Читать книгу: «Театр Богов. Цветы для Персефоны», страница 4

Глава IV

Жалость и жажда

Вечерняя дымка обняла Олимп. Земля отдавала тепло, накопленное за день, леса внизу темнели и стихали, в густой синеве небес разливалась звездная река, без краев и берегов. Огромные орлы ещё чертили круги в вышине, ещё пылал алый закат у самой земли и шептал, и шуршал ветер в скалах. На гору богов медленно накатывалась ночь. Синий цветок в зале Совета раскрывал потихоньку свои лепестки, один за другим; они тихо светились, издавая очень негромкий, но внятный, мелодичный звук. Его тон то повышался, то понижался; в нем слышалась басовитая сладость, янтарный тягучий гул, а потом этот гул переходил в легко дрожащую, серебристую трель, почти не различимую и ласкающую слух, как ветер или волна ласкают разгоряченную солнцем кожу. Обитатели Олимпа, из тех, кто не был в отлучке, или не был занят неотложными делами, расходились по своим покоям, готовясь ко сну.

Статная девушка, светловолосая, белокожая, голубоглазая, в пеплосе из многослойной, почти прозрачной ткани, того нежно-яркого цвета, какой бывает у молодой листвы, когда она словно дымкой окутывает деревья в первые дни весны, отодвинула голову от тяжелой, затканной золотом и серебром завесы, что скрывала вход в покои Пенорожденной. Дочь Геры, богиня юности Гера, уже давно помогала своей тетушке Афродите – и с драгоценными снадобьями для кожи и волос, которыми не брезговала даже мужская половина Олимпа, и с напитками для олимпийских пиров. Амброзия амброзией, но бесконечно пить одно и то же было скучновато. Гебе обычно поручалось отнести мазь или притирание тому, кто в нём нуждался или поднести на пиру кому-то из богов или богинь фиал вина, в который Афродита заранее вливала пару капель свежеизготовленного эликсира. Однако богиня любви не составляла снадобья сама, почти вся эта работа ложилась на плечи Гекаты. Именно Геката отыскивала и приносила с собой уже готовые масла или охапки нужных цветов и трав для создания тончайших оттенков и композиций. Именно она смешивала масла и кремы, проваривала травы в небольшом котелке, перекладывала готовые мази в коробочки и переливала эликсиры в тонкостенные сосуды из цветных камней. Афродита, казалось, лишь надзирала за их созданием. Впечатление это усиливалось ещё и тем, что Гебе ни разу не позволили присутствовать на заключительном этапе: когда мазь или эликсир были уже почти готовы, и оставалось, что называется, крышечку завернуть, богиня любви выгоняла их обеих из покоев. Правда, иногда она выгоняла только её, Гебу, но девушка, если даже и обижалась, то ненадолго; у всех свои секреты, придет время – буду знать и я. Юность милосердна и добра, но, увы, чаще всего потому, что почти всё время сконцентрирована исключительно на себе самой. Получилось – отлично, не вышло – подумаешь, в другой раз, всё равно впереди вечность. Она, конечно, у всех впереди, но у старших и первородных она почему-то всегда короче, и бежит быстрее, чем у тех, кто пришел вослед.

