Читать книгу: «Сказки странствий», страница 14
– Ну что ж, давай, поговорим, – ответил, улыбаясь и делая движение в сторону, словно предлагая присесть.
Она села, вздохнула, и…
Сказать, что они говорили – это не сказать ничего! Сначала – стесняясь, затем – доверяя всё больше и больше, они раскрылись друг перед другом так, как делают это по-настоящему родные люди. О доме, о детстве, об армии, о том, почему так случилось. Об общих друзьях, которых оказалось немало, и о том, что ей очень хочется поступить в институт.
Сидели, потом гуляли по берегу, и он шутливо опирался на неё, делая вид, что его качает. Она с готовностью подставляла плечо, а потом осмелела и обняла его за талию. Он глядел в её глаза – и хотел смотреть, не отрываясь, и совсем забыл про те душевные муки, которые так долго истязали его. «Я видел её, помню, что видел, но где и когда… Да какая разница теперь, если она уже другая, и сам я – другой. Мы повзрослели…»
На пляже появились люди, они с удивлением взирали на странную пару, пока Александр не предложил уйти.
– Пойдём, я познакомлю тебя с мамой.
– С мамой, которую я знаю давным-давно…
Смеясь, уходили с пляжа. Он с трудом одолел половину подъёма и присел на камень отдохнуть. Маринка пристроилась рядом. Её взгляд устремился на море, на дальнюю линию горизонта, а рука поглаживала костыли. Александр поймал этот жест – и вдруг содрогнулся. «А ведь я не замечал её. Если б не эти костыли, так и ходил бы мимо…»
И впервые за последнее время он не почувствовал себя обделённым.
– Отдохнул? – спросила она, вставая и подставляя плечо.
«Да уж, – подумал он, – с таким плечом ни один подъём не страшен».
Обнял её, прижал к себе осторожно, и они вместе, не спеша, продолжили путь…
Расставание
Унылый пейзаж. Поезд движется вдоль полей, глубокая осень. Я лежу на верхней полке и стараюсь уснуть, но память бередит, растревоживает душу. Может быть, потому, что всё случилось недавно? Сколько прошло? Всего год. Тогда тоже была тихая осень…
– Унылая пора, очей очарованье, – прозвучал милый голос, и девушка, задев меня чемоданом, протиснулась в купе.
Я стоял у окна, прижавшись к стеклу головой, и следил за тем, как по небольшой платформе снуют одетые в плащи пассажиры. Обернулся: волосы до плеч, светло-русые: тот цвет, что я любил.
– А дальше? Как дальше, помните? – спросил, улыбаясь.
Она пожала плечами:
– Нет, конечно. Что-то про поля…
– Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса –
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдалённые седой зимы угрозы, – неторопливо продекламировал я.
Она прервала меня ласковым смехом:
– Ладно, сдаюсь. Пушкина вы помните лучше, чем я. Или это Лермонтов?
Мне стало плохо от такого невежества. Но, кажется, она шутила. Или хотела познакомиться. Впрочем, знакомиться всё равно бы пришлось, потому что в купе, кроме нас двоих, была лишь бабулька, которая ехала к сыну. Но не разговаривать же всю дорогу с бабулей?
Мы познакомились: Ася. Странное имя, но доброе, тёплое, как и она сама. «До Воронежа – двое суток пути», – думал я в предвкушении приятного общения. Но разве мог знать, что лишь в первые сутки будет легко, а потом всё изменится, потому что каждый стук многотонных колёс начнёт приближать меня к расставанию. С ней, единственной девушкой, которая стала нужна мне как воздух, как жизнь.
Её дыхание, тепло её присутствия, этот чудесный поворот головы, когда все черты смягчаются светом неярких ламп. Этот голос, который шепчет:
– Серёжа, бабуля уснула, пойдём в коридор.
И мы стоим в коридоре, близко-близко, и мне хочется лишь одного: прижать её к себе и не отпускать никогда. Но поезд летит в ночи, стремясь к той точке, за которой – расставание.
– Я не знаю тебя, – шепчет она.
– И я не знаю.
– А кажется, что знаю давно.
