Читать книгу: «Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 1. Поступление», страница 2

3

Панас Михайлович Бражник шёл по территории института. В этом году преподавателю по биомеханике исполнилось пятьдесят лет. Тронутые проседью широкая борода лопатой, усы, косматые брови и волосы средней длины, зачёсанные назад, придавали Бражнику вид религиозного старца, но никак не представителя науки, да ещё в коммунистическом государстве. Брюшко, мощные покатые плечи и степенная, в любых обстоятельствах, походка только добавляли «церковного» колорита. Всей одежде Панас Михайлович предпочитал просторные льняные штаны с завязкой на поясе и широкую рубаху навыпуск по типу власяницы. Но так как на работе подобный наряд с педагогическим статусом не сочетался, любимые «балахоны» малорус надевал лишь по выходным.

На поводке Панас Михайлович выгуливал симпатичного кокера. Собака игриво откидывала в стороны камешки, на которые наступала, методично обнюхивала кусты и деревья и время от времени вальяжно задирала лапу. Преподаватель дымил трубкой и что-то набулькивал себе под нос. Сегодня на Бражнике была белая украинская косоворотка, расшитая крестиком из разноцветных ниток, и неизменно просторные штаны. Поверх талии рубаху опоясывал шнурок-плетёнка с кисточками на концах. Для полного соответствия этническому образу мужчине не хватало соломенной шляпы на голове и лаптей. То и дело вытряхивая из сланцев песок, Бражник прислушивался и осматривался по сторонам. Обычную для лета тишину на территории института нарушали голоса абитуриентов. Нарочно избегая дорожки, ведущей к стадиону, Бражник свернул к залу гимнастики и тут же наткнулся на заведующего кафедрой лёгкой атлетики Рудольфа Александровича Бережного. Поджарый сорокалетний мужчина тащил на плече два массивных барьера с деревянными перекладинами и литыми шайбами, насаженными на ножки.

– Привет, Рудольф! – поздоровался биомеханик первым.

– Здорово, Панас! – ответил заведующий кафедрой. – Отдыхаешь?

– Живность выгуливаю, – кивнул Бражник на пса.

– Тоже дело, – легкоатлет утёр гладко выбритое лицо. – Уф, как ты в такую жару в бороде ходишь?

– Привычка, – в разговорах Бражник был немногословен. Бережного он уважал, но приятелем с ним никогда не был. Оглядев чугунные ножки барьеров, Панас Михайлович густым голосом посочувствовал: – А у вас – началось?

– И не говори! Всё, запарка обеспечена. Сегодня утром идёт группа один-один и вся лёгкая атлетика. Сплошь спартакиадники, – Бережной аккуратно опустил барьеры на землю.

«Спартакиадниками» называли тех, кто участвовал во Всесоюзной спартакиаде школьников. Отбор на главный старт для молодёжи страны был крайне жёстким. Оттого повышенное внимание к абитуриентам, побывавшим там, оказывали повсеместно, а уж в физкультурных вузах – и говорить нечего. Коротко повторив всё это коллеге, Бережной утёрся в очередной раз. Несмотря на утро, солнце, при полном безветрии, уже припекало. Бражнику ни номер группы, ни определение «спартакиадники» особого беспокойства не добавляли. По опыту Панас Михайлович знал, что и без его молитв самых сильных и «нужных» абитуриентов из всех поступающих определят по осени именно в группу под номером 1—1, по показателям которой будет потом ориентироваться весь первый курс. Но лично для него такая кодировка ничего не меняла: ко всем студентам он относился одинаково требовательно. Так что хоть спартакиадники, хоть олимпиадники, главным было, что от участия в приёмной комиссии Бражник освобождён. Потому и вид у Панаса Михайловича был такой, какой бывает у человека, к делу непричастного и совсем в нём не заинтересованного.

– А чего ты, Рудольф, сам тяжести поднимаешь? Глупо это. Молодёжь заставь, – толстяк натянул поводок; собака была явно недовольна остановкой.