Хотя Гебе, как мы уже говорили, никогда не разрешалось присутствовать при самом последнем священнодействии, но она была богиней юности – а юность любопытна, и однажды девушка всё-таки рискнула незаметно вернуться в покои Пенорожденной. Увиденное смутило её тем, что в нём не было ничего странного или таинственного, ничего, что могло бы оправдать столь строгую секретность. Да и что могло быть тайного в фигуре Афродиты, держащей в руках очередную коробочку с мазью? Геба пробыла незваной не слишком долго – боялась быть обнаруженной, – но всё это время Пенорожденная так и простояла в неподвижности, лицом к спрятавшейся в складках драпрей Гебе – веки опущены, губы сомкнуты. Возможно, она просто размышляла сосредоточенно или говорила с кем-то мысленно; возможно, тайность крылась не в эликсире, не в его составе, а в чём-то другом, но как Геба ни ломала голову, так ни до чего додуматься толком и не смогла. Заветный фиал подносился ею, как правило, в конце пира, когда царила сумятица, все перебивали всех, и никто не следил за соседями, а если и следил, то далеко уже не с тем рвением, с каким мог бы делать это в начале. Это было требованием богини любви, и ещё с фиалом следовало передать её приветствие и просьбу испить вино до дна. Обе фразы звучали выверено-ритуально и смотрелись пустой формальностью, но если вдуматься, и это тоже было странно! Для чего всё время твердить одно и то же, в одном и том же, узком до неприличия, кругу? Но ослушаться Геба не смела и покорно повторяла набившие оскомину фразы – слово в слово, из раза в раз. Иногда она думала, что может быть Пенорожденная дает так своё благословение – и снадобьям и богам, и, может быть, она мысленно шепчет какие-то напутствия этим драгоценным коробочкам и скляночкам, когда стоит вот так, замерев в молчании, держа их в руках. Может быть, поэтому она и выгоняет их с Гекатой, чтобы не мешали. Или может быть, только её, Гебу, к Гекате у богини любви куда как больше и приязни, и доверия. Это могло показаться обидным, но Геба не обижалась. Юность не только любопытна и милосердна, но и легкомысленна, а посему дочь Геры не трудилась вникать в эти странности. Всё шло своим чередом – любопытство задавало вопросы, легкомыслие отвлекало от них и на пару с милосердием улаживало все её конфликты с самой собой и окружающими.

И вот сегодня ей неожиданно удалось тайком поприсутствовать при разговоре Афродиты и Гекаты. И она не собиралась ничего подслушивать, ей пришлось задержаться – не по своей вине. Новые сандалии, принесенные Гермесом в подарок её матери, оказались чересчур легкомысленны для Геры. Они и вправду были редкостной диковинкой – на высоком, изящном, очень тонком каблучке, с необычно широкой ременной лентой, составленной из полосок твердой кожи перламутрового отлива, которая перехватывала подъем и крепилась золочеными крючками под щиколоткой. Край ленты, похожий на распахнутое крыло, прикрывал каблучок с внешней стороны, и казалось, будто пятка парит в воздухе. Но величественная, и что греха таить, несколько тяжеловесная красота супруги Зевса никак не гармонировала с легкостью и какой-то даже задорностью обувки и потому сандалии досталась Гебе. Ткань её пеплоса, собранного лентами в бесчисленные складки, уже несколько раз цеплялась за кожаные ремешки, но соскальзывала, а тут…. Тут, наконец, это случилось – шелестевший у самого пола край платья попал под узкий кончик каблука и вцепился в него намертво. Девушка чудом не упала, её выручила тяжелая ткань дверных завесей, вовремя оказавшихся под рукой.

Геба нагнулась и попробовала высвободить подол. Неудачно. Рвать ткань не хотелось, ей нравилось это платье, и она присела на корточки, чтобы попробовать еще раз. И снова неудача. Нужно было снять сандалий. Лучше снять оба. «Дойду так», – подумала она. Пока Геба возилась, стараясь не поднимать шума, за плотной тканью послышались голоса. Сначала девушка слушала вполуха, не особенно обращая внимание на содержание беседы, и, скорее всего, быстро забыла бы о ней, но прозвучавшее вдруг имя матери обеспокоило и вынудило не только внимательно дослушать разговор, но постараться припомнить и запомнить всё, о чем только что шла речь. Лихорадочно сорвав с ног сандалии, босиком, по мраморным гладким плитам, высоко подобрав море пышных складок, норовящих проскользнуть меж пальцев и снова попасть под ноги, Геба помчалась домой во дворец, и, вбежав под резные своды, бросилась на половину матери.

