заросший цветами, кое-где служил пристанищем для ласточек-береговушек, которые бойко выклевывали норки в глиняной массе, создавая целые птичьи колонии. Их чириканье заражало своей веселостью. Стоит упомянуть, что в тот момент я был бос, что, впрочем, не должно показаться странным, поскольку хоть наша семья и была зажиточной по меркам деревни, но в жару вся младшая ребятня бегала босиком. Так я и пробирался по жесткой осоке к воде, где белели заманчивые кувшинки и слышалось мирное журчание спокойной воды.

Я скинул одежду и лягушонком прыгнул в реку, подняв брызги и распугав рыбу. Недолго поплескавшись и несколько раз нырнув, выполз на сушу, ибо времени у меня было немного. Пока я одевался, ничего странного не происходило или же не отложилось в моей детской памяти. Отсчет сумасшествия начался в тот миг, когда я, одевшись, уже начал подниматься обратно в гору. Что-то заставило меня обернуться. Увиденное тогда до сих пор будоражит меня, зачастую являясь в кошмарах, раздирает ветхие преграды, которые я возводил годами. Но тщетно.

Передо мной простиралась высохшая река. Ее обезвоженное лоно, местами каменистое дно, покрытое сухим налетом тины, олицетворяли смерть. Затхлый запах гниющей рыбы ударил мне в нос, от чего я сразу же ощутил невыносимую тошноту. Глаза мои заслезились, и я покачнулся, с неверием разглядывая то, что не могло быть реальным. Пожалуй, я не могу вспомнить зрелище столь же омерзительное и удручающее, хотя позднее мне довелось пережить немало потрясений. Мной овладело оцепенение. Я стоял, рвано дыша, и смотрел, как из массы грязного ила выползает нечто.

Оно не имело первоначальной формы и цвета, представляясь чем-то нереальным, лишенным всяких морфологических признаков. Полупрозрачная субстанция колыхалась, пропуская через себя дневной свет, в её нутре проступали очертания человеческих костей, постепенно становившихся отчетливыми. Затем проявилась красная сетка сосудов, внутренние органы, мышечный каркас и, наконец, кожные покровы. Все это произошло очень быстро, но казалось, что момент появления человека занял часы.

Он стоял посреди углубления, напоминавшего воронку кратера. Его белая кожа с голубоватым отливом отражала лучи солнца, от чего он будто светился изнутри. Это был мужчина европейской внешности, высокий, атлетически сложенный. Волосы его казались седыми, хотя внешний возраст его колебался приблизительно между двадцатью – двадцатью пятью годами. Изначально я видел только его профиль, но, когда его голова медленно повернулась в мою сторону, моему обзору открылась черная татуировка в форме перевернутого треугольника, расположенная под правым глазом и уходившая вниз, к подбородку, я видел её всего пару секунд. Затем, она вмиг побледнела и исчезла, словно впитавшись в кожу. Казалось, он не сразу заметил меня, но, когда его взгляд остановился на мне, я почувствовал, как меня накрыла волна неимоверной злобы и ярости. Его мутные рыбьи глаза прожигали мое существо, словно он был способен испепелить меня на месте.

Ужас охватил меня. Я хотел закричать, но не мог разомкнуть челюсти. До сих пор перед моими глазами стоит это отрешенное и в то же время озлобленное лицо, будто не принадлежащее человеку.

Не помню, как убегал оттуда, подгоняемый животным ужасом. Мир перед глазами застилала белесая пелена, сквозь неё проступал дьявольский силуэт незнакомца. Мне мерещилось его преследование, хотя сейчас я точно знаю, что он не пошел за мной. Сознание вернулось ко мне уже дома, где я обнаружил себя забившимся под высокую железную кровать. В избе никого не было, и я просидел там до вечера, вздрагивая от каждого скрипа и шороха. Ближе к сумеркам вернулся отец. За ним потянулись и остальные домочадцы, среди которых был мой загульный братец. Он громко топал ногами по полу и был явно навеселе, по крайней мере, голос его не оставлял в этом сомнения.

Золотистая полоска света скользила по моему бледному лицу, глаза мои слезились, и я всхлипывал, пытаясь сдержать рыдания, чтобы не выдать себя. Мысли путались, и я не мог осознать причину своего поведения, ибо страх не позволял собрать осколки сознания воедино. Я слышал, как трещат дрова в печи, чувствовал жар, исходивший от нее, запах свежих щей и ворчание бабушки немного отрезвили меня, даря ощущение безопасности.