– Да ла-адно – «заставь» … Видел бы ты их – ходят поступью римских воинов в доспехах, – ввернул Бережной одну из своих любимых присказок с несколькими вариантами интерпретаций. Сейчас имелись в виду зазнайство и лень. – Им и так ещё номера пришивать, – он шевельнул рукой, под мышкой которой держал пакет. – Вчера весь вечер рисовали, всю ночь сушили, так что…

– А-а-а, – Бражник особенно обрадовался тому, что его никто не отвлекает во время заслуженных каникул такой ерундой, как вступительные экзамены. – Так ты им булавки выдай. Пусть приколют, чтобы не пришивать, – на широких губах Панаса Михайловича появилось подобие улыбки.

Рудольф Александрович тут же воодушевился и стал мять пакет в руках:

– О, а это идея! Точно! Как мы сами не догадались? – Лицо Бражника выразило снисхождение. Бережной почесал щёку и посмотрел теперь испытующе: – Но только где же я столько булавок найду? У меня тут пятьдесят номеров набирается. Понимаешь, обычно на сврсплох не застать, но тут в последний момент в список добавили новые фамилии…

Разговор явно затягивался. Бражник поморщился, пыхнув трубкой несколько раз подряд, будто раскуривая. Пора было заканчивать разговор, так как собака вовсю рвалась к воде.

– Зайди к Галине Петровне. Она выручит, – опять посоветовал он.

– Думаешь?

– Ты что, Михееву не знаешь? У неё всегда всё есть. Если не дома, то на кафедре. Номеров на двадцать точно наберёт. – Бражник указал на зелёный деревянный дом в ста метрах, в котором проживали они оба, упомянутая коллега и ректор Орлов с женой.

Галина Петровна Михеева заведовала кафедрой биохимии. И отец её заведовал той же самой кафедрой, только до неё. И брат заведовал, но в Воронежском филиале МОГИФКа. Бережной подумал, что у такой, как Галина Петровна, булавки действительно могут быть: женщина любит одеваться со вкусом и сама себе шьет наряды, которым завидует весь институт – от уборщиц до студенток. Рудольф Александрович снова утёр лоб, размышляя:

– Да? Так ведь на двадцать мало. А на остальные где брать?

– А что на остальные? – Бражник начинал нервничать, потому что недовольная собака была важнее вопроса о булавках, да и вообще важнее много чего другого. Поэтому он произнёс достаточно строго: – А для остальных – пусть ждут очереди.

– Это как? – Бережной нахмурил лоб.

– Та обыкновенно, Рудольф: прикололи, пробежали, откололи, отдали другим, – слова Бражник сопровождал жестами той руки, в которой был поводок. Собака от этого дёргалась, мужчина раздражался ещё больше. Рудольф Александрович от простоты решения осел на один из барьеров.

– О! Точно. Это ты правильно сказал! Как мы сами не догадались?

Бражник хмыкнул в бороду и незаметно втянул живот. Он всегда знал, что живёт не зря – может, и учебник по биомеханике напишет, как, например, Пётр Францевич Лесгафт или даже Николай Александрович Бернштейн.

– Ладно, мне пора, – сказал он вслух, отпустил поводок, пыхнул трубкой и пошёл за убегающей к озеру собакой. На ходу Панас Михайлович покачивал головой, думая о том, как ему повезло родиться на свет умным.

4

В столовой института, на первом этаже общежития, обжигая губы, допивал кофе с молоком Миша Шумкин – легкоатлет, по специализации десятиборец. Через час с небольшим парню предстояло сдавать практические экзамены по лёгкой атлетике, но ватрушка с вареньем, схваченная на прилавке раздачи, быстро последовала в его желудок за ароматным напитком. Ничто не могло повлиять на здоровый аппетит Шумкина. Розовощёкий абитуриент тщательно облизал пальцы, испачканные вареньем и мучной присыпкой, и огляделся по сторонам. Через два столика у окна завтракала симпатичная блондинка с короткой стрижкой «сессун». Улыбка на её губах бросила парня в жар. Почувствовав, как горят мочки ушей и щеки, Миша спешно спрятал только что облизанные руки под стол. Модница усмехнулась совсем уж откровенно, отвела взгляд и, не обращая больше на юношу никакого внимания, принялась за жидкую овсянку. Кашу Шумкин не любил с детства, девушку невзлюбил только что. Миша был некрасив и с кожей в рытвинах, как после оспы. Среднего роста, ширококостный, в тугих перекаченных мышцах, он походил на выточенный куб – с крупной головой, короткими руками и ногами. Портрет дополняли светлые волосы, выцветшие на солнце, и белёсые круги под глазами от солнцезащитных очков. Юноша еле удержался, чтобы не показать незнакомке язык. Но это было бы совсем глупо и по-детски. Шумкин вздохнул и отвёл взгляд. Справа от него за столиком через проход сидел темноволосый, кучерявый студент.