В покоях царицы Олимпа было сумрачно. Пылали огни в треножниках тончайшей ковки, на маленьких, низеньких столиках вразброс валялись флакончики из резного камня, золотые заколки и гребешки из слоновой кости. На длинных скамьях, что были завалены пестрыми подушками, затканными ярким узором, во множестве были разложены, разбросаны покрывала – и почти прозрачные, из тончайшего шелка, и льняные, разноцветные, вышитые золотыми нитями, и еще однотонные, прекрасные нежными своими оттенками синего и зеленого цветов. На круглом столике около ложа, укрытого белым шерстяным покрывалом, изузоренного золотыми и серебряными нитями, стояла огромная чаша с водой, бронзовая, овальной формы, в ней плавали лепестки лилий. Гера задумчиво водила по ним пальцем, крутила их, как крутит легкие лодочки в бурном море, сталкивала друг с другом как в бою, топила досадливо, но они снова всплывали и лезли под руку. Внезапно осердившись, богиня схватила их в пригоршню, смяла безжалостно и швырнула об пол. Изуродованные, искалеченные, грязно-серым пятном легли они на белоснежный паросский мрамор. Гера поморщилась, повела рукой и смятые лепестки исчезли.

За спиной прошелестели шаги. Тонкие девичьи руки обняли плечи великой царицы Геры. Шепот тихий, неловкий, запинающийся, раздался совсем близко:

– Мама, что с тобой, ты плачешь?

Гневный взгляд и вскрик были ей ответом.

– Не выдумывай!

– Но ты здесь, в тишине, в темноте почти…. И щеки мокрые… Мам, что ты?!

– Ах, щеки мокрые!!! – Гера со всего размаху шлепнула ладонью по поверхности воды в чаше, брызги полетели Гебе в лицо. От неожиданности та отпрянула, не успев толком зажмуриться. Вода попала в глаза, стекла по прядям на лбу и юная красавица не сдержала слез обиды.

– За что, мама?

– За глупость! Щеки мокрые! Теперь и у тебя они мокрые! Скажешь, нет?

Геба молча терла глаза. Ну вот, сунулась с жалостью! Нет, чтобы запомнить раз и навсегда – мать ненавидит, когда её жалеют. Тем более, дети. Вернее, не так. Жалеть Геру не только можно, но даже нужно. Только молча. А вслух, можно – и опять-таки нужно – что-нибудь делать. Например, придумывать планы мести её врагам, воплощать их в жизнь, выведывать замыслы и тайны её противников, наушничать и сплетничать. Юная Геба, увы, не умела этого и, обладая мягким кротким нравом, никогда не входила в число любимиц матери. Впрочем, будем справедливы, служба у Афродиты, равно как и обязанности виночерпия, не представляли ей никаких особых возможностей. Гебе очень бы хотелось обрадовать мать, рассказав что-нибудь полезное, но что она могла? Поведать об очередных притираниях, которые ей поручили переложить из большого узорчатого костяного фиала в несколько маленьких золоченых коробочек, инкрустированных драгоценными камнями? Или о том, что переливая масляный бальзам из изумрудного флакончика, она случайно капнула на крошечную белоснежную подушечку из лебединого пуха, которая буквально день или два назад появилась в покоях Пенорожденной, и заодно о том, что только вмешательство Гекаты уберегло её от ярости их хозяйки. Если бы не Геката, маленький, но увесистый золоченый поднос, который держала в руках Афродита, вполне мог бы угодить в голову юной растяпе.

– Ладно, не реви! Глаза покраснеют. Хотя тебе это не помеха. Ты же богиня юности. Вечносущая, вечноцветущая. И вечно прекрасная. Горы сотрут свои плечи в порошок, морские глубины высохнут, но пока хоть одна зеленая травинка жива на этой земле, пребудешь и ты. Вечная юность, и вечно в будущем. Всё ещё будет. Не самый плохой вариант. Помоги мне переодеться.

Геба насупилась. Подавая матери платье и украшения, убирая одно и доставая другое, складывая отвергнутое и разворачивая все новые и новые наряды, она обиженно кусала губы.

«Опять капризы, опять придирки. Опять папа на сторону пошел. Опять любовница, опять ревность, опять ссоры. Устала я с ними, не родители, а наказание сплошное. Замуж, что ли выйти, просто чтобы свой угол был, чтобы не видеть и не слышать их пререкания и попреки взаимные – так не за кого. Никаких кандидатур, и не то, что достойных, а вообще, никаких. И стоит заговорить об этом – сразу обиды. «Тебе, что, здесь плохо?» Да, плохо! Мамина подозрительность – притча во языцех на Олимпе, да что там, на Олимпе! Везде! Можно подумать, она, Геба, не знает, из каких соображений её виночерпием назначили и к тетушке Афродите в помощницы определили. Хочет, чтобы я подслушивала да вынюхивала. А я не умею. И не хочу.

