Читать книгу: «Молитвы человеческие», страница 9

Тьма приближалась. Я приготовился – и забыл обо всём.

Сразу после боя, даже не отдышавшись, я обернулся к воину слева. Он хотел уйти, как обычно, но я быстро взял его за руку:

– Остановись, брат! Назови своё имя.

Сняв шлем, я смотрел на него очень открыто, как бы приглашая последовать моему примеру. Ему ничего не оставалось, как тоже открыть лицо. Он вздохнул и одной рукой освободил голову. Я обомлел.

– Что, не нравлюсь? – спросила она.

– Напротив, нравишься очень!

Женщина-воин всегда прекрасна, но эта была особенной. Это был воин духа! Светлое сверкающее лицо, ещё разгорячённое битвой, яркий цвет глаз, пламенеющие волосы, во всем облике – мужество, бесстрашие, сила.

– Почему ты раньше скрывалась? – мягко спросил я.

Она отвела глаза:

– Боялась, что не захочешь драться рядом с женщиной.

– Но ты сражаешься лучше любого мужчины!

Я не лгал: сколько раз она выручала меня! В её взгляде мелькнула благодарность:

– Я знаю, ты – Андрей. Анастасия, – и протянула руку.

– Защищала меня, как брата, а руку тянешь, как чужому! – засмеялся я и крепко обнял её: так, как делал это и раньше.

…Мы подружились мгновенно. После боя, когда всё остывало, а воины спускались на землю, мы оставались и гуляли по лесам тонкого мира. О чём мы говорили? О битве, о тьме, о том, почему так происходит. Как более опытный воин, Анастасия посвящала меня в тонкости боя. И никогда не говорили о земле.

Время шло. Я изменился. Мой мир раскололся надвое. Я жил как бы в двух измерениях: днём, как все обычные люди, ходил на работу, обедал в кафе, гулял по Иерусалиму, а ночью – превращался в воина духа. Стал меньше смеяться, совсем мало говорить, молился сосредоточенно, горячо, и не только о себе, но и о братьях, стоявших со мною в строю, и особенно – об усопших. Теперь, входя в Храм Гроба Господня, я пристально вглядывался в лица монахов. В суровых чертах я пытался найти отзвуки светлых лиц воинов духа. И иногда мне казалось, что по возрасту, движениям, особой серьёзности глаз я угадывал своих братьев в строю. Однажды, идя по узкой улице Старого города, я увидел монаха: он шёл мне навстречу, опустив голову и не глядя на окружающую толпу. Поравнявшись со мной, вдруг поднял взгляд, – и тут же глаза его радостно вспыхнули; он быстро и глубоко поклонился и продолжил путь. У меня забилось сердце: неужели – один из нас, и узнал меня? Трудно сказать, но весь тот день я вспоминал эту встречу, и на душе становилось тепло.

Задолго до наступления ночи я начинал готовиться. Убирал комнату, аккуратно раскладывал вещи; теперь я брился не утром, а перед сном, спокойно, тщательно: мне нужна была вся моя сосредоточенность, вся сила, я мобилизовался. Принимал ледяной душ, ложился, мысленно надевал доспехи – и засыпал. А через час поднимался наверх. За несколько минут до двенадцати все воины были готовы, ряды расставлены. В полночь открывались невидимые ворота, и наползала тьма.

Анастасия становилась всё ближе, дороже. Не проходило и ночи, чтобы мы не остались после боя и не посидели на широком лугу среди трав, сбросив щиты и доспехи. Её волосы благоухали так, как ни одни духи на земле.

– Давно ты сражаешься? – спрашивал я.

– Всего год, но ощущение…

– Будто сражалась всю жизнь!

– Да, наверное, это у всех.

Мы становились друг к другу спиной и разучивали новые движения: так, как танцоры разучивают па. Но это был реальный бой, и мы приноравливались, чтобы быть наиболее защищёнными. Она заставляла меня повторять их снова и снова, до бесконечности, до полного автоматизма. В битве мы уже научились разговаривать без слов, одним движением плеч, одним мимолетным взглядом. И когда оставались одни, эта общность не исчезала, наоборот, становилась глубже, и в какой-то миг я понял, что мы сильнее, когда мы вдвоём.