– Где Коля? – услышал я голос матери. – С тобой же был, Жень.

– Сбежал, – в голосе брата ощущалась неловкость, – небось с детьми Шапкиных умотал куда-то.

– Нехорошо, – пробасил отец, явно поглаживая бороду. Ему вторил рёв младшего Митьки, который схватил деревянную ложку и тарабанил ею по столу.

– Не дело это, Жень, – кровать прогнулась под весом бабушки, и я увидел ее старческие ноги, обмотанные грубой тканью, и добротные лапти, которые она поставила на пол, а сама забралась на лежанку, – иди к Володе и спроси у него насчет Коленьки.

– Еще чего! – воспротивился брат. – Сам найдется, прибежит, как проголодается.

Я заскрипел зубами, думая о том, что голод – это последнее, что могло тревожить меня в тот момент. Где-то на периферии сознания маячила мысль предупредить домочадцев об опасности, притаившейся на реке. Однако, несмотря на юный возраст, я уже обладал долей рассудительности, подсказавшей мне, что раз никто из присутствующих не забил тревогу, то, стало быть, сейчас там все в полном порядке. И это значило, что тот ужас лишь пригрезился мне, или же в этом замешаны те самые бесы, которыми бабушка неоднократно пугала меня. И все же в силу детской непосредственности я решил поведать об увиденном.

Ползком выбравшись из-под кровати, я стряхнул пыль с рубахи и виновато посмотрел на отца, лицо которого начинало приобретать красноватый оттенок.

– Простите! – я, наконец, дал волю слезам. – Простите! Простите!

Я лепетал что-то бессвязное, пытаясь дать описание тому, что априори не поддавалось логическому обоснованию. Но меня никто не стал слушать, никто не пожелал понять. Сейчас во мне нет обиды, ибо члены моей семьи не относились к высокодуховному типу людей ввиду среды и происхождения, наложившего на них отпечаток обыденности. Меня отлупили и лишили ужина, наградив волной глумления.

– Чудачит наш Колька, – повторяла бабушка, разговаривая с соседкой Любой, – как бы дурной не вырос…

Слухи о моем возможном слабоумии быстро разнеслись по деревне, что вскоре отвратило от меня соседскую ребятню, сделав окончательным изгоем. Никто из семьи не пытался опровергнуть их благодаря стараниям Женьки, который теперь чувствовал себя свободным в своих похождениях и разгуле. Даже если я видел его отлынивающим от работы, то не мог нажаловаться отцу, ибо с того момента мои слова не принимались за правду.

Так Алента определил мою судьбу, раз за разом клеймя меня сумасшедшим, постепенно разрушая мою жизнь, ибо мое знание было ему неугодно.

28 декабря 1990 года. Ленинград

«Почему он не убил меня?» – этим вопросом я не раз задавался на протяжении всей жизни. Пожалуй, только сам Алента мог ответить на него, но в настоящий момент он не сделал этого. Я могу лишь гадать о причинах его поступков, мотивы которых непонятны мне до сих пор. Возможно, в этом состояла какая-та тонкая изощренная забава. Ему нравилась власть надо мной. Так сильный глумится над беспомощным. Он управлял моей жизнью, топил в безумии, вытравливая гордость и прочие качества, что дарованы каждому из нас по праву рождения. Но не всякий может сохранить и развить их, ведь социум отбирает их. Ибо свободный человек, лишенный навязанной идеологии, неугоден по своему определению. Выгоднее иметь раба, а не равного.

Признаюсь откровенно: я был рабом дважды. Родившись рабом государства, я находился в его полноправной власти до семилетнего возраста, но затем я перешел к более могущественному хозяину, который взял за право владеть мной. Он диктовал свою волю незаметно, но я всегда следовал ей, порой добровольно, не понимая, в чьих руках находится моя жизнь.

Алента стоял выше государства. Он не занимал иерархическую или культовую нишу. По своей значимости он превосходил любое религиозное божество, ибо его сущность зиждилась у истоков непознанного Абсолюта. Величие Аленты есть основа существования всего живого, и лишь от него зависит судьба нашей Вселенной. Не побоюсь сказать, что он и есть тот самый создатель, частичка которого присутствует в каждом из нас.

***

Сейчас я должен рассказать о том, что произошло через несколько месяцев после первой нашей встречи.