Гера поправила складки пеплоса. Примерила один гиматий, отшвырнула в сторону, протянула руку за другим, небесно-голубым, расшитым жемчужного цвета нитями.

– Придется опять просить пояс у Афродиты. Сходи за ним, и побыстрее. Отец скоро вернется.

Геба откинула покрывало, лежащее в изголовье небольшой скамьи, на которой любила сидеть Гера, наблюдая за бегом облаков в синеве небес. Пояс был там. Она подняла тяжелую, изукрашенную вышивкой и самоцветами, широкую ленту, протянула её Гере.

– Вот он.

Гера поморщилась.

– Мне казалось, я отдала его. Жаль.

– Ты хочешь, чтобы я ушла? – робко спросила Геба. – Хорошо, я уйду.

Гера вздохнула. Вздох получился тяжелым. На самом деле, ей хотелось, чтобы Геба не просто ушла, а чтобы она пошла и заглянула в покои Афродиты, и посмотрела, что там творится в пору, когда ночь спускается на землю.

Все знали, что богиня Любви привечала гостей только до заката, позже хода в её покои не было. Розовые кусты преграждали дорогу тем, кто шел в неурочный час, их стебли обладали крепостью камня, а шипы были тверже, чем закаленный металл. Невидимый щит, закрывавший вход, был непроницаем даже для молний Зевса, который попробовал один раз, на спор – и проиграл. Тогда Афродита получила от него какое-то дозволение – на что-то, то ли на визит, то ли на разговор с кем-то. Не так уж давно, кстати, это было. Гера не знала подробностей, и Зевс ничего не сказал ей. Он примчался во дворец в бешенстве, сам не свой от стыда, а Пенорожденная явилась следом – хрупкая, нежная фигурка в белом и золотом, невинный взгляд и смущенная улыбка. Он чуть не лопнул от злости, когда её увидел на пороге. Они обменялись буквально парой фраз. Она спросила, помнит ли он про обещание, и он в ярости заорал «да-да, увидишь, увидишь!», и начал швырять об стену огромные белые вазы с лилиями, стоявшие тут же, в ряд. Однако Афродита и бровью не повела. «Только увижу?» – спросила она. – «Ты обещал больше!». Вот тут Зевс остановился, повернулся к ней и произнес ледяным тоном: «Я помню». «Хорошо», – кротко согласилась Пенорожденная. И оба они обернулись, и увидели Геру, которая стояла в дверном проеме. Лицо царя Богов стало темно-багровым, как от удушья, а богиня любви кивнула приветливо и тут же исчезла в сверкающем водовороте крошечных золотых искринок. Попытки Геры разговорить мужа успеха не имели, впрочем, она особо не настаивала, она чувствовала, что её интересы это никак не затрагивает, значит, незачем и время терять. А сейчас Гера вдруг подумала – а что, если на этот спор Зевса подбила сама Афродита, может быть, ей было что-то нужно от него. А коли так, получается, она заранее знала, что щит и для него – непреодолим. Но если это умозаключение верно, тогда возникает следующий вопрос – а для чего ей такой щит? Да ещё на Олимпе, где все свои. Конечно, здесь у всех и каждого друг к другу счеты, но их вполне можно свести путем переговоров и соглашений. Эпохи битв давно позади, смертельные угрозы нынче не в ходу и не в моде. Так для чего или от кого такая мощная защита?

Воспоминания обеспокоили царицу. Может быть, стоило попытаться проникнуть в эту тайну? И почему запрет действовал именно после заката, чем было так опасно или важно именно это время для богини Любви? И тут Гера подумала – а вдруг для Гебы, как для помощницы и подручной, может быть сделано исключение из правил? В конце концов, могут же у неё оказаться какие-то вопросы к Пенорожденной, какое-нибудь важное дело… Мысль о поясе была просто первым из возможных предлогов и самым очевидным, но – вот незадача! – оказалось, он всё ещё здесь, у неё в покоях.