– Здорово, земеля! Шо, дрейфишь? – подмигнул тот.

– Не понял? – Миша не понял сразу несколько позиций фразы, но утруждать себя уточнениями не стал.

– На экзамен идёшь?

– Откуда ты знаешь?

– По номеру на твоей груди, земеля, – он встал и подошёл к столику Шумкина. Ростом он оказался под два метра. – Не дрейфь и давай знакомиться. Я – Гена Савченко. Волейболист, между прочим, – со значением уточнил он. Миша серьёзно свёл брови:

– Волейболист, прости, между чем? – высокопарности в людях он не выносил.

– Шо? – Гена было нахмурился, но тут же разгладил лоб и сдержанно хмыкнул: – А-а, это была шутка? Надо запомнить. А ты зря смеёшься: не у всех на втором курсе получается сдать зачёт по волейболу с первого раза. А мои данные даже Юрий Панченко одобрял. Не знаешь такого? Из киевского «Локомотива»? – Шумкин уверенно кивнул – конечно, он слышал про олимпийского чемпиона. Савченко этому обрадовался. – Так что могу помочь. Обращайся! – Гена присел и протянул руку. Миша положил свою ладонью сверху крестом.

– Спасибо, Гена. Но я на первый поступаю.

– А номер группы какой? – для Гены, как и для многих, такая информация была важна.

– Один-один, кажись. А что? – насмешка, блеснувшая в глазах волейболиста, показалась подозрительной.

– Да не боись, поступишь! На Спартакиаде школьников в Вильнюсе был?

– Нет.

– Да? – Гена почесал затылок. – А первый взрослый хотя бы есть? – максимальная пятёрка по практике ставилась при выполнении норматива, соответствующего первому спортивному разряду. Шумкин кивнул, но как-то неуверенно, заставив собеседника сомневаться. «Судя по комплекции, не врёт. А там кто его знает? Вдруг „чайник“?» – подумал Гена и с опозданием пожалел, что подсел к парню. Расспросы эти были ему ни к чему. Впрочем, абитуриент пил кофе и, казалось, совсем не спешил продолжать разговор. Гена легонько хлопнул его по плечу: – Всё равно поступишь. Один-один – это элита и уже гарантия. Я сам, когда поступал, был в ней. Теперь вот уже на третий курс перешёл. Буду в группе три-один. Нам, однёркам, – везде зелёный свет. Уловил?

Шумкин помотал головой отрицательно. Гена снова усмехнулся:

– Неважно. Сам потом дотумкаешь. Раз взяли туда, возьмут и дальше. Кстати, почему тебя в «единичку» приписали, знаешь?

Миша растерянно пожал плечами:

– Понятия не имею. Им, наверное, таких как я не хватает.

Гена задумался. Такое объяснение не убедило его. Каждый, кто попадал в элитную группу, имел для этого какое-то веское основание. «Ладно, выясним это у Костина», – решил волейболист, подумав о товарище, работающем в приёмной комиссии.

Облизав пальцы, абитуриент разгладил криво пришитый номер на майке. Он обдумывал то, что услышал по поводу группы и подобравшемся составе поступающих. Тренер десятиборца, регулярно бывавший в МОГИФКе на семинарах по повышению квалификации, посоветовал Мише подать сюда документы. Он же, похоже, позаботился о том, чтобы Шумкина предписали к элитной группе. «И все же почему один-один – это гарантия?» – подумал он, но спросил о другом:

– А почему ты назвал меня «земелей»?

– Как же: я с Севастополя и ты тоже. Разве не так? Шо ты вытаращился? Тут разведка уже всё обо всех донесла. Я потому и фотку твою на личном деле сразу запомнил. Земеля!

– Вообще-то, я только родился в Севастополе. А сам из Тулы, – пояснил Шумкин, вставая из-за стола.

– Да? – Гена снова почесал затылок. – Ну и ладно, всё равно земеля.