Наступила зима двадцать девятого года. Она не была похожа на то недоразумение, которое я бы не побоялся назвать отрыжкой дряхлеющей природы. Иными словами, я не могу описать то жалкое подобие настоящей русской зимы, что наблюдаю сейчас за окном. Не случайно дата написания этих строк совпала с приблизительной датой событий шестидесятилетней давности, происходивших далеко от Петербурга в деревне, которая на тот момент не имела колхоза, но уже столкнулась с таким понятием, как «раскулачивание».

Страсти вокруг моего сумасшествия сошли на нет, ибо произошло несколько происшествий большей значимости. На их фоне глумление над фантазиями мальчишки выглядело по меньшей мере несерьезным. Говорят, правительство специально выбрало это время года для начала процесса ликвидации кулацких хозяйств. Ведь человеческие принципы быстро меняются под гнетом климатических условий.

К тому моменту мы уже привыкли к частым визитам уполномоченных, приходивших зачастую пьяными. Их вороватые морды блестели от самодовольства, когда они садились к нам за стол и требовали отца купить очередные государственные облигации. Отец не противился и покупал бумаги, благо на тот момент денег еще хватало. Мы платили сельхозналог, но не были готовы отдавать хлеб по «пятикратке», что отец прямо высказал на одном из сельских собраний. В ответ над ним посмеялись и посоветовали уехать из деревни, дабы не оказаться без того самого хлеба вовсе.

– Да куда мы уедем? – вздыхал отец, заходя в избу. – Столько крови я вложил в эту землю, а до этого и отец, и дед мои здесь все обживали. Как бросить все это?

– В Новгороде у меня есть родня, – мать суетилась, накрывая стол, – помнишь Лиду, двоюродную сестру по маме? Она давно там обосновалась, замуж вышла за горожанина. У них там и дом есть. Можно ей написать.

– Стеснять честных людей с нашей-то оравой?! – отец стукнул кулаком по столешнице. – Не в том мы положении, Таня, чтобы сбегать, как крысы.

– Детей твоих из школы выгоняют, – подала голос бабушка, лежавшая на печи, – того и гляди, из-за твоего упрямства неучами вырастут.

– Ну и черт с этой грамотой! – Женька вскочил со скамьи. – Вот я аж семь классов закончил, а толку? Пока я зад на математике просиживал, отец один в поле горбатился!

– Школа тебе не помогла, – Настя хихикала, – а вот я люблю учиться, но мне больше не дают, говорят, что я скоро вообще уеду отсюда, а все наше хозяйство передадут в колхоз. Мне еще подписку на журнал предлагали, если я буду рассказывать о том, где у нас золото спрятано. И я не пойму, какое золото? Ведь нет его.

– Плохи дела, – лицо отца помрачнело, а между бровями образовалась складка, – если такие слухи о нас ходят. Придут – все разворошат, а золота не найдут. Значит, во всем нас обвинят, дескать, мы своё богатство от честных людей скрываем.

– Что же делать? – этот вопрос безмолвно витал в воздухе, и никому не требовалось его озвучить.

Во время этого разговора я сидел молча, ибо сказать мне было попросту нечего. Мысли мои занимали проклятая река и странный человек, образ которого частенько преследовал меня во снах. Я больше не рассказывал об этом, считая, что раз уж мне никто не поверил, то пытаться больше не стоит. Иногда ночами я просыпался и долго лежал неподвижно, ловя каждый шорох в ночи. Мне мерещился его бледный силуэт за окном. Казалось, что он все это время находился где-то поблизости, дыша мне в затылок, скрываясь в тени всякий раз, когда я был близок к тому, чтобы его заметить. Я разрывался между двумя крайностями. С одной стороны, пытался вникнуть в житейские проблемы, понимая, что существует угроза более реальная, чем призрачный образ того, кто издевался над моим детским сознанием. Но я не мог не думать о нем, ибо, несмотря на страх, я безумно хотел узнать о нем больше. Нездоровое любопытство вызывало во мне странные желания. Я хотел узнать его имя, спросить о том, кто он, откуда пришел и что за странное волшебство в один миг превратило нашу реку в обитель смерти. Но ответы я получил намного позднее.

Неизвестно как сложилась бы моя судьба и судьбы моих родных и какое решение принял бы отец касаемо нашего будущего в тот вечер. Может быть, мы бы уехали в Новгород, к родственникам матери, или же остались в деревне. Но этот разговор состоялся слишком поздно, ибо сугробы во дворе уже скрипели под кожей черных сапогов уполномоченных. И пёс глухо лаял, высунув замерзший нос из будки, предвещая стон деревянных ступеней на резном крыльце, за которым следовал ударный набат, звучавший для каждого кулака подобно реквиему.

