Читать книгу: «Сказки из старых тетрадей», страница 3
Маяк
Старинный маяк высился над нами. Взметались и терялись в вышине его каменные стены. А внутри, я чувствовал, словно билось горячее злое сердце.
Ребенок на моих руках вел себя тихо. Когда мы нашли его под мостом, и я поднял его, едва прикрытого куском ткани, он пищал и бился, как испуганный воробей. А сейчас он уткнулся своей головенкой, покрытой белокурым пушком, мне куда-то подмышку и только сопел.
Я знал, что мне, хочу я того или нет, надо подняться туда, где в вышине прорезал тьму узкий луч ослепительно белого света. Кому он указывал дорогу в этом пустынном краю? Мне не хотелось размышлять об этом. Точно так же, как не хотелось мне размышлять о том, откуда взялся младенец, розовый, упитанный, чистенький, пахнущий сладким молоком, почему его крик раздался ровно в то мгновение, когда я вступил на покрытые серебристо-зеленым мхом камни старинного моста.
От него шло умиротворяющее тепло. И его невеликая, живая тяжесть была приятна для моих рук. Но я понимал, что невозможно с ребенком в охапке ловко и быстро подниматься по лестнице. Я подошел к темноволосой женщине (ее лицо казалось мне добрым), шепнул: «Позаботься о малыше». Она приняла ребенка из моих рук. Я постоял рядом еще немного, наблюдая за тем, как женщина заботливо и нежно укутывает случайного подопечного шалью, а тот заулыбался вдруг своим беззубым смешным ротиком и запускал пузыри. Я вздохнул – мне стало чуть грустно: я знал уже давно, что никому рядом со мной не бывает хорошо и уютно; даже малое дитя не улыбнулось мне ни разу, хоть я и старался согреть его своим телом и накормить хлебным мякишем, размоченным в кипятке и завернутым в тщательно простиранный в ручье лоскут моей льняной рубахи.
Впрочем, долго грустить не было никакой возможности. Да это и к лучшему: стоит только позволить пожалеть себя, подумать о своей ненужности и неприкаянности, как не останется ни желания, ни сил идти дальше, делать что-то, не говоря уж о том, чтобы вести за собой других, не давать им опускать руки и закрывать надолго глаза.
Я быстро развернулся, прошел мимо своих попутчиков, выжидательно и напряженно глядящих на меня, кивнул им успокаивающе, и, не раздумывая больше ни о чем, вошел в проход. Внутри башни оказалось не так темно, как я ожидал: вдоль стен поднималась спиралью полоса вделанных в стену светильников. В их желтоватом слабом свете я увидел узкую металлическую лестницу, извитой лентой уходящую ввысь. Я начал подъем, быстро, но не чересчур, чтобы не потерять силы к тому времени, как я достигну того места, где меня ждали. Там-то и начнется самое главное, то, ради чего привел меня сюда неслышимый ухом зов, хоть у меня не было даже проблеска догадки о том, кто или что звало меня сюда, почему именно я оказался выбран, что произойдет со мной на этом старинном маяке.
Я поднимался очень долго. Трижды я давал себе передышку: садился на ступеньку, прислонялся к стене, и, закрыв глаза, считал до ста, выравнивая дыхание. Последний раз я присел уже на самом верху, около огромной дубовой двухстворчатой двери. Но глаз я не закрывал, разглядывая эту дверь из потемневшего дерева, блестящие металлические заклепки по ее углам. Отсчитав ровно сто, поднялся, толкнул тяжелые темные створки. Неожиданно легко и беззвучно они распахнулись настежь. Я увидел большой, совершенно пустой зал. Наверху непонятным мне способом был закреплен, словно висел в воздухе, огромный фонарь.
Я медленно вошел в помещение. Вдоль его стены, образующий совершенно правильный круг, шли высокие, в три моих роста, окна, заканчивающиеся слегка заостренной аркой. За окнами царил такой мрак, что казалось, там ничего нет, что там пустота. Не та пустота, что содержит в себе все возможное, а мертвая пустота, в которой нет и не может быть ничего и никогда. Я был готов ко всему, но это несколько удивило меня: когда я был снаружи, мне не казалось, что там так темно. А теперь… Теперь не было видно не только тусклого блеска моря и звезд, но даже свет маяка бесследно исчезал в том потустороннем пустом мире, не успев туда попасть.