…Я бросил меч и повернулся к ней. Мне надоело тренироваться, хотелось видеть её лицо. Светлые-светлые глаза. Интересно, какие они на земле? Она опустила оружие и вопросительно смотрела на меня. Я наклонился, привлёк её к себе и поцеловал. Это был бесплотный поцелуй, едва ощутимый, но она вся затрепетала и потянулась ко мне. Мы не чувствовали тел друг друга так, как это происходит на земле, и в нас не горела страсть, но наши тонкие тела соприкоснулись и сообщили одно другому такой огонь, что пространство вокруг вспыхнуло и заискрилось. Мы повернули головы и залюбовались.

– Как красиво, – тихо сказала она.

– Это мы так светимся?

– Наши чувства.

Я опять поцеловал её.

«Люблю тебя», – сказали её глаза.

– Люблю тебя, – сказали мои губы.

Уже и рассвет приближался, а мы всё сидели, не в силах расстаться. Наконец, поднялись, я поправил на ней плащ, подал оружие. Трава, примятая щитами, тут же расправилась.

– Давай встретимся на земле, – сказал я.

Глаза Насти испуганно блеснули:

– Нет! Это невозможно! – и, не прибавив ни слова, она исчезла.

Елеазар внимательно осмотрел мои доспехи.

– Идём, – сказал он.

– А как же бой?

– В нашем мире нет времени. Время течёт только на земле, – и, видя, что я не совсем понимаю его, добавил: – Мы успеем!

Он поднимал меня ввысь. Казалось, для него нет расстояний, так легко он двигался среди миров и пространств. Я, будто пушинка, которой сообщили стремительность, летел за ним. Наконец, движение замедлилось, на наших глазах вырастал город. Чёткие ровные стены, за ними – стройные купола, пики крыш, полукруглые вершины храмов. Небесный Иерусалим!

Он оказался намного больше земного. И он сиял! Сияли стены, сделанные из мягкого золота, сияло пространство над ним. И глубокий, переливающийся свет уходил далеко ввысь.

Мы подлетаем ближе, и я вижу, что стена покрыта тонкими мелкими письменами, – загадочными знаками времён.

– Что это, Елеазар?

– Здесь – вся история человечества. На стенах Небесного Града записано то, что было, и то, что ещё может случиться.

Я медленно провожу рукой: живые, таинственные строки, язык настолько древний, что вряд ли найдётся человек, который знает его. Стена необъятна, она уходит вдаль. Елеазар торопит меня, и мы подходим к вратам. По обеим сторонам – воины, настолько высокие, что я вынужден поднять голову, чтобы взглянуть им в лицо. Спокойная, благородная красота. Только духовная красота может быть так совершенна! Я склоняюсь и, прикрываемый крылом Елеазара, вхожу.

Город пуст и спокоен. Мощёные улицы, аккуратные каменные дома и – тишина, как будто тут нет никого, кроме нас. Ангел вёл меня прямо к высокому храму, стоящему вдалеке. Я не успел посмотреть ни направо, ни влево, и мы оказались внутри.

Земных слов не хватает, чтобы описать дворцы тонкого мира. Они воздушны и в то же время – реальны. В них нет камней, но они построены из твёрдого материала. Когда входишь, то кажется, что вошёл в прозрачный чертог. Я стоял посреди такого чертога и ждал. Просторный зал без намёка на мебель, только светлый пол и высокие стены. Елеазар исчез. Но мне было очень спокойно: я знал, что здесь ничто не могло угрожать.

Наконец, я увидел людей. Древние воины, одетые не в доспехи, а в какую-то невероятно красивую форму, зелёную с красным. Высокие, стройные, и единственным словом, которое им подходило, было – благородство. Впереди шёл тот, кто казался выше других. Он остановился передо мной, и я невольно склонил колени.

– Я слышал, что ты прекрасно сражался, защищая Иерусалим. Ты узнаёшь меня?

Мне пришлось внимательно всмотреться. Знакомый облик! Георгий Победоносец! Он улыбнулся:

– Верно. У меня для тебя – подарок. Примерь.

И подал мне доспехи: сияющие и необыкновенно лёгкие. Я надел их и сразу почувствовал тепло, будто солнце согрело меня изнутри.

– Храни чистоту, и ты всегда будешь защищён, – сказал святой Георгий.

…Я не успел понять, как мы вернулись, но бой ещё не начался, а я уже стоял на своём месте. Анастасия взглянула на меня, легонько мечом коснулась новых доспехов и в восхищении покачала головой.

– Ты не хочешь со мною встречаться не потому, что не любишь меня, есть другая причина?

– Есть несколько причин, – она опустила голову.