– Да-а, – рассеянно ответил Миша. Он постоял молча несколько секунд, потом спросил так, чтобы его не услышали другие: – а что, экзамен – трудный?

Гена громко засмеялся и хлопнул парня по плечу повторно, уже смелее:

– Да не боись! Ты шо сдаёшь? Спецуху?

Миша кивнул, облизав упругие губы.

– Фигня! Ты кто по специализации?

– Десятиборец, – небольшие и глубоко посаженные глаза забегали.

– А за шо борешься, знаешь? – Савченко решил отквитаться за шутку шуткой. Миша взглянул на него удивлённо. Гена взъерошил рукой свои тёмные кудри. – Стольник бежишь?

– Стольник с барьерами. И четыреста.

– Фи! Шо такое для привычного декатлониста четыреста метров? Семечки! Это не полтораха, где сдохнешь, – похоже, волейболист в специфике десятиборья разбирался, ибо дистанция на полторы тысячи метров действительно была самой сложной. Нередко, завершая выступления забегом на полторашку, десятиборцы падали, полуживые, сразу за финишной чертой. Согласившись с Геной, что четыреста метров – это гораздо приятнее, Миша стал составлять на поднос пустую посуду. После еды полагалось убирать за собой: официантов в студенческих столовых никогда не было. Впрочем, в советских столовых их не было вообще.

– Пошли лучше ещё по булке махнём, – предложил Гена, тоже вставая и направляясь в сторону кухни. Тут же за перегородкой раздался громкий голос главной поварихи тёти Кати, женщины широкой, как общепитовский противень, и пышной, как хорошо подошедшее тесто.

– Иди, говорю, отсюда, нет больше булок! – шикнула она на Гену. Он вынырнул из-за стойки, театрально закрыл уши и подмигнул Шумкину. Но тут же скорчил поварихе недовольную гримасу и, скрывшись от зала, пошёл в атаку. Завтракавшим был слышен голос Гены и видны из-под стойки половины его голеней и ступни в сандалиях.

– Как это нет, когда тока шо были? – голос Савченко переливался до взвизгиваний. – Я же вас знаю: спишете, как вчерашние, и сами слопаете. Или по домам растащите. Дай булку, тётька Катька! Я не задаром прошу, я за неё гроши плачу. Тащи давай!

Женщина за стойкой разразилась грубой бранью. Но Гена наверняка знал, за что боролся: булок в столовой всегда пекли с запасом. Это придавало ему сил. Шумкин замер с подносом в руках. Что-то подсказало, что вторая булка может стать губительной именно для четырёхсотметровой дистанции. Да и ругаться он не умел.

Гена выскочил из-за стойки.

– Э, земеля, ты шо встал? Иди скорее. Тебе перед стартом положено есть побольше углеводов, – он заглянул за перегородку. – Слышь, тётька Катька, не дашь нам ещё по одной булке, в деканат пожалуюсь, что недокармливаешь нас. Нам калории нужны.

Повариха ответила, что кроме калорий неплохо бы таким, как Гена, иметь и мозги. Волейболист с улыбкой выглянул из-за перегородки и выставил большой палец.

– Не боись, земеля, тут всегда такая битва за еду! Айда вдвоём отстаивать своё право на хлеб насущный! А, вот ещё и девушка нам в подмогу. Вам тоже булочку, красавица?

Шумкин оглянулся и хмыкнул. Он не заметил, как за ним встала та самая блондинка с округлой причёской.

– Вы мне ещё пирожное заварное перед стартом предложите, – ответила девушка Гене и обошла Шумкина так, словно он был неодушевлённым предметом. – Тётя Катя, будьте любезны, налейте мне ещё чаю, – подкупающе попросила она старшую повариху. Шумкин стоял, опустив голову и раздувая ноздри.

– Во, учись, Хохол, как с людями разговаривать надо, – ткнула повариха Гене. – Тебе, дочка, с сахаром чаёчку?

– Нет, спасибо. Отдайте сахар тем, кому калорий не хватает. А мне они ни к чему, – даже не глянув в сторону ребят, блондинка взяла горячий стакан, поставленный на маленькую тарелку.

– Ага, еще сахар им!.. Может, и мёду ковшом? – вовсе раздраконилась повариха; оба парня пристально рассматривали длинноногую спортсменку. «Подхалимка и гордячка», – тут же решил Шумкин.