А тут, в зале, было тепло и тихо. Откуда-то из глубин сознания пришла убежденность в том, что мне нельзя отсюда уходить. Какое-то время я походил по залу, тщетно попытался хоть что-нибудь разглядеть за окнами. Потом присел между двух окон напротив двери, и задремал, убаюканный тишиной, разморенный теплом и мягким приглушенным светом.
Я не понял, когда дверь распахнулась. Но когда очнулся от недолгого забытья, недалеко от меня стояла пожилая женщина. Она смотрела на меня большими серыми глазами и ласково улыбалась. Я поморгал, вгляделся в ее лицо, и мое сердце как будто обожгло: бабушка! Я думал, что уже навсегда забыл своих родных, свою семью, выбросил из памяти то время, когда я был окружен заботой и лаской, когда бабушка оберегала меня и рассказывала чудесные добрые сказки. Я вскочил на ноги, кинулся к ней, едва сдерживая рыдания. Бабушка плавно пошла в сторону двери. Вот оглянулась, мягким жестом полной руки позвала меня за собой. Я встал как вкопанный. Что-то было не так. А точнее, все было не так. Я больше не торопился обнять самого родного мне человека. Постепенно успокаивался, привычно выравнивая дыхание, мысли и ощущения. Всмотрелся пристально в милое лицо. Да, в улыбке ее было что-то хитрое, вкрадчивое и одновременно боязливое. Чужое. Наверное, если бы не многолетняя привычка наблюдать как бы со стороны за своими мыслями и эмоциями и пускать их по нужному мне руслу, не давая захлестывать сознание, я снова оказался бы готовым зарыдать – но уже от глубокого разочарования и нахлынувшего одиночества и беззащитности. Я стоял на месте, наблюдая за той, что приняла образ, давным-давно похороненный в глубинах моей души.
«Что же ты, внучек? – раздался глубокий голос – Пойдем со мной. Тебя ждут». В проеме открытой теперь двери вдруг возник силуэт высокого мужчины. Черные, мелко вьющиеся волосы гривой спадали на его плечи, прикрытые по-барски накинутой шубой из темных искрящихся соболей, горделивая улыбка изгибала его красивые губы. А из-за его широкого плеча выглянули синие девичьи глаза, и я увидел кусочек белоснежного выпуклого лба и пушистое облако золотисто-русых локонов. Взгляд этих глаз был трогательно наивен, робок и в то же время по-ребячески откровенно любопытен и восторжен. Я не двинулся с места. Я знал, что мне нельзя уходить отсюда. На секунду резанула боль в груди, как будто я снова, как в детстве, терял бабушку, любимых друзей и оставался совсем один на белом свете. «Нельзя чувствовать боль», – приказал я себе, загоняя ее в маленькую каморку, скрытую в укромном закоулке моей души и крепко-накрепко запирая там.
С холодной решимостью вернулся я туда, где дремал недавно. И там остановился, ожидая сам не зная чего. Бабушка, с мягкой укоризной поглядев на меня в последний раз, вышла из зала, прикрыв за собой тяжелые двери. И я снова остался один в полной тишине.
Вдруг потянуло холодом. Я кожей почувствовал чье-то присутствие, хотя по-прежнему не было не видно и не слышно никого. Непреодолимый, животный ужас охватил меня. Такой, от которого цепенеет сердце и поднимаются волосы. Как единственное спасение маячила передо мной дверь. Я нашарил булавку, застегивающую карман, в котором я хранил свое единственное сокровище – фотографию с радостно и безмятежно смеющейся молодой парой, нежно обнимающей маленького сына на фоне цветущих яблонь, и, стиснув зубы, вонзил булавку в мякоть ладони. Ужас исчез, оставив липкую испарину да сухость во рту.