– Бам! Бам! Бам! Адаменко, немедленно откройте!

2 января 1991 года. Ленинград

В моей жизни было немало дерьмовых ночей, скажу откровенно. И в своих дневниках я планирую подробно описать каждую из них. Вот же она – первая!

Их было трое. Все в нелепых фуражках и при оружии. Одного из них я знал, это был Тёма из Новой Деревни, давний приятель Женьки. Вместе они ходили на рыбалку с малых лет, учились в одном классе сельской школы и работали тоже вместе. Правда, Тёме повезло значительно меньше, чем моему брату, поскольку судьба не наградила его зажиточным отцом с обширным хозяйством в придачу. Друг Женьки был сыном самогонщика, который относился к низшему классу деревенской иерархии.

Зависть сделала Тёму честолюбивым и охочим до так называемой справедливости. И справедливость эта, по мнению подобных ему, выражалась в стремлении уничтожить наделенных благами. Таких, как он, власть использовала в качестве исполнителей своей воли. А они с радостью играли роль бесплатных палачей.

– Ну-с, – Тёмка снял запотевшие круглые очки и попытался протереть их рукавом тулупа, – нальёшь нам чай или сразу чего покрепче, Матвей Степаныч? Видишь ли, дубак на дворе, а мы с товарищами без лошадей неблизкий путь проделали. Надо бы уважить гостей.

– Гостей, что на ночь глядя без приглашения домой врываются? – процедил отец, тяжелым взглядом скользя по лицам вошедших. – Говорите сразу и по делу или проваливайте к чертям собачьим!

– Матвей, не кипятись! – вскрикнула мать, заламывая руки. – Сейчас, сейчас, присаживайтесь! Я как раз на стол накрывала! Настасья, не стой столбом и помоги мне!

Тёмка и его товарищи уселись за стол, не снимая шапок. Было видно, что, несмотря на внешнюю браваду, они испытывают долю смущения, хотя, вероятно, мизерную. Мать носилась по избе, расставляя кружки и тарелки, а один из Тёминых спутников как-то ревностно разглядывал наш начищенный самовар, отражавший блики вечерних лампад.

– О! – Тёмка усмехнулся, проследив за его взглядом. – Помнишь, я тебе, Гриша, рассказывал о том, что есть в этой деревне люди, начисто потерявшие совесть?

– Знамо дело, – носатый Гриша отправил в рот кусок картошки, – кучка врагов народа жирует, пока вся остальная страна голодает.

– Да, кулацкие собаки, аж трех категорий, – Тёмка ударил кулаком по столу, устремив на отца взгляд, полный ненависти, – знаешь ли ты, Степаныч, по каким признакам эти категории формируются? И кто отвечает за это?

Отец молчал, но молчание это производило впечатление более красноречивое, нежели грубость, произнесенная вслух.

– Сказать нечего? Оно и правильно, – Тёмка завозился в карманах, ища папиросы, – разговор у нас, Степаныч, будет короткий, но продуктивный, – достав из кармана мятую пачку, он вытащил сигарету и прикурил с настольной свечки. Я закашлялся от едкого дыма, потянувшегося в мою сторону, что вызвало приступ веселья у незваных гостей. Я и Митька стояли у печки, на которой лежала бабушка, побледневший Женька застыл подле отца, в бешенстве взиравшего на Тёмку.

– Дело вот в чем: у меня на руках имеется постановление, подписанное лично главой областного комитета Чайкиным. З. В. Бумага эта официальная, и на подпись её передали, заметь, только после проведения открытого голосования, где 64% проголосовали за присвоение кулаку Матвею Степанычу Адаменко второй категории. Братьям его, Андрею и Василию, – третью категорию. Данная мера распространяется на всех членов семей вышеупомянутых кулаков. Попавшие под вторую категорию не подлежат физической ликвидации. Но имеют обязательство покинуть территорию прежнего места жительства, предварительно передав все имущество в распоряжение колхоза. В случае отказа выполнить требования уполномоченных должностные лица вправе использовать оружие для устранения всех несогласных. Поскольку любое препятствование постановлению Политбюро ЦК ВКП (б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации» расценивается как контрреволюционная деятельность. Ясно вам? – Тёма утопил хабарик в кружке и бросил бумагу на стол. – Контрреволюционеры хреновы! Тьфу, уроды, – он харкнул на пол.