– Ты, Гена, иди, а я после экзамена доем, – дал он отмашку новому приятелю и, оставив поднос, где положено, величаво направился к выходу. Он шёл медленно и неуклюже: накаченные мышцы спины не позволяли рукам прижиматься к телу, а мощные четырёхглавые мышцы бедра утяжеляли шаг, превращая его в поступь римского воина без доспехов, как сказал бы сейчас Бережной.

5

Из электрички, остановившейся в Малаховке на две минуты, народ посыпал, как манка из распоротого мешка. Абитуриенты МОГИФКа (их в этот час в поезде было больше всего) пингвинами выскакивали на перрон и, не переводя дыхание, оползнем сошли в корявый подземный переход. До первых экзаменов оставалось не более получаса, а путь от станции до института занимал минут десять быстрой ходьбы. Когда состав умчался и перрон опустел, в дальней части платформы показалась фигура высокого юноши со спортивной сумкой через плечо. Медленно приближаясь к подземке, он что-то искал в карманах брюк, а спустившись в переход, так же медленно вышел из него и направился в сторону привокзального базара. Володя Стальнов – старшекурсник института, подошёл к старушке, торговавшей зеленью у входа на базар, и устало улыбнулся:

– Здравствуй, бабулечка!

Бабка обрадовалась парню как родному, шустро поправила светлый платок на голове, зашуршала словами, как семечками:

– Здравствуй, милок, здравствуй! Как здоровье-то твоё? Всё ли хорошо?

– Рано мне ещё, мать, на здоровье жаловаться, – красиво улыбнулся Стальнов. – Сама-то как?

– Да твоими молитвами, сынок, спасибо.

Бабуся была ладненькой. «Наверняка по молодости ходила в красавицах», – подумал спортсмен по-доброму. Дружба с женщинами разных возрастов давалась Володе легко. Накрыв мягкую старческую руку, он пропел, как известный артист в изсестном фильме:

– И то ладно. Почём нынче опиум для народа?

– Ты про помидорки, сынок? – Мало в жизни старушки было человеческого тепла – она вдовствовала уже не один год.

– Про них, мать, – спортсмен перевёл взгляд на товар.

– Как и вчера: по тридцать пять копеек за килограмм. Бери.

Володя взял с миски верхний помидор, пощупал, продолжая торг:

– Разве вчера такая цена была? Ты вчера вечером вроде по тридцать торговала?

Старуха снова оправила платок и засмущалась:

– Так то вечером! Это уже остатки были. А тут – самый сок. Только с грядки. Бери, Володя. Тебе сколько? – Стальнов медлил, раздумывая, сколько спросить. Бабуся, удерживая покупателя, засуетилась, затараторила: – Чего думать? Бери! На базар пойдёшь, там дороже.

– Ой ли?

– А то! Они ж там за место плотят! А я нет. Смотри, какие красавицы – одна к одной, – старушка, убеждая, принялась снимать помидоры с чаши весов. Они и впрямь были один к одному – тугие, спелые. Стальнов милостиво махнул рукой:

– Ладно, ладно, не тормоши товар! Вижу, что хорошие. Я ведь тебя знаю. Не первый раз у тебя беру.

– Конечно знаешь, милок. Так чё ж капрызничаешь? – старуха была готова обидеться. Стальнов не дал, ответил миролюбиво, по-свойски, как и вправду родной:

– Мать, я не капризничаю, – он стал складывать овощи в спортивную сумку, – я присматриваюсь.

– А, ну да, ну да, – старушка кинулась помогать. – Это ты, милок, правильно. Другие, вона, и подмятенький положат, и не стыдно! А у меня – смотри, все один к одному. Тебе только килограммчик? Может, ешшо возьмёшь? Летом, да на жаре, да в салатик – самое то.

– Хватит, – Володя отсчитал мелочь, – мне ещё укроп надо и зелёный лук. Так что… Завтра снова приду, за свежими, – пообещал он: у этой старушки овощи были действительно и лучшие, и, относительно других, дешёвые.

– Давай-давай, милок, приходи, – обрадовалась старая женщина, зная, что студент не обманет, – каждый день собираю свеженькие. Витаминчики! Кушай на здоровье! – улыбнулась она на прощание и, сунув мелочь в карман юбки, стала накладывать в миску новые помидоры, разговаривая с собой: «Какой славный парнишка. Такой и мужем будет заботливым. Дай бог ему найти хорошую подругу!».