Невидимый некто уже стоял за моей спиной. Я хотел оглянуться, но тут в центре зала появилось едва уловимое движение, как будто теплый поток воздуха стал подниматься от пола ввысь. Я не мог отвести взгляда от перламутровых отблесков колышущихся, переплетающихся в замысловатом танце струек, все больше уплотняющихся, постепенно приобретающих объем и форму. Вот появился прямоугольник в золотистой раме. Какая-то картина. На ней смутно видны очертания женской фигуры, держащей на руках ребенка. Рама стала блекнуть, исчезать, а женщина с ребенком на руках как будто наполняться жизнью. Почти явственно стали мне видны биение их сердец, ток крови, плавное движение легких, свечение мозгов. Еще несколько минут – и передо мной стояла моя попутчица, держа на руках завернутого в старенькую шаль малыша. Она немного растерянно и грустно смотрела мне в глаза, словно прощая мне что-то и одновременно жалея меня. Я хотел было подойти к ним, заговорить с женщиной. Но в тот же миг женщина жалобно вскрикнула. Я увидел, как некто или нечто пытается вырвать заплакавшего ребенка из ее рук, а она отчаянно сопротивляется. Рванулся что было сил на подмогу, и к своему ужасу почувствовал, что не могу сдвинуться с места. Потемнело в глазах от бессилия и ярости. Я рванулся снова. И снова. И снова. И снова. Было плевать на боль, разрывающую каждую клеточку моего тела. Мне нужно было любой ценой защитить женщину с ребенком.
Внезапно стихли женские крики, детский плач. Я потряс головой, заморгал, стряхивая заливающий глаза пот. И сам закричал: оба они как будто окаменели. На лице женщины оставались живыми глаза, все так же посылающие мне прощение. Потом эти глаза закрылись. И лицо приобрело то выражение торжественного покоя, какое бывает у погруженных в глубокий сон или в экстатическую молитву. Я не хотел думать, гнал от себя мысль, что такие же лица бывают и у умерших. Вот неведомая сила оторвала их от пола, стала поднимать все выше и выше.
Я не оставлял своих попыток вырваться из сковавшего меня плена. Боль становилась все сильнее, невыносимее. Я снова закричал, и уже кричал, не переставая. Пусть хоть кто-нибудь из творцов этого мира услышит, наконец, как страдает человек, узнает о его боли, тоске, отчаянии, одиночестве, страхе. Узнает о том, что человеку нужна помощь, нужна надежда и вера в нечто, превосходящее человеческое существование. И тут раздался голос.
Этот голос заполнял собой все пространство, не оставляя места даже для эха. «Убей их, – говорил голос, – и ты будешь спасен. Ты приобщишься к вечности. Ты забудешь, что такое голод, холод, боль, страх, тоска, непонимание, смерть. Ты будешь видеть мир глазами бессмертного существа, которому открыты и понятны все тайны, все причины и следствия, все взаимодействия и иерархии. Только убей их».
«Нет, нет!» – казалось, вопль вырвался помимо моей воли. Бессмертия и знания ценой жизни других, слабых, нежных и беззащитных, я не хотел, я не мог принять.
«Отказавшись убить их, ты обрекаешь на смерть и себя. На смерть и на полное небытие. Ты никогда, слышишь – никогда! – не узнаешь, для чего существует этот мир, для чего существуют люди, для чего жил и для чего умер ты сам. Ты исчезнешь без следа, как будто тебя и не было. Спаси себя. Убей их!».
«Нет!» Разве могло меня испугать небытие и забвение, если в мире останется этот ребенок, который, конечно, будет лучше, умнее, сильнее, чем я, и сможет сделать то, на что не способен оказался я. Разве можно убить надежду на будущее, чтобы спасти свою крошечную жизнь?
Голос продолжал: «Они все равно умрут. Но от твоей руки они умрут легко и блаженно, не осознавая того, что умирают. Они просто уснут с улыбкой на губах, видя прекрасные сны. Если же ты окажешься убивать их, они будут умирать долго и мучительно, теряя, капля за каплей, кровь и жизнь. А ты будешь смотреть на это до их последней страшной судороги. Убей их! Освободи их!».