Молчу. Что тут сказать? Вам знакомо это чувство – человек близок, хотя видишь его впервые? И всё в нём – дорогое, понятное, и ты будто чувствуешь, что он хочет сказать или сделать.
– Серёжа… – звучит её голос.
– Да?
– Ничего. Просто – Серёжа…
Она повторяет моё имя, и я знаю, что нужно поцеловать. Но я боюсь спугнуть её, как хрупкую птицу, замершую в ночи. Боюсь испугать своей дерзостью, пылом.
Потом мы лежали на полках, разделённые узким пространством, но руки соприкоснулись и крепко держали одна другую, пока мы не уснули.
Наутро Ася была грустна. Она понимала, что впереди – расставание, потому что я – до Воронежа, а она – дальше. И весь этот день оказался окрашен в печаль этого слова: расставание.
Нет, мы не сдавались: шутили, смеялись, прятали грусть далеко-далеко, но уже ближе к вечеру сбежали в холодный тамбур и целовались до посинения, а колёса всё мчали и мчали…
Потом она отодвинулась:
– Не хочу с тобой расставаться.
– И я не хочу.
– Сережа, что нам делать?
– Напиши мне.
– Это не то…
Я и сам понимал, что это не то. Она опять придвинулась. Я обнимал её крепко, так крепко, как только мог. Но уже текла ночь, приближая расставание. Мы не спали. Вернее, не спал я: держал её, сидя на нижней полке. А она положила голову на мои руки и так и уснула.
Утро – безжалостно, как поток; голос проводника: «через двадцать минут Воронеж!» Все суетятся, топчутся в коридоре. Ася грустно смотрела – ещё не чужая, но уже далёкая. Я попрощался и вышел…
Унылая пора! Сегодня – почти год. Или уже год? Не помню. То было в октябре, а сейчас – ноябрь. Но я помню её лицо, и эти светло-русые волосы. И то, как мы держались за руки, пока не уснули.
– Куда едешь? – спросил сосед, крепкий мужчина, которому явно нужен был компаньон, и он приглядывался ко мне, прежде чем предложить выпить и закусить.
– В Воронеж, к отцу.
Сосед помолчал, задумчиво посмотрел в окно. Поля проплывали, начался дождь, ничто не радовало глаз.
– А я – к сыну, в Воронеже живёт. Жениться собрался, хочет с невестой познакомить.
– С невестой – это хорошо.
– Ну, пойдём, у меня коньячок есть. Хлопнем по маленькой. А то ты всё в окно да в окно.
Мы пили весь вечер, не так, чтобы много, но грусть притупилась, и образ Аси, навеваемый перестуком вагонных колёс, словно уплыл. Я уснул. Михаил ещё долго сидел, прихлебывая чай и разговаривая сам с собой.
Наутро он честно сказал:
– Мой Сашка её недостоин. Он – парень что надо, но она вся такая… Хрупкая, утончённая. Асей зовут.
Я чуть было не вздрогнул. Совпадение. Моя Ася в Воронеже не живёт.
Михаил долго рассказывал, почему Сашка полюбил эту Асю, но я уже отключился, думал о своём. И лишь когда он достал свой мобильник, чтобы показать мне фото, свесил голову с полки.
– Это они, месяц назад.
Я взглянул – и горячо задышал. Милая! Ася! Ты не изменилась! Тот же взгляд, то же мягкое, нежное лицо. Улыбаешься, но что-то в глазах чужое. Конечно: уже не моя. Да и не была ты моею. Лишь один день…
– Красивая, – вымолвил я.
– Да, хороша, – он задумался. – Только не знаю, любит ли его.
– Раз согласилась, значит, любит.
Михаил пожевал.
– Не согласилась ещё. Сказала – подумает.
У меня внутри потеплело.
– Подумает, а потом согласится, – ответил негромко.
Ночью думал о ней, о себе, о том, как всё непросто в жизни. Или мы усложняем? Или должны, если любим, идти напролом? Кто его знает, что правильно… С тем и уснул.
– Серёга, вставай, – разбудил голос соседа. – Подъезжаем.