Когда бабка разогнулась с наполненной миской, Стальнова уже рядом не было.

6

В комнате, где работала приёмная комиссия, стояло три стола. За первым сидел Валентин Костин, студент теперь уже третьего курса, остриженный бобриком и с чёлкой веером. За вторым и третьим разместились одногруппницы со второго курса: Рита Чернухина и Катя Глушко. В кабинет вошёл очередник.

– У тебя чего? – студент был за главного.

– Я вчера паспорт забыл принести, – объявил конькобежец Юлик, широко улыбаясь девушкам.

– Совсем уже, – строго прокомментировала Рита, блондинка с мальчишеской стрижкой. Голос миниатюрной девушки, милой на вид, оказался неприятно скрипучим. Ногти её были окрашены каждый разным лаком. Конькобежец задержал на них взгляд, размышляя, красиво это или всё же отталкивающе. Он таким решительным красавицам даже зубы заговаривать не пытался, не говоря о чем-то другом.

– Как только голову не забыл! – поддержала подругу Катя. Тучная, даже сидя на стуле, она возвышалась над друзьями почти на голову. «И курит, мажу на сто, как паровоз», – подумал Юлик, отметив низкий голос с хрипотцой. От пристального взгляда Катя вовсе разозлилась: – Чего ты так недовольно смотришь? Сам виноват: у нас без паспорта в туалет не пускают, а он поступать пришёл… Да, Валёк?

«Валёк», не отвечая на ворчание подруг, сделал вошедшему знак глазами, говорящий «ну что ты хочешь – бабы!», принял паспорт и, не раскрывая его, стал пить из уже наполненного стакана. Девушки молчали, глядя на абитуриента с интересом. Тот тоже осматривал их по очереди. Валентин, шумно глотая, наблюдал за смотринами, потом поставил стакан, утёрся и сказал размеренно важно:

– Волнуется человек. Чего налетели? В группе один-один и не такое бывает.

– Ой, да ладно! Чё уж хуже забытого паспорта? – постукивая ноготками по столу, Рита явно кокетничала. Абитуриент был хотя и мелкий, но яркий, с выразительным взглядом. Он выглядел зрелым, старше своего возраста. К тому же поступал в группу один-один…

– Бывает, – усмехнулся Валентин, – я два года назад взял в бассейн вместо своих плавок трусы жены.

– Как это так? – не поверил Юлик, тут же переключившись с мысли о том, что, возможно, зря так скоро отказался от блондинки; дурам и непроверенным работу в приёмной комиссии поручат вряд ли.

– Да так получилось, – начал третьекурсник рассказ неохотно, – у неё трусы в леопард, и у меня плавки – такие же. Хапанул из шкафа без разбора, и всё. Тоже вот, как ты, волновался. Всё-таки вступительный экзамен. Не хухры-мухры.

– Ну да, – Юлик отёр пот с лица. – А попить у вас можно?

Валентин согласно махнул на графин с водой, и абитуриент тут же схватил его стакан.

– И чё? – Рита, слышавшая эту студенческую байку тоже впервые, даже развернулась. Юлик, слушая, пробовал понять, что у неё за странный акцент. Костин, воодушевлённый вниманием, продолжил живее и с жестикуляцией:

– А чё? Ничё. Пришёл в раздевалку, достаю, в запаре надеваю… Мать родная! А у меня оттуда всё ка-ак выпадет и в задницу ка-ак врежется! Это же, прикиньте, бикини были.

Комната взорвалась таким смехом, что ожидающие в коридоре наверняка подозрительно покосились на дверь.

– И что потом? – Юлик бережно поставил стакан перед парнем: – Спасибо за воду! – смеяться он временил, пока не примут документы и не допустят к экзамену, а только улыбался. Валентин махнул рукой, торопясь досказать.