«Нет!» Пока они живы, не исчезнет шанс на их спасение. Вытерпеть муку большую, что им по силам, они не смогут: каждый несет лишь ту тяжесть, что сможет поднять.
Я видел, как медленно стали опускаться те двое, а внизу разверзлась черная бездна. Ледяные железные пальцы схватили меня за шею сзади, пригибая мою голову к земле.
Я закрыл глаза. Я не кричал больше. Я не ждал, что меня услышит тот, кто создал этот мир. А, может быть, именно его я и разбудил своей тоской, своими поисками, и он привел меня сюда и только что говорил со мной. Что ж… Может быть, этот мир – создание всемогущей, но больной и злой фантазии. И тщетно искать здесь красоту, и гармонию, и смысл. Но я ни за что и никогда не приму зло как что-то естественное, не стану приспосабливаться к нему, не перестану искать то светлое, что только можно найти в мире. И пусть никто не рад мне, и никому я не нужен здесь, пока жив, я не предам ни одной живой души, не прокляну и не уступлю злу.
И в эту минуту огромным ярким солнцем вспыхнула в моей душе радостная уверенность, что мир не может быть созданием темной воли, и присутствие зла в мире не означает, что мир – воплощение зла. И, может быть, человек и нужен для того, чтобы понять и признать это, отделить зло от добра, свет от тьмы. «Не может быть, чтобы они погибли. Этого не может быть», – думал я о женщине с ребенком на руках.
Под ледяными железными пальцами хрустели мои позвонки. Но боль как будто была чем-то отдельным от меня, совсем не важным. И ничто не могло замутить тот свет, что засиял вдруг для меня. И была в этом какая-то не осознаваемая мною закономерность и своевременность – в том, что этот свет вспыхнул в минуту полного и окончательного отчаяния, в минуту смертельной боли.
«Они не погибнут. Они не погибнут», – повторял и повторял я про себя.
Разом закончилось все. Никто не держал меня больше. И чудовищная боль исчезла. Мне в лицо подул легкий ветерок, принесший запах моря. Я открыл глаза: окна оказались распахнуты настежь, над спокойно и размеренно дышащим морем вставало солнце, и чистое небо словно улыбалось земле. А по песку тихонько шла стройная женщина, нежно убаюкивающая завернутого в шаль младенца.
Небо взмахнуло розовым крылом зари, зовя меня туда, ввысь. И я полетел.
Старый черт
Старый черт целыми днями пропадал в мире, где пакостил – по мелочам или по-крупному, как получится. Пакости его были разнообразны, и поиск новых и новых, все более утонченных вариаций грехов стало страстью старого черта. Ну, кому интересен сейчас человек, легко, даже охотно, отдающийся маленьким, жалким грехам чревоугодия или прелюбодейства, о которых он потом быстро и легко забывает, как будто их и не было? Э, нет! Грех тогда хорош, когда он иссушает душу, превращая ее в пустырь, а не становится приятненьким развлеченьицем в выходной день. Вот заставьте человека, да неглупого человека, душа которого стремится к истине, найти, например, в жалкой похоти смысл бытия, да самому перед собой оправдать и доказать, что именно это и есть высшая цель и высший смысл человеческого существования, да протащить самого себя через все мерзости опустошающей связи, когда в куске грязной штукатурки пытаются найти глубину и тонкость произведения искусства! Вот красивый пассаж, вот чем можно потешить свое самолюбие, рассказывая об этом весело и непристойно хохочущим собратьям, встречаясь с ними в аду, где они собирались время от времени, чтобы поделиться историями об обстряпанных делишках и отдохнуть немного от трудов своих.
Черт все знал о святости и святых, он все знал о добре и зле – такими, какими их понимают черти. И уж подавно знал такими, какими понимают их люди. И любил, насмехаясь, поговорить об этом он со своими собратьями. Часто, однако, всерьез спорили они до хрипоты, доказывая те или иные аспекты святости и греховности. Каждый придерживался своей, так сказать, концепции и теории. И было это одной из их главных потех.