Я наспех умылся, хлебнул остывшего чаю и, упаковывая сумку, вдруг сообразил:
– Тебя сын не встречает?
– Да нет, вроде не собирался.
Я облегчённо вздохнул.
Люди сгрудились у выхода, Михаил напряжённо всматривался в толпу. И вдруг закричал:
– Саня!
Я поднял голову. Он был не один: рядом белел нежный профиль – знакомые черты.
Отвернулся, буркнул:
– Давай, Михаил.
Но тот схватил меня под локоть и потащил к сыну. Я попытался вывернуться:
– Миша, мне пора. Спешу.
Куда там! Цепкая хватка медведя. Минута – и я стоял перед ней. Смотрел в сторону, кивнул неуклюже:
– Сергей, очень приятно.
Она вначале не поняла, растерянно переводила взгляд с отца жениха – на меня, а потом улыбнулась:
– И мне очень приятно.
Я начал прощаться.
– Нет, – твердил сын, – мы вас довезём.
Но я чувствовал, что он хочет похвастаться: вот, мол, моя невеста!
Проклиная всё на свете, я дал себя увести. В машине, на заднем сиденье, оказался рядом с ней, на расстоянии вытянутой руки. Она молчала, смотрела в окно. Я – тоже. Потом она повернула ласковое лицо:
– Я с начала весны живу в Воронеже.
– А я приехал к отцу, как и в прошлый раз.
Помолчала.
– Ты обо мне вспоминал? – спросила одними губами.
– Я думал о тебе всю дорогу.
– А до этого – вспоминал?
Я посмотрел с укоризной: конечно, вспоминал!
– Ты не поняла? Я же влюбился.
Она опять помолчала. А потом попросила:
– Саша, останови.
– Что, здесь? – спросил Александр.
– Да. Останови.
Машина подъехала к тротуару. Он вышел, она – за ним. Что-то начала объяснять. Они смотрели в мою сторону, и я понял, что разговор обо мне. Взял свою сумку и тоже вышел.
– Ты понимаешь, он не виноват. Но это из-за него я не сказала «да».
Парень смотрел растерянно, не зная, как реагировать.
– Так, ребята, – твёрдо начал я. – Мешать не хочу.
– Ты не мешаешь, – вдруг ответила она. – Но я думала, что никогда тебя не встречу…
– Ася, – пытался я её образумить, – он тебя любит.
– А ты?
«Больше жизни», – мысленно ответил я. Она поняла, потому что смотрела прямо в глаза. Она меня знала…
А потом случилось то, чего я не ожидал, но на что надеялся весь этот год, пока тосковал и мечтал о чуде: о случайной встрече с ней.
Она повернулась к Саше, прикоснулась ладонью к его плечу и очень мягко сказала:
– Прости. Но иначе – никак, понимаешь?
Тот не понимал, просто смотрел на нас обоих: как такое может быть?! Может! Потому что я для неё тоже оказался тем самым, единственным. И кто знает, сколько усилий предприняла жизнь, чтобы свести нас на этом вокзале, словно дать ещё один шанс.
Она улыбнулась ему – виновато, а затем, взяв меня за руку, пошла по улице. Я распрямился: она выбрала меня, и уж теперь-то я её не отпущу! Крепче сжал узкую ладонь и, не оборачиваясь, пошёл рядом.
Мы сделали несколько шагов, и я был готов к чему угодно. Но сзади хлопнула дверца, и раздался шум отъезжающего автомобиля. Стало тихо…
Мы шли и шли, пока не свернули на спокойную улицу; я бросил сумку на землю и развернулся к ней.
– Хватит с нас расставаний, – пробормотал.
И, забыв обо всем на свете, начал её целовать.
14 августа
День выдался жаркий. Травы горели. Сушь стояла такая, что дно ручья высохло, и обнажились камни. Алексей огляделся и спустился вниз.
«Как тихо! – подумалось ему. – С утра не стреляют. Завтракают, что ли, фрицы?» Он удобно устроился, не спеша свернул цигарку. «Здесь не видно, – утешил себя, – пока дымок из оврага подымется, рассосется, развеется ветерком».