Что происходит? Почему она так упорно избегает говорить о земном?

– Настя, посмотри на меня! – я пытался в её глазах прочитать хотя бы намёк. Но ничего, кроме боли, не видел. Наконец, встал и взял меч.

– Ведь у тебя тоже есть тайны, – сказала она. – Ты не говоришь мне, где взял новые доспехи. А они не такие, как у всех!

Я на мгновение задумался:

– Скажу! Елеазар поднимал меня в Небесный Иерусалим.

Она засветилась от радости:

– Там красиво?

– Невероятно!

Большего рассказать я не мог. Не потому, чтобы мне запретили, но сам понимал, что духовные тайны нельзя раскрывать даже самым близким людям. Она поняла это – и больше ни о чем не расспрашивала.

Но я не мог смириться. Мысль о том, что Настя, живая, из плоти и крови, ходит где-то рядом, – возможно, по тем же улицам, по которым хожу и я, – не давала мне покоя. Этот огромный город, который я любил всей душой, теперь стал барьером между мною и ею. Он скрывал её от меня. Прятал единственного человека, которого я хотел обнимать, целовать, видеть ежечасно. И я решил поступить так, как на моём месте поступил бы любой мужчина: найти её самому.

Поскольку она в наших рядах, понимал я, она – христианка. А значит, искать её нужно в храмах на богослужениях. Куда ходит большинство горожан? В Собор Святой Троицы, что в центре Иерусалима, рядом с русской миссией. Часть – в Горненский женский монастырь, и немногие – в монастырь Марии Магдалины в Гефсимании. Есть и другие места, но эти – основные, здесь службы проходят на церковнославянском, и исповедуют русские священники. Значит, сюда рано или поздно придёт и она! Уверенный, что найду её, я составил расписание богослужений и решил не пропускать ни одной Литургии.

Насте не сказал ни слова. Не стоит её пугать, достаточно того, что и в бою, и после боя она рядом. Но как внимательно стал я присматриваться ко всем молодым женщинам, разумеется, стараясь делать это как можно тактичнее! Мне было трудно представить, как она выглядит на земле, а потому искал не столько внешнее сходство, сколько неуловимое духовное ощущение, которое должно было мне подсказать, что это – она.

Что буду делать, когда найду её? – размышлял я, лёжа в своей комнате перед сном. Подойду, представлюсь? Нет, нет! Дам ей возможность самой узнать меня. А если я земной совсем не похож на себя, воина? Если я – другой? И что, если она – другая?

…Женщина вошла в храм незадолго до чтения Евангелия. Я стоял возле колонны слева и сразу же заметил её. Приятная внешность, волосы спрятаны под голубой косынкой. Замерев перед центральной иконой, она приложилась, затем начала ставить свечи. Я забыл обо всем: Настя! Как я мог подумать, что не узнаю тебя? Ведь это те же глаза, тот же поворот головы! А движения! Разве можно спутать с чем-то эту неуловимую, тонкую пластику, которая так восхищала меня наверху?

Сердце забилось часто и гулко. Но в этот миг начался Малый Вход, и я заставил себя смотреть прямо.

Она поставила свечи – и тихо отошла. Я не двигался с места, не мог: шёл один из глубочайших моментов Литургии. Начали читать Евангелие, и я изо всех сил пытался сосредоточиться, но лишь под конец мне удалось на несколько секунд забыть о Насте. Наконец, обернулся: она исчезла! Растворилась, как умела делать это в тонком мире.

Я сжал зубы, но лишь на мгновение. Всё внутри ликовало: мне удалось найти её, реальную, живую, и теперь точно знаю, что она посещает Собор Святой Троицы. А то, что ушла без Причастия… Что ж, у каждого – свои обстоятельства.

Я был очень радостен весь этот день, трепетно вспоминал, как она прикасается к иконе, затем ставит свечи, взгляд устремлён на огонь, глаза глубоки и серьёзны… Всё внутри замирало. Почему я не мог довольствоваться встречами, которые были у нас в мире духа? Почему непременно стремился к ней на земле? Что двигало мной? Желание соединить две реальности? Или желание любить её всю: и душу, и тело?

– Что-то случилось? – спросила она. – Ты сегодня дрался, как лев.