Лицо царицы Олимпа потемнело, она отбросила флакончик с мазью для рук, он врезался в стену, высек мраморную крошку, и звонко шлепнулся на пол около небольшого бассейна, наполненного до краев. Вода в нём была покрыта лепестками лилий, орхидей и гиацинтов – они качались на поверхности, словно маленькие кораблики. Пахло от бассейна одуряюще. Правда, запах чувствовался только на близком расстоянии. Стоило отойти на несколько шагов, и он исчезал.

Геба вздрогнула. Гнев на отца охватил её. Ей нужно обязательно что-то сделать для мамы, ну хоть что-нибудь, просто чтобы её порадовать, только вот – что?

Она робко тронула за плечо разгневанную царицу.

– Мама, прошу тебя! Ну, хочешь, я принесу тебе новые притирания, которые мы сегодня сделали? Я могу пойти, попросить у Афродиты. Я знаю, что уже поздно, но я не так давно ушла, и там ещё оставалась Геката, они что-то обсуждали, я слышала, что-то важное, может быть, они обе всё ещё там, и тогда я смогу попасть в покои Пенорожденной, и она…

Гера смотрела на дочь, расширив глаза. Вот это тирада! Эта девочка никогда не была так многословна, неужто она и впрямь жалеет её? Её, Геру, славу этого мира, супругу царя богов, великую, могущественную и ужасную?! Мысль об этом кощунственна, но эта мысль согревает ей сердце. Ей так надоело быть всем ненавистной, бесконечно отстаивать себя, свои права, и, всеблагие боги, братья и сестры, как же она устала от своих же собственных подозрений!

Кстати, о подозрениях…. Интересно, а что там может обсуждать эта парочка, да ещё в столь поздний час? Опять интриги какие-нибудь! А какие интриги могут быть у богини любви? Только любовные. Ну да.

Тело Геры привычно напряглось: «Все против меня. Все!»

– Ты слышала, о чем они говорили? Ты сказала – «что-то важное». Что именно?

Геба растерялась. Ей казалось, она хорошо всё запомнила. Когда она была там, у дверных завесей, ей казалось, что весь разговор отпечатался в памяти ярко и отчетливо. Но возможно, она ошиблась, или тот безумный бег выветрил всё из её головы…. Она не знала, как начать, что сказать.

– Ну, я не знаю точно. Мне показалось, что важное…

– Почему?

– Ну, просто они так говорили об этом, ну не знаю, с беспокойством…

– Об этом – о чём?

Геба сделала над собой усилие. Она должна, должна вспомнить! Она же слушала, она же слышала! … Но всё было бесполезно, память отказывала ей. Обрывки какие-то одиночные лезли в голову, смутные ощущения, не мысли даже.

– Про что-то драгоценное, и что-то ещё про руки дающего, и что вокруг народу много, это плохо, могут увидеть, догадаться…

– О чём?

– Ну, не знаю, мама, я не помню!… Я же слышала только обрывок, кусочек, я не могла задерживаться, они могли меня обнаружить, ну, что я не ушла ещё, и слышу их…

Гера топнула ногой.

– Вспомни, Геба, ты должна вспомнить! Соберись!

Девушка терла виски.

– Что-то было ещё про открытое место. Про что-то, что на открытом месте, и это плохо. И Геката ещё сказала про ваши с ней обязанности…

– Что-о-о?

Геба побледнела.

– Нет-нет, она только сказала, что вы поделили их между собой. Но ты мне тоже это говорила, помнишь?

Гера выпрямилась, скрестила руки на груди. Голос прозвучал как скрежет льда.

– Я помню. Это всё?

Геба дрожала – листиком на ветру. Она боялась мгновений, когда мать вот так складывала руки. И этот тон! Это значило, что великая Гера в одном шаге от литты, безумного гнева, свойственного, впрочем, всем Кронидам. Это были часы, когда она не помнила себя, а небеса и море вспарывали шторма, накрывая всё окрест.

– Ещё там было что-то про цветы. И что-то про сад. Тайный сад.

– Они сказали, где он?

– Нет. Они только говорили, что он им нужен, очень нужен. И тетушка Афродита обещала ей помочь.

– Кому?

– Гекате. Она обещала помочь Гекате с садом.

– С тайным садом?

– Да, мама.