Дымок уходил куда-то вдаль, и взгляд Алёши тоже устремился высоко к облакам. Он стал думать о доме, о Марине, о Пашке, своём сыне, и о том, что будет делать, когда вернётся. «Баню затоплю, – размышлял Алексей, – а потом спать, да долго, да крепко. И чтобы просыпался, а Маринка рядом лежит…»
Внезапный шорох заставил его насторожиться. Ктото полз, а затем кубарем скатился в овраг. Фриц! Алексей тут же схватил винтовку и наставил на фрица, хотел нажать на курок, но что-то остановило его.
– Не стреляйть! – раздалось на ломаном русском языке. – Битте, не стреляйть!
Немец дышал тяжело и, утирая пот, умоляюще смотрел в лицо Алексею.
– А что мне, любоваться на тебя прикажешь? – парень опять хотел спустить курок, но опять остановился.
– Я нужно сказать вам…
Немец был безоружный, а потому Алеша расслабился: немного, слегка.
– Мы воевать завтра утром, но это – нет правда. Обманный манёвр.
– Ты что, предупредить меня пришёл? – прищурился Алексей, а сам подумал: что-то уж слишком хорошо русский знает!
– Я учился… до войны, – как будто поняв его мысль, отозвался немец.
Почему-то это взвинтило Алёшу: ах ты, тварь, так значит, учился, чтобы Россию воевать?! И он опять вскинул винтовку.
Но мужчина вдруг улыбнулся и, обнажив голову, взглянул на облака.
– Стреляйте, – сказал спокойно, – теперь можно…
Но Алёша не торопился.
– Что за обманный манёвр? – спросил грубо.
– Танки пойдут туда, – фриц махнул рукой на деревушку, – а когда вы – воевать, мы обходить на город.
– На город, значит, – задумчиво пожевал Алексей.
– Да.
Алёша растерялся. Убить фрица сейчас – несподручно: командир приказал затаиться в овраге и ждать до темноты. Выстрелит – выдаст себя с головой. И что ему делать? Отпустить фрица? Да тот и уходить не собирается…
– Ладно, я понял. Ты сам-то чего хочешь?
Немец глянул с улыбкой, и Алексей вдруг увидел хорошее, незлое лицо.
– Сказать, – ответил просто. – Только сказать.
Стало тихо. В воздухе звенело. Или это в голове у Алёши звенело от напряжения? Он не сводил глаз с немца и размышлял. Врёт или правду говорит фашист? Ладно, командир разберётся. Только что делать сейчас? Не сидеть же в овраге, уставившись на немца?
Фриц пошевелился, глянул на винтовку в руках Алексея.
– Почему не стрелять? – спросил.
– Тебе что, на тот свет не терпится? – хохотнул тот.
Но немец закрыл глаза и откинул голову.
– Устал… – сказал тихо. – Война… убивать…устал.
Что-то дёрнуло в груди у Алёши. Перед глазами мелькнула Маринка, и как она идёт по двору в развевающемся платье. Идёт – и смеётся. «Ну и влип я, – подумал, глядя на фрица. – Да и немец какой-то странный. Предупредить прибежал. Вон оно как…»
– А баба есть у тебя? – спросил фрица.
Тот напряжённо сдвинул брови:
– Баба?
– Ну, жена…
Немец отрицательно помотал головой. А потом, подумав, полез за пазуху. Алеша опять дёрнулся, и опять не выстрелил. Будто что-то не дало…
А странный фашист тем временем достал пачку потрёпанных замусоленных фотографий и помахал перед носом у русского:
– Смотреть! Я тебе – смотреть!
– И что я там не видал? – грубо спросил Алёша, а сам от любопытства аж слюну сглотнул: ну как же, интересно, что там за немецкие фото!
– Это мой город. Дома. Семья.
С этими словами фриц стал доставать по одной карточки из пачки и, путая немецкие слова с русскими, рассказывать Алёше, как жилось ему до войны, и что был он не кем-то, – фотографом, и что со всей округи приходили к нему люди, чтобы сделать красивые снимки.
Алёша хмурился, кривил губы, но не мог сдержать любопытства. Город на фото казался ему чем-то особенным, и от потёртых едва не до дыр снимков дохнуло другим, нездешним. Держа одною рукою винтовку, взял фотографии и, не скрываясь, начал смотреть.