Я подхватил её на руки, покружил. Затем резко бросил в траву. Тончайший воздух подхватил её невесомое тело, подержал несколько мгновений и начал плавно опускать. Мой взгляд следил за тем, как длинные волосы скользили меж изумрудных стеблей, а потом, смешавшись с ними, приобрели какой-то невероятный оттенок старинного золота. Наконец, я очнулся, сел рядом. И осторожно спросил:

– А что, если мы встретимся случайно? Ты бы узнала меня?

Она привстала:

– Не знаю. Мне не приходилась встречаться ни с кем из воинов на земле. Даже не знаю, насколько мы отличаемся.

– Я тоже думал об этом.

– И что же?

– Мне кажется, мы там – другие.

– Насколько другие?

– Не так сильны, наверное, ниже ростом, и в нас нет той отваги, что есть здесь. А знаешь, почему?

– Почему?

– Потому что земная оболочка призвана скрывать. Она – как маска, а лучше сказать, саркофаг, в котором живёт наш дух. Ты согласна?

– Вполне. И отсюда – наша убогость?

– Нет, – засмеялся я, – не убогость, а таинственность.

Она смотрела на меня с улыбкой.

– Интересно. Но что-то должно быть похожим? Внешние черты, движения, взгляд.

– Безусловно. А потому не сомневаюсь, что я бы тебя узнал.

Она засмеялась:

– Ну, конечно! Только я тебе не покажусь…

Я промолчал, но внутренне торжествовал: если бы ты знала, что я уже нашёл тебя! И какой красивой ты мне показалась!

Настя не поняла моего загадочного молчания и просто потянулась, чтобы обнять.

Мы опять целовались, прикасаясь губами так нежно, как это невозможно на земле. И смотрели друг на друга. А гибкое пространство тонкого мира тем временем словно зажигалось от наших взглядов, эхом сияло, превращая нас двоих в пламя огня. «Когда мы вместе, то могли бы освещать целый город», – невольно подумал я.

Елеазар всё замечал, но не говорил ни слова. Он только укрепил левый фланг ещё несколькими воинами. Я удивился, но лишь спустя какое-то время понял, зачем он это сделал.

А пока всё оставалось по-прежнему: ровные, спокойные дни и – огненные, бушующие пламенем битв ночи. Я становился другим. Что-то меняло меня, делало сильнее, и даже показалось, что стал выше ростом. Самуил, мой друг, который раньше казался почти великаном, сейчас был вровень со мной. Настя шутила, что не пройдет и полгода, как я догоню Елеазара, и тогда тот заберет меня в центр строя. Но на это я бы не согласился: не мог оставить любимую.

Наши ряды менялись. Я видел, как тихо исчезали одни воины, – их уносили после битвы завёрнутыми в плащи, а на их место приходили другие.

– Откуда новые бойцы? – спрашивал я Елеазара.

– Монастыри в окрестностях Иерусалима. Лавра Святого Саввы. Приезжают русские священники. Любой, чей дух готов, вступает в бой с силами тьмы.

– А почему нас мало, но мы сдерживаем такую тучу?

Елеазар улыбнулся:

– Потому что свет всегда сильнее. Но тьма – многочисленнее.

– Нас единицы…

– Ты хочешь спросить, почему? Потому что чистота в этом мире даётся большим трудом.

– Елеазар! Погибшие воины – что происходит с ними?

Он долго смотрел на меня:

– Я покажу тебе однажды. После боя.

…Их было трое: погибших в последнем бою. Один – совсем молодой, едва достигший тридцати лет. Я нёс его на руках. Мы поднимались вверх, и я увидел Ангелов: они тоже несли усопших. У меня перехватило горло: семь человек. Семеро – за одну только ночь! И это – не просто люди, а лучшие из людей, молитвенники, те, в которых горела любовь. Сегодня мы провожаем их здесь, а через три дня их будут хоронить на земле.

Всё выше и выше скорбный путь. Ворота Небесного Города отворились, и воины, стоящие по сторонам, преклонили колени.

Нас никто не встречал, никто не пел грустных песен. Тихо, в глубоком молчании, мы несли наших друзей. На большом возвышении стояли древние воины, они протянули руки и приняли тела. Я отвернулся.

– Ты должен видеть всё, – сказал Елеазар и обвил крылом мои плечи.

Их положили на помост и поднесли голубоватый огонь пространства. Тела вспыхнули – и исчезли.

– Они родятся в новом мире, уже для жизни вечной, – тихо промолвил мой друг.