Геба уже не говорила, а шептала почти беззвучно. Воздух заледенел. Царица Олимпа неподвижно встала у выхода, отодвинув затканную серебром ткань.

– Иди. И не приходи, пока не позову.

– Да, мама.

Она вышла во внутренний дворик, присела у каменной чаши с водой. В чаше дремали лотосы, тонкая зеленая трава оплела потрескавшийся камень изножья. Удушливый аромат лилий царил здесь. Геба чихнула, коснулась пальцами упругого розового цветка, неподвижно распростершегося на темном, почти черном, водяном зеркале. Хорошо ещё, что не ляпнула, что подслушивала. Мама разъярилась бы окончательно. И не потому что нельзя, а потому что без толку. И тогда, она, Геба, вполне могла бы оказаться сейчас внизу, на земле, там, куда вот-вот должна была обрушиться вся тяжесть гнева великой супруги Зевса. Не в целях наказания, но в целях воспитания. Хорошо, что промолчала. Здесь тоже придется несладко, но здесь есть, где укрыться от бури.

Глава V

Противостояния

Великая супруга Зевса медленно опустила занавеси, расправила их складки. Погладила тяжелую материю, потом провела ладонью по щеке. Кожа была нежной, бархатистой. Руки богини скользнули по шее, подобной спелому колосу, по плечам, белизной спорившими со склонами гор под солнцем, прошлись лаской по груди – высокой и упругой.

Гера закрыла глаза. Медленно ступая, подошла к бассейну, медленно сбросила одежды и так же медленно, словно нехотя, погрузилась в темную жидкость, разведя руками в стороны плотный ковер из цветочных лепестков. Странная, тягучая жидкость держала её тело, как в объятиях. Гера откинула голову, вытянула перед собой руки. Обида удушьем жала горло, резала глаза, сушила губы. Там, где смертные плакали, смягчая тяжесть горя, баюкая свою боль – уделом богов были гнев и безумие, две силы, перерождавшие их самих и мир.

«Они – против меня. Все против меня. И Зевс, и эти две шлюхи. Хотят меня свергнуть. Хотят, чтобы Зевс женился на другой, на смертной. Ведь даже получив бессмертие, она будет слабее меня, и они будут управлять ими обоими. Это несложно. Главное – вовремя подкладывать ему красивых женщин. Он ведь давно забросил правление. Вспоминает от раза к разу, в основном, когда пытаются пошатнуть его трон, правда, теперь это редкость. А так – вся жизнь – пиры да утехи. И все, все теперь по углам! У всех свои вотчины, маленькие царства, и, кстати, если кто и бдит нынче за общим согласием, так это именно она – Гера. Ну, и ещё этот пройдоха, Гермес. Он – голос Зевса, проводник, предстоятель. Он опасен, но умен безмерно. К счастью, с ним можно договориться, он никогда не подводит, если обещал. Другое дело, что пока с него обещание это получишь – семь потов сойдет. Пока ей это удавалось, но возможно, просто серьезных поводов для разногласий не было. И да, Гермес всегда будет на стороне Зевса, но если новая супруга окажется слабой, может быть, она, Гера и сохранит дружбу его главного помощника.

А может быть, и нет. Если новая жена окажется сильнее её, тогда Гермес склонится перед ней, а она, Гера, станет ничем – бывшая жена, жена в отставке. Но даже если я стану…. Нет! Даже думать не хочу об этом! Ни за что, никогда. Это не мое, не для меня, только не это. Забвение – вот истинная смерть для бога. Я не позволю себя забыть. Только не это! Нас помнят, пока нам поклоняются. Супруга верховного бога – удел из самых завидных. Придет другая – будут поклоняться ей. Все эти любовницы – кандидатки на кусок пирога. Чем больше внимания им, тем меньше ей, Гере! Если он женится на другой – она станет тогда царицей. А я уйду в тень, буду где-то на задворках – потерпевшая поражение, немощная, таким не поклоняются и не приносят жертв. Нет, конечно, что-то мне оставят… какие-то обязанности, какую-то роль, но что это будет за жизнь?… Все, кто почитал меня, будут почитать её, а меня – забудут.. совсем… насовсем… и я уйду… уйду в Палаты Забвения..