– Фрау, – сказал, улыбаясь, потому что на снимке шла женщина, высоко подняв голову на стройной и гибкой шее.
Фриц тоже расплылся в улыбке. Он больше не глядел в небо, тоскуя, и не ждал, что русский начнёт стрелять. Он просто забыл обо всём, потому что видел свой город, и улицы детства, и в эту минуту жил там…
Солнце пекло. Алёша несколько раз глотал воду из фляги, а потом, видя, что немец тоже хочет пить, дал и ему.
– Ладно, что там… Угощайся.
Немец пил, деликатно обтирал губы, а потом опять начинал говорить, и Алёша, хоть и не понимал всего, но чувствовал главное: боль, исходившую от его слов. Боль оттого, что дом, и город, и деревья в цвету – всё осталось там, позади. А в настоящем – только война…
Шло время. Все снимки пересмотрели, и не один раз. Алёша надеялся, что немец уйдёт, и желал этого всей душой, но тот всё сидел и сидел. Он уже понял, что русский не станет стрелять: ни в лицо, ни тем более в спину. Солнце клонилось к закату, над головами обоих тоскливо жужжали мухи.
Наконец, фриц поднял голову.
– Я идти, – тихо сказал.
– Топай давай, – незлобно отозвался Алёша.
Немец подал ему часть фотографий.
– Нет, не возьму, – отказался.
Он понимал, что за любовные отношения с фрицем командир не похвалит. Тот понял и не настаивал. Повернулся и нехотя полез прочь…
Алёша долго сидел один. Прислушивался к тишине, к звону цикад, а потом вдруг пожалел, что не взял фото: ту, с фрау и её головой. «Ну да ладно, – подумал, – Маринка увидит…»
Когда стемнело, подошли свои. Алёша сказал командиру, что видел немца и что наступление на деревушку – это обманный манёвр.
– И где же немец? – спросил командир.
– Ушёл, зараза, по голове меня стукнул и был таков.
– Упустил?
– Упустил.
– Ну и растяпа…
И дал пять суток на гауптвахте.
Алёша отбыл наказание, вышел, помылся и вернулся в роту. В первый же день у одного из солдат увидел потёртые фотографии: немецкий город, фрау с высоко поднятой головой.
– Откуда? – спросил.
– Да фрица подстрелил, а у того и посыпались. Видать, в кармане носил.
Алёша бережно собрал фотографии, перевязал тесьмой. «Не стреляйте, – подумал. – Как не стрелять? Война есть война…»
За что воюют солдаты
Синий вечер. У солнца – острые лучи, бьющие из-за горизонта: оно идёт спать. В воздухе запах травы, высушенной и не скошенной, – некому косить. Да и незачем: всю живность давно съели, а жители деревень разбежались подальше от линии фронта.
Валентин повернулся и посмотрел на Петьку. Тот не следил, как садится солнце, а скрючился на дне окопа и прикрыл глаза.
– Петруха, спишь, что ли?
– Не сплю. Думаю.
– И чего думаешь?
– Лапши хочу с бараниной. И огурцов солёных.
– Нашёл, о чём мечтать! А вот я…
И началось обычное: что съест каждый из них в первую очередь, когда кончится война.
Война! Проклятая, мерзкая, дышащая запахом гари; голодная, гадкая, с вшами, которые до боли кусают по ночам. С предчувствием смерти и страхом, который то появляется, то исчезает.
«Зачем? – думал Валентин, когда они с Петькой обсудили все умопомрачительные блюда, даже поспорили немного о том, чья жена лучше запекает курицу в печи, и утихомирились, наконец. – Зачем? Разве для этого родились, чтобы быть убитыми, втоптанными в грязь, и чтобы руки и ноги наши растаскивали дикие звери по ночам?» Он видел, что происходит с погибшими, которых не успели похоронить: одичавшие собаки подбирались с наступлением темноты и утоляли свой аппетит.