Вот и шел однажды один из таких споров. Даже до драки дошло. И сказал старый черт: «Да что ж мы спорим и деремся? Мы ведь братья и понимаем друг друга». Другой черт, помоложе, с хитрой и почему-то испуганной усмешкой произнес: «Да-да, брат. Все мы из одного теста. А вот покажем мы тебе одну диковину». Расступились черти, и прошла и встала меж ними белая, тонкая человеческая фигура. И такая светлая тишина вдруг пошла от этой фигуры, что наполнился ад этим светом и тишиной, и щемящей тоскою, и мечтой об истине и совершенстве. И впервые за его почти вечную жизнь заломило, заболело вдруг у старого черта то место, где дóлжно находиться душе. И, сам не замечая того, потянулся он к светлой девичьей фигурке в страстном, умоляющем движении, и даже на колени было пал, да только вдруг опомнился, резко выпрямился и неотрывно, но уже угрюмо и сурово стал смотреть на светлое существо. И боль вроде бы начала стихать, но пришло к ней на смену что-то похожее на грусть, что тоже для черта было впервые. Хоть и захвачен всецело был черт неожиданным для него явлением, но все-таки успел заметить, что и все другие его собратья вдруг перестали быть теми циничными пронырами и смутьянами, какими были из века в век до сих пор. И не одна пара корявых рук тянулась к светлому существу, то ли в попытке прикоснуться благоговейно хоть к одежде его, то ли в желании разорвать и уничтожить иное, непонятное им.
Меж тем светлая дева, словно бы и не двигаясь вовсе, каким-то чудесным образом уклонялась от всех тянущихся к ней темных рук, оставалась тиха и светла, и безмятежно, и мудро, и серьезно смотрели большие глаза под тонкими бровями, и мило спокойны были нежные губы. И казалось старому черту, что дева эта, стоя вот здесь, в аду, между чертей, вместе с тем непостижимым образом находилась совсем в другом мире, и даже не в человеческом, известном ему как его пять пальцев, а в каком-то еще. Вот скользнула она назад, стала удаляться, блеснул тихий свет в последний раз – и затих, исчез, как будто и не было его. Понял старый черт, что была явлена им святость в самом своем чистом виде, когда даже ад бессилен погасить ее свет. Понял, что есть нечто, не доступное его пониманию.
Сгрудились черти. Кто-то зло кривил и без того злое и морщинистое лицо свое и орал «Упустили диковину!», кто-то почти со смущением поглядывал на других, кто-то визгливо и похабно хохотал… Долго стоял старый черт в угрюмой задумчивости. И с того дня застряло у черта в том месте, где бывает душа, что-то не сильно, но томительно свербящее, не дающее ему покоя ни днем, ни ночью. Часто казалось ему, что вот-вот разольется тихий свет и увидит он тонкую девичью фигуру и большие серьезные глаза, наполненные пониманием того, что никому из чертей видеть и знать не приходилось. Пониманием чего-то самого главного, на чем стоит мир и даже ад.
С того дня забросил он все свои проказы. Только и было ему дело, что искать светлую деву во всех закоулках ада. Черт и сам не знал, зачем он ищет ее, что он скажет ей, о чем попросит, если найдет. Часто злился он и на неуловимую, и на свое необъяснимое упрямство, но все же не бросал своих поисков. А светлая дева словно растворилась, как сквозь землю провалилась. А самое главное – никто не смог и сказать, откуда она вообще вдруг взялась и где прячется.