Огненная стена закипала вокруг Геры, багровые сполохи плясали под веками. Неистовая литта – злая ярость бога, распахнувшись бездонной пастью, втягивала её в себя – нетерпеливо, ненасытно. Тело богини конвульсивно подергивалось, рот кривился бессмысленно. Там, наверху, высоко в небе, скручивались спиралями грозовые тучи. Они неслись, словно очертя голову, огромные, с рваными краями, уродливые, толстобрюхие. Тяжелый, низкий грохот висел в воздухе. Ему аккомпанировал злой свист зарождающегося урагана. Внизу, на просторах океана, уже поднимали голову маленькие смерчи, пробовали – неуклюже покамест – подняться над мерно катящимися валами. На равнинах деревья гнуло к земле, трава полегла, пыль летела вихрями по дорогам. Все живое спешило укрыться, кто где мог и умел….

«Ненавижу!» – истово, побелевшими губами, шептала себе Гера. – «Ненавижу! Это он, он меня принудил, он меня обманул, обесчестил, унизил! Это всё он! Никогда, никогда он не любил меня, это была ложь, мерзкая, хитрая ложь! Не нужна ему была моя красота, ему нужна была моя сила. Он всех подчинил, оставалась только я. Только я! Ему нужна была только сила, только власть над нами, мы были опасны ему, мы были равны ему, не все, но многие из нас. Он поднял бунт против отца, но не хотел, чтобы это повторилось с ним самим. Все подчинились ему так или иначе, но была еще я, я была самой красивой, и я не хотела его. Он был мне противен. В этом была моя сила – в непокорстве. Да, я была слабее всех, но мое противостояние ему, его воле, моя ярость и отказ рождали во мне силу, и она прирастала день ото дня, и скоро я была уже почти равна ему. И вот тогда, он прибегнул к хитрости. Он обманул меня. Он говорил о любви – и как! Вся красота мира звучала в его речах, в них были зори и звезды, плач птиц и тихие голоса дремучих лесов. В них был аромат диковинных цветов и шорох тростника, в них был путь планет и жар солнца, в них были песни и слезы, в них было счастье, в них билась сама жизнь, во всем её великолепии. Меня заворожили его слова. Я сдалась. Я открыла себя ему, думая, что открываю себя миру. Я думала впустить в себя мир, а впустила в себя ложь. Он не клялся, что не возьмет себе другой жены, я не просила его об этом, но он вел себя так, словно дал мне обещание. Свадебный пир длился чуть не вечность, Он завалил меня подарками, он даровал мне множество обязанностей и радостей. Правда, потом оказалось, что он просто обобрал всех остальных богов и богинь. Особенно богинь. Но я не знала, я все принимала за чистую монету. А потом, потом я все поняла.

Он обманул меня. Он всех обманул. И все смолчали.

Но я – я не стала молчать. И не буду. Никогда не буду. Ты слышишь?!

Последние слова богиня прокричала, выгнувшись, голосом, подобным громовому раскату.

«Ты слышишь меня, Зевс? Тогда, именно тогда я потребовала, чтобы ты сделал меня богиней брачных уз, богиней-покровительницей брака. Я ласкала тебя, я вывернулась наизнанку, я ублажила тебя так, что ты кричал от наслаждения, ты верховный бог, криком кричал, твое тело дрожало, как в агонии, я помню это, помню, словно это было вчера! И ты поклялся именем Стикс, и я получила этот титул и эту власть. И ровно в тот момент, когда ты поклялся, ты понял, что произошло, и отшатнулся от меня – с проклятием. А я – я смеялась над тобой. Теперь, даже если я перестану быть твоей женой, я останусь богиней брачных уз, и тебе и твоей новой супруге придется с этим считаться. Вам придется считаться со мной! Конечно, ты можешь попробовать лишить меня этой власти, но не надейся, что я легко сдамся. Я боюсь лишиться тебя, я боюсь лишиться своей власти, но Палат Забвения я боюсь ещё больше. Их боятся все боги, но я боюсь больше, чем все они вместе взятые…»

На мгновение тишина повисла над Олимпом.

«Почему?!»