Он опять взглянул на Петра: тот задремал. Валентин присел рядом, притулился к нему и тоже закрыл глаза. Минуту-две сидел, затихая, а потом по какой-то неизвестной причине почувствовал, что именно в нём, в плече друга, сошлись и вопрос, и ответ. Зачем? Да чтобы вернулся Петька к семье и съел свою лапшу с бараниной.
– Ох! – шумно кричал он на следующее утро, когда командир приказал перебраться на другой берег, а переправу так и не навели: дескать, неглубоко!
Неглубоко-то неглубоко, а вода холодная! Пусть и лето, а вот так, поутру, сигануть! Ну да ладно, вышли – сели сушиться.
– Давай котелок, за кашей схожу, – пробасил Петька.
Валентин достал котелок, смахнул пыль и, пока Петька ходил, неторопливо снял сапоги, выжал воду из портянок и разбросал на кустах просушить. Штаны тоже развесил, а вот гимнастёрку снимать не стал: неподалеку сновали сёстры из медсанбата и то и дело поглядывали в сторону бойцов. Когда Пётр вернулся, гремя не доверху наполненными котелками, он взял одежду друга и развесил тут и там.
– Лучше б переправу построили, чем вот так, в мокром…
– Да ладно, спешить некуда. Всё одно…
– Что – одно?
– Погибнем все, вот что, – грубо ответил Пётр.
– Погодь, браток, – пресёк его Валентин. – А как же курица? Баба твоя запечёт, а тебя и след простыл…
Пётр улыбнулся:
– Так что, за курицу воевать?
– Не за курицу, а чтоб жену не огорчать. Ей твоя похоронка на кой нужна? Печку растапливать, что ли?
Так, переговариваясь, доели кашу, полежали немного, а потом Валентин, как младший, понёс котелки к реке. Впрочем, обычно мыли по очереди. Но ему нравилось сидеть у воды, чистить песком ложки, чтоб до блеска, и при этом мирно глядеть вокруг. Вроде как нет войны: просто, тихо, спокойно… По ряби реки рыбёшка мелкая прыгает, там – сом проплывает; сома-то не видно, да только Валентин знает, что пузыри такие – от него, толстопузого. Сидел, улыбался, душой отдыхал.
А наутро – опять переход, как дали вёрст двадцать в один присест, не останавливаясь; потом дождь хлынул. Петька шёл рядом, ругался, но беззлобно, а так, чтоб что-то сказать… К вечеру в деревушку пришли. Разбрелись по избам, обсушились, помылись. Воспользовавшись минутой, Валентин побрил голову товарища: меньше волос, меньше вшей. Легли спать на полу, привычно согревая друг друга. И по какой-то причине он опять почувствовал то же, что и раньше: словно Петькино плечо – самая надёжная в мире опора, и что здесь сосредоточились и вопрос, и ответ.
Его ранило в одном из боёв, недалеко от германской границы. Отправили в тыл на лечение. Там и узнал, что друга убили. Валентин уходил в поля, долго смотрел в небо. Он ненавидел войну и всё, что с ним было. Хотел вставать утром, пить молоко за столом, потом идти в поле, сесть за свой трактор и просто пахать – долго, бездумно, но чтобы поле было большим, бесконечным… И чтобы день тянулся много-много часов.
В день победы оказался в своём селе: отпустили на побывку. Радовался – и плакал, ни слёз не стесняясь, ни баб, ни мужиков. А потом потянулось время, у которого есть одно удивительное, всеми замеченное свойство: залечивать раны. И – затянулись, лишь рубцы не давали спать: болела душа по ночам, тосковала. Годы прошли, а то страшное не забылось.
Состарился, стал ветераном, – почётным, уважаемым на селе. Выступал в школе на собраниях. Но почему-то, когда у него спрашивали, за что воевал, то отвечал привычно: «За родину», а сам каждый раз вспоминал своего Петьку и его нехитрые мечты. И где-то в сердце понимал, что вот это и было главным: чтобы вернулся друг домой, а на столе – лапша с бараниной. Или курица, запечённая в печи…
Год сорок второй. В степи
Коршун – хищная птица. Мощные когтистые лапы, узкий хвост, изогнутый клюв. В волжских степях их водится предостаточно. Но только мало кто знает, что если коршун нашёл хозяина, то остаётся верен ему всю жизнь.