Пошли слухи по аду: мол, самый пронырливый, самый, так сказать, образцовый из них, всем чертям черт – а вот, понимаешь, бросился искать святость. Гоготали черти, сплетничая о своем собрате, что надо, видать, посылать гонца на небо с жалобой на вмешательство в суверенитет и внутренние дела ада и на ведение подрывной деятельности представителями светлых сил, негативно влияющих на психологическое здоровье местных обитателей. Правда, при самом старом черте не давали волю ехидным своим языкам после того, как тот тяжелым своим кулаком отмутузил парочку смельчаков, да так, что те засомневались в своем бессмертии. Впрочем, все реже появлялся черт в обществе, все чаще рыскал в одиночестве, а то даже просто сидел где-нибудь в адских дебрях, тихонько бормоча что-то себе под нос. Один дерзкий чертенок похвастался, что смог подкрасться поближе и подслушать это бормотание. Так вот, похоже оно было на стихи, по крайней мере, явственно прозвучали слова «звезду – разведу, черт – уперт». Но тут уж надавали ему оплеух старшие товарищи, чтобы не забывался салага и не выдумывал уж черт знает что.
Шло время. Сородичи старого черта угомонились, попривыкли к его странностям. Вроде даже стал он местной достопримечательностью и символом неординарности чертовой породы. То есть почти гордостью ада. А вот самому ему было не до самолюбия, совсем сдал старый черт. Потрескались копыта, стала кудлатой седая башка, пропал лоск на витых рогах. И не проходило томление и свербение в том месте, где бывает душа. И мысли текли такие несуразные, противоречивые такие все, что прямо не было от них никакого покоя.
Однажды, когда сидел черт в привычном уже раздумье, мелькнул вдруг светлый силуэт, стал приближаться, и вот встала перед ним светлая дева. От растерянности еще более угрюмым сделался старый черт. Даже не смотрел на ту, что так настойчиво искал, сделал вид, что неинтересно ему – тут она или еще где-то. Дева же с понимающей, сочувственной улыбкой смотрела на черта своими ясными глазищами и ждала, когда тот наконец-то скажет хоть слово.
А тот почувствовал все нарастающую злобу: показалось, что дразнила его девчонка, издевалась над ним, водила за нос, как какого-то глупого человечишку. Не привык сдерживать черт свои порывы (не сказать чтобы прекрасные). Вскочил он ноги, метнул глазами молнии, и, набычившись, пошел на ту, что наконец-то оказалась рядом. Не сулил этот абордаж ничего хорошего деве, да только и свербение, не дающее покоя, у черта не прошло. Потому не стал он рукоприкладствовать, а только помахал перед носом светлого существа пудовыми своими кулаками. И без всякого предисловия завопил: «Давай объясняй, кто тебя сюда прислал, и что ты знаешь такого, чего мы, черти, не можем понять!».
Чуть поднялись удивленно тонкие брови над светлыми глазами, но не исчезло выражения доброты на нежном личике пришелицы. Раздался ее голос, словно зазвенел хрустальный колокольчик: «Никто не присылал меня сюда. Сама как решила, так сама и сделала. Стало мне казаться невыносимой несправедливостью, что есть миры, лишенные света. И хоть говорила себе, что каждый мир, каждое живое существо воспринимает лишь ту толику добра, которую способно воспринять, все-таки все сильнее и сильнее терзало меня сомнение, и казалось: вдруг только из-за случайно выстроенной преграды не достигает свет иных душ, и что стоит только показать темным свет, дать его ощутить, как разрушиться преграда, и станет темное светлым. Кто же может отказаться от добра и красоты, если увидит и почувствует их? Вот и спустилась я в ваш страшный мир, чтобы попробовать наполнить светом хоть одну темную душу».
Не очень-то понравились черту такие слова. Показались унизительными. Считал он себя почти всемогущим, изощренно коварным, вселяющим ужас. А эта девчонка говорила о таких, как он, словно об убогих. Не с презрением, конечно, но с таким состраданием, какое для черта было хуже горькой редьки и обиднее прямых поношений (к которым, собственно, он не только привык, а даже считал главным подтверждением своей силы, поскольку что остается более слабым, кроме как изрыгать проклятия?). Хотел было все ж таки поколотить негодницу, но снова передумал, потому что был неглуп и понял, что хочет предложить ему светлая дева что-то важное для него, а после колотушек желание общаться с ним может у нее несколько поубавиться. Потому снова энергично помахал кулачищами, и даже покрутился вокруг себя юлой, чтобы унять излишнюю гневливость. И уставился на деву, не мигая, ждал продолжения ее речи.