– На здоровье. Ничего. Генка-Хохол выручил, свои плавки дал. Сначала проржались все, конечно, а потом Генка выручил. Здесь ведь солидарность. Тем более, когда ты в группе один-один! Привыкай. А я – Валентин, председатель комитета комсомола института. Тоже в «единичке». И девушки – наши. Улавливаешь? – Юлик кивнул: особый статус группы один-один «работал» на протяжении всех лет обучения. Как и он, чемпион Харьковской области, эти трое, скорее всего, тоже имели какие-то основания для зачисления в элитную группу. – Ты комсомолец? – уточнил Валентин. Юлик придал лицу выражение «само собой». – Это хорошо, – улыбнулся комсорг. – Взносы – ко мне. Ходатайство на повторную пересдачу экзаменов – ко мне. И вообще, если что – ко мне беги. Понял?

– Понял, – конькобежец зачем-то козырнул.

– Ладно, давай посмотрим твой паспорт, а то до вечера не разгребём. – Валентин открыл документ и, глядя в него, медленно спросил: – Много там ещё народу?

– Из «единички» ещё трое. А вообще человек тридцать будет, – ответил коротышка-конькобежец, пристально наблюдая за лицом комсомольского лидера. Голова изучающего паспорт закачалась:

– Ну вот, так и знал: до вечера маслаться. Когда они собираются спецуху сдавать?

– Ночью, – уверила Рита.

– Ночью… Ночью нельзя, – пояснил комсорг, озабоченно наморщив лоб. – Так. Давай записывай: Штейнберг Юлиан Соломонович, украинец, – фамилию, имя и отчество, которые вполне могли бы послужить поводом для зачисления Юлика в «единичку», комсорг выделил интонацией: государственный административный антисемитизм, нередко граничащий с шовинизмом, Костин и не понимал, и не приветствовал. Ему, русскому парню, росшему в стране, где каждый второй имел происхождение от представителей как минимум двух народностей, любые разделения по расовым или национальным признакам казались отвратительными. Но указ о «постановке евреев на особый учёт» очень даже циркулировал, а места именно им во многих вузах выделялись самым чудесным образом и даже без особых для этого заслуг. Это в зарубежную поездку их не брали, а учиться или работать – пожалуйста! И про национальность, указанную в графе, ему тоже было всё понятно. Костин медленно поднял глаза и воткнулся в абитуриента взглядом, упёртым, но нейтральным. Как у судьи. Похоже, Штейнберг про свои «национальные особенности» знал не понаслышке, ибо глаз не отвёл.

– Украинец, – довольно произнесла Рита, записывающая данные, – серия паспорта, номер, когда и кем выдан?

Костин отцепился взглядом от абитуриента и медленно продиктовал требуемые данные.

– Кафедра зимних видов спорта, – посмотрел он на Юлика, подмигнув.

– … спорта, украинец, – эхом повторила Катя, вписывая данные в другую ведомость и стараясь не отставать от подруги. От усердия Глушко даже прикусила кончик языка. Ничего странного в сказанном студентки не узрели. Великая идея равенства, пропагандируемая коммунистами седьмой десяток, для всех и каждого в СССР являлась единственно приемлемой. Закрыв паспорт, Валентин зажал нос, словно предупреждая чих, и вернул документ хозяину.

– Всё, иди на экзамен, украинец, – он указал на дверь. Догадавшись, что лишние вопросы в этот момент неуместны, абитуриент взял паспорт и пошёл к выходу. – Слышь, как тебя там? Соломонович… – остановил его комсорг окриком, когда дверь уже была открыта. Юлик сжался, ожидая какого-то подвоха, но напрасно: Костин в этот миг думал только о себе. – Скажи там, пусть все сразу заходят, – он повернулся к удивлённым «подчинённым», – а то и вправду экзамены сдавать придётся ночью. Горбуша нас потом за проволочку в пыль сотрёт.

«Горбушей» звали декана Горобову, женщину не просто строгую, а, по мнению студентов, порой даже деспотичную.

– А как же с документами? Оформлять ведь всё равно придётся, – Катя приподняла сразу несколько папок.

– Успеем. Завтра донесут. Или после обеда. Никуда не денутся. Давай, зови всех, – Валёк уверенно махнул рукой. Штейнберг кивнул и поскорее вышел. В открытую дверь до всех ожидающих в коридоре донесся уверенный голос комсорга: «Выпишем допуски и пусть идут… на стадион. Или куда там им нужно? Экзамены начинаются через пятнадцать минут. Зачем народ попусту мариновать? Понимать надо!».