Гришке молодого птенца отец принёс.
– Гляди, сынка, что я в степи нашёл. Приручишь, справишься?
Птице Гришка обрадовался, назвал по-челове-чески, Прохором. Неуклюжий, едва оперившийся, Прохор скакал по двору, пытаясь подняться над землёй, да сил ещё не было. Первое время Гришка для него мух ловил, потом капкан на полёвок ставил, а как коршун подрос, так и сам стал для себя пропитание находить. То змею в огороде поймает, то кусок падали принесёт. Гришка хмурился, нос воротил, ну да что делать? У каждого – свой вкус!
Война началась внезапно. И отец, и брат мобилизовались. Остался Григорий в доме за старшего. Мать с утра на фабрике, а парнишка – по дому. Первый год протянули, а как сорок второй начался, да немец к Волге подошёл, голодно стало.
– Сынок, – просила мать, – ты по хуторам походи, по заброшенным, в огородах покопай. Где-то свёкла проросла, где-то картошка. Что-то да найдёшь.
Сын соглашался. Брал поутру небольшой мешок и шёл по всем хуторам. Их в степи много: люди, кто мог, уходили, дома оставляли. А в огородах – лук пророс, какой-то клубень потомство дал – вот и пропитание для них с мамкой.
И не знал он, что в одном из своих походов едва не попадёт в беду…
Стояли последние дни октября. Холодно, мокро, а в тот раз погода безветренной выдалась, облака рвались над головой лёгкими парусами неведомых кораблей. Прохор, верный спутник всех путешествий, кружил в вышине. Мамка, напутствуя, велела:
– Сынок, услышишь шум моторов, прячься в избе, да не выглядывай: немцы играючи людей подстреливают.
Гришка наказ принял – да и забыл: увлёкся, замечтался. А тут и огород хороший попался: то тут, то там клубни картофельные в земле. Ох, и ужин у них с мамкой будет!
Как вдруг – молнией спикировал Прохор, да на него! Крыльями машет, кричит: «ки-ки-ки!»
– Ты чего это? – возмутился Григорий. – На меня?!
Только Прохор не унимается. Бьёт хозяина по лицу, а потом взял да в темя и клюнул! Обозлился Гришка, но только как с коршуном спорить, если у того размах – полтора метра? Ринулся к дому, укрыться, ноги в земле увязают, руками от Прохора прикрывается, а тот не отстаёт, гонит и гонит его.
– Пошёл! Прочь пошёл! Ты что, очумел? Я для тебя мух ловил, а ты…
Забежал Гришка в дом, дверь за собою закрыл, стоит, ругается. Отдышался – и вдруг услышал: далеко-далеко – шум мотора. Да не один… Через минуту на хутор въехала колонна. Машины остановились, немцы, как зелёные яблоки, рассыпались по дороге. Гришка от ужаса рот ладонью прикрыл, чтобы дыхания не было слышно. А потом огляделся и, вмиг сообразив, юркнул под печь, в то углубление, где хранили дрова. Накрылся ветошью и притих.
Дверь распахнулась, раздались скрипучие шаги. Немцы постояли – и ушли.
Полчаса миновало, а то и больше. Вылез Гришка из закутка, распрямил затёкшие ноги и осторожно выглянул из избы. Дорога была пуста, вечерело, сгущались чёрные тучи. Прохор мирно сидел на ограде, невозмутимо повёл глазом и, подняв голову, продолжал всматриваться вдаль.
И тут Григория осенило! На неверных ногах он приблизился к птице и протянул руку:
– Ты же меня в дом загонял, – прошептал, – чтоб немцы не увидели…
Он обернулся, на глаз измерил расстояние до ближайшей избы. И вдруг понял, что если бы не Прохор, то мог бы и не добежать. А коли добежал бы, то не успел спрятаться. Погладил коршуна по спине и почему-то заплакал.
Вечер настал с грозою и холодным дождём. Но Гришка шёл радостный, потряхивал мешком с картошкой и что-то напевал себе под нос.