А дева все молчала и молчала, уйдя в какие-то свои мысли, так что не выдержал старый черт и заворчал, забрюзжал, забрызгал слюной: «Ты думаешь, что умолять тебя буду? Так вот, не буду! И не надо цену себе набивать! Я без твоих откровений сотни лет жил и еще проживу! А вот как дам я тебе сейчас хорошую затрещину, чтобы помнила, как издеваться над старшими!».
Вздохнула дева, решительно посмотрела черту в глаза, но в голосе слышался затаенный страх, когда сказала она: «Готов ли ты принять от меня в дар свет? Ты единственный здесь, кто почувствовал желание узнать новое и чуждое тебе. Больше никто, никто… Я долго бродила по этому страшному миру, искала того, кто раскрылся бы навстречу мне и тому, что я несу. Но повсюду встречала только отторжение и ненависть. А ты… Ты пугаешь меня, не скрою, но я вижу, что в тебе пробудилось нечто похожее на тоску… Так готов ли ты?»
Расплылся черт в ухмылке, отчего стала его физиономия как будто еще хитрее. Закричал: «Давай, давай мне свой свет! Чего тянешь-то? Готов ли я? Да я просто предназначен для этого! Вон как все изнылось да иссвербелось у меня где-то внутри!».
Даже вздрогнула дева от такого рыка. Видно было, что одолевают ее сомнение и страх. Но вот сделала она над собой усилие, улыбнулась ласково и совсем близко подошла к старому черту. Проговорила: «Наклони ко мне голову!». Зыркнул гневно на нее чертяка, дескать, с чего бы я это кланяться начал, но сообразил, что иначе не дотянется до его башки маленькая девушка, потому склонился немного, но все-таки сопел недовольно и косил подозрительно воспаленным глазом.
Привстала на цыпочки дева, подняла руки. И вот уже легли хрупкие беленькие ладошки на косматую огромную голову. В первые мгновения как будто ничего не произошло. Но вот вздрогнул черт, выгнулся дугой да и рухнул на землю с диким криком: словно взорвался его череп, словно огонь объял все его тело. Ах, какие отборные, заковыристые проклятия вылетали из его луженой глотки, пока катался он по земле, молотя по ней руками и ногами! Не ожидала девушка, что причинит боль, да еще такую жгучую. Беспомощно смотрела она на черта широко открытыми глазами, прикрывая ладошкой рот. Походила она сейчас совсем не на носительницу светлой силы, а на обычную очень юную, растерявшуюся, испуганную до полусмерти девчушку.
Постепенно стихли жуткие вопли и ругань. Еще немного полежал на земле черт. Вот сел он, прислушиваясь к себе. Вот и встал на ноги как ни в чем не бывало. Только столь безобразная гримаса искажала его морду, что еще больше ужаснулась юная дарительница. Стояла она такая растерянная, такая напуганная, такая худенькая, и такие блестели на ее распахнутых глазах огромные слезы, что у любого бы человека сердце сжалось от сострадания и умиления, да и иной черт не стал бы обижать ее: негоже черту связываться с младенцем. А на нашего черта вдруг навалилась злоба, какой он еще никогда не испытывал. И в том месте, где бывает душа, клокотало у него теперь исполинское, неукротимое черное пламя. В слепой ярости уставился он на деву: «Ну, все, конец тебе!». Затем случайно отвел взгляд в сторону, да так и застыл, как будто впервые увидел то, что его окружало, и увиденное внушило ему непреодолимое отвращение. И всему аду он тоже пообещал полное разрушение. Вспомнил о земле и людях и чуть было не лопнул от жгучего желания тут же смести этот мир так, чтобы пылинки от него не осталось. Но вдруг черт подумал о себе, поднял свои корявые лапы, покрутил их, разглядывая так и этак, и завыл от ненависти к себе, впиваясь когтями в свое тело. И неизвестно, что бы он с собой сделал с собой, как вдруг внезапно погасло в его груди черное пламя, словно иссяк питающий его источник.