– Как же вы… – отец закашлялся и пошатнулся, – Тёма… стало быть, ты нас так всегда ненавидел?

Тёма не ответил и отвел глаза, напуская на себя равнодушие. Его спутники поднялись и стали ходить по избе, с интересом осматривая каждый угол. Гриша подошел к самовару и протянул к нему руки, увидев это, Женька сделал шаг вперед, но был остановлен рукой отца.

– Не надо, хуже будет.

– В корень зришь, Степаныч, – Тёма скинул покрывало с сундука и, открыв его, стал рыться в мамином тряпье, – ай, сколько юбок, и для троих-то баб? Не стыдно ли, Татьяна? Могла бы хоть соседям отнести, вон, моя сестра в обносках ходит перештопанных, в то время как вы удерживаете излишки.

– Ты еще про хлеб не упомянул, – пробасил второй рыжеватый уполномоченный, – кулак жаден до всего, даже последнее зернышко за щекой спрячет, лишь бы бедноте не досталось.

Мать заплакала, прижимаясь к отцу. Тот обнял ее и гладил по голове, а Женька в это время продолжал белеть от ярости, готовый в любой момент броситься с кулаками на давнего друга. Мы с Настей и Тёмой смотрели на бабушку, которая молчала на протяжении всего действия. Но, когда резвый Гриша опрокинул сундук, вываливая из него ворох одежды, она с трудом села, свешивая с печки опухшие ноги.

– Неужели ты, Гришаня, будешь нижние юбки пересчитывать?

– Пересчитаю и в отчете запишу, – пробормотал носатый, не глядя на бабушку, – все по протоколу.

– Ах, не обрадовалась бы Агафья, твоя бабка, будь она жива, – усталые глаза бабушки увлажнились, – я её очень хорошо знала, да и отца твоего. Когда ты был маленький, частенько просил у меня малины из огорода, когда я приходила к вам. Ты навряд ли помнишь, годка два тебе было от силы. Потом вы уже в Полу уехали, но я тебя сразу узнала, как только ты вошел, очень уж на бабку свою похож…

Гриша замер, глядя в одну точку. На кончике его мясистого носа застыла капелька пота, он схватил белую женскую сорочку и, скомкав её, вытер красное лицо. Затем он отшвырнул её и, приподнявшись, подошел к ней.

– Старая, – прохрипел он, приближаясь почти вплотную, – молчать бы тебе лучше.

С этими словами он дернул её за локоть, одним рывком сбросив с печи. Бабушка охнула. Она свалилась на бок, ударившись виском о печной выступ, сквозь её белый платок стало стремительно проступать багровое пятно.

В избе поднялся крик. Женька с неистовым рёвом бросился на Гришу, сбивая того с ног. Они грохнулись на деревянный пол, рыча и перекатываясь. Подгоняемый яростью, Женька оседлал своего противника, сдавливая сильными руками его горло.

– Сволочь! – рычал он, сжимая захват. – Убью!

Гриша что-то хрипел, пытаясь сбросить обезумевшего Женьку, но физически он все же был слабее моего брата. Он только и мог тщетно молотить кулачками по плечам Женьки, сипя ругательства посиневшими губами. Возможно, убийство бы и вправду состоялось, но подлое вмешательство Тёмы оказалось для моего брата роковым. Бывший друг сумел воспользоваться царившей вокруг суматохой и, подкравшись, всадить кухонный нож в его открытую шею.

В тот миг все затихло. Вязкий холод охватил меня, сковывая сознание и тело. Перед глазами все помутнело, постепенно обретая тот самый проклятый красный цвет. Будто кровь моего брата, покидая его тело, растворялась в воздухе, окрашивая его в багровые тона. Сквозь толщу забвения до меня донесся крик матери. Этот мучительный вопль, переходящий в рыдания, тонул в булькающем хрипе агонии умиравшего Женьки. Я пытался закричать, но рот мой так и не открылся. Немота парализовала меня, заставляя впервые в жизни увидеть человеческую смерть в самой её отвратительной и порочной форме.

Я не помню, что происходило дальше, ибо детская память избирательна. Смазанные сцены горя, насилия и отчаяния кажутся сейчас лишь фрагментами далекого сна. Тогда я испытал слишком много страха, заставившего меня измениться, а может, я просто сошел с ума.