Её крик пронзил темнеющие тучи, ударил в небесный свод, отразился от него, ветвистой молнией рухнул в пенящиеся далеко внизу волны, и огненным валом прошелся по верхушкам высоких сосен на выдвинутом вперед плече горы. И заполыхал лесной пожар, взвыл ветер, раскололось в грохоте небо – чудовищная гроза разразилась над замершим в ужасе царством Живых.

Сила богини вышла на свободу и ломала, и крутила мир, пока тело неподвижно лежало на поверхности черной воды, окруженное нежными лепестками белых лилий и розово-молочных орхидей.

А потом долго и медленно возвращалось сознание. Сила втягивала когти, смирялась и сворачивалась в клубочек, где-то там в глубине. Прекрасное тело оживало постепенно, нехотя, будто противилось возврату в мир вещей и форм. Там, за стенами, серело и светлело предутреннее небо и, в такт ему, розовым свечением наливалась нежная, шелковистая кожа, золотом разгорались косы, уложенные в тяжелый венец, Легкий вдох приподнял грудь Геры, руки коснулись ладонями воды, словно оттолкнулись от неё – и в следующий миг богиня стояла на краю бассейна.

Окутавшись плотным лазоревым покрывалом, Гера опустилась на длинную скамью из темного резного дерева. Нахмурив брови, всматривалась она в снежные пики далеких гор, видневшихся в окнах огромного зала. Голос Геи-Земли не был слышен на Олимпе, здесь было тихо, и чаще всего, пустынно. Гера молчала, но поток мыслей был так силен, что воздух вокруг неё раскалился и дрожал. Огненное сияние окутало её, по краям посверкивали крошечные молнии. Павлины свернули хвосты и заковыляли к выходу – подальше от хозяйки, от её непредсказуемого нрава и гнева.

«Ты победил меня, Зевс. Теперь ты будешь жалеть об этом – до конца своих дней. До Палат Забвения. Чары окутают тебя, и ты забудешь о себе и мире. Кто придумал их, эти Палаты, и за что нам эта кара, нам – всесильным Богам, выходит, и на нас есть управа? Кары и чары, белые и черные, добрые и злые. Тайный сад? А что это такое? Зачем? Ну да, Геката – колдунья. Ей нужны цветы и травы – для притираний всех этих, мазей и прочего. А… а что, если? Нет, они не посмеют! А почему нет? Кто им помеха, кто им указ? Что там было – «руки дающего»? Драгоценное, сокрытое? А сад? Зачем им нужен сад? Да ещё тайный! Зачем? Может быть, для встреч? Цветы – для услады, травы для ворожбы. И пособница влюбленных – Афродита, и Геката – её подручная… Мать наша, Ночь Вековечная! А что если, притирания эти – для смертных, для любовниц зевсовых? И что, если это часть плана, если эти мерзавки могут делать смертных жен обольстительнее богинь с помощью своих зелий! Может быть, его измены – часть их плана. Может быть, не ему нужна новая жена, а им нужна его власть! А что, если это заговор против него? Он победил всех, и их – тоже. Я сопротивлялась – единственная, но он победил и меня. Я отвоевала себе место, и теперь даже он принужден считаться со мной. Но если будет повержен Зевс – мне конец. Я думала, он хочет избавиться от меня, но что если…

В её покои нельзя попасть после заката. И она так часто отпускает Гебу раньше сумерек! А что, если она просто выгоняет её пораньше, чтобы девочка не увидела того, о чем ей не следует знать? А та, простая душа, и думать не думает о плохом. Глупая она ещё, юная… богиня Юности….

Мне надо попасть в покои Афродиты. Нужно найти то, что она прячет. Там что-то есть. Точно есть. Нужно всё обыскать. Хорошо, что пояс ещё у меня. Скажу, что искала его, если попадусь. Или нет, это глупо. Скажу, что слышала о каких-то чудесных притираниях, которые они делают. Что они уникальны – возрождают красоту, дарят мир, спокойствие – навру что-нибудь. Скажу – от дочери слышала. Наверняка же они их обсуждают, мази эти все, составы, не молча же они там колдуют. А что навру – ну подумаешь! Геба – девочка ещё, несмышленая, не так услышала, не так поняла! Бывает. Она их не так поняла, а я – её. Тоже бывает. В общем, решено, теперь надо только момент улучить.