Мы все опустились на колени. Я плакал. Но в этот момент там, наверху, что-то произошло, и вспыхнул свет. В воздухе сияли прекрасные лица наших собратьев. Они смотрели на нас, слегка улыбаясь, как бы говоря: не печальтесь, мы живы! У смерти – два лица: одно скорбное, временное, а другое вечное, где нет слёз.

Мой город, мой любимый Иерусалим! Ты свят и прекрасен. В тебе для меня – центр земли. Здесь сосредоточено всё самое лучшее, что есть на нашей планете, чаяния всех людей, их взгляды обращены на тебя. Сколько тысяч лет ты стоишь! И во все времена за тебя шли войны, всем хотелось обладать тобою. И ты не раз переходил от одного народа к другому, и стены твои рушились, и падали погибшие твои дети. Но ты восставал из пепла, и уцелевшие семьи возводили новые стены, по кирпичику, по маленькому участку. И опять по ним ходили мужественные воины, охраняя тебя. Мы любим тебя, мой город, а потому душою стремимся к тебе. Но сегодня ты – в особой опасности. Чистота уходит с земли. Целые народы окунаются всё глубже и глубже в страсти и похоти, и забываются главные заповеди, призванные поддержать в нас чистоту. А потому невероятные толпы тьмы ежечасно пытаются поработить тебя и всех нас. Они наплывают, как мощное цунами, и сокрушают всё светлое и доброе на своём пути. Это – страшная реальность наших времён.

Кто защитит тебя, мой Иерусалим? Кто противостанет тьме? Мы, воины духа, будем стоять между тьмой и тобою, пока не придёт время Света, время Нового Мира. Но нас мало, и мы гибнем каждую ночь…

Отчего люди мертвы? Отчего не видят главного и умирают в духе ещё здесь, находясь на земле?

Смерть моих собратьев потрясла меня. Я готов был лечь вместо каждого из них. Но у всех своё время. А пока я жив – сражаюсь. За мой любимый Иерусалим.

Вечер. Уходит суббота. Солнце ещё высоко, но на улицах всё оживлённее. Как только оно сядет за гору, тишина рассеется, и на улицу выйдут многочисленные семьи с детьми. Я люблю этот день отдыха: в нём нет суеты, нет спешки, воздух успокаивается от бурных человеческих мыслей и становится безмятежным; пространство молчит, и можно спокойно читать, молиться или просто быть.

Я собирался на вечернюю службу в Собор Святой Троицы. От моего дома до этого храма – полчаса спокойного пути, и я хотел насладиться каждым шагом. На улице становилось прохладно: уже наступила мягкая иерусалимская осень. Сразу за еврейским кварталом начинался Большой Кардо – широкая улица с колоннадой, сохранившейся как изумительный музейный экспонат той эпохи, когда здесь хозяйничал Рим. Как известно, римляне полностью разрушили Иерусалим, сравняли его с землей, а место, на котором был построен город, назвали языческим именем. Сегодня здесь восстановлены фрагменты тракта, пролегавшего в те времена между Дамасскими и Сионскими воротами. А сам Большой Кардо превращен в «художественную галерею»: ряд элегантных магазинчиков с выставленными в них картинами. И сейчас я шёл мимо, бросая взгляды то вправо, то влево. Освещённые ярким электрическим светом, картины казались шедеврами. Я не считал себя знатоком, но от этих полотен в меня вливалась радость, и я миновал галерею с чувством внутреннего подъёма.

И сразу же вступил в арабский квартал. Здесь всё бурлило: арабы никак не относились к шабату и жили своей многоликой жизнью. Открытые магазины пестрели множеством товаров, начиная от пряных специй и заканчивая украшениями из золота. Воздух пронизывал острый запах кофе. Над головами покупателей висели длинные женские платья: как видно, на прилавках мест не хватало. Мне с моим высоким ростом приходилось то и дело пригибать голову, чтобы уклониться от этих чудес портновского искусства; одно было трудно понять: как арабские женщины могут ходить в столь плотных одеждах в нашу жару?!

Наконец, свернул влево и через минуту вышел к Храму Гроба Господня. Не стал заходить в Храм, но низко поклонился ему. И заспешил дальше. Ступеньки, ступеньки, ступеньки, и вот Греческая Патриархия. У раскрытых ворот сидел, как всегда, монах-охранник. Мы улыбнулись друг другу: в летние дни, когда запасы воды выпиваются мгновенно, он не раз наполнял мою пустую бутыль. Еще нёмного подъема – и я выхожу из стен древнего Иерусалима через Новые ворота.

Передо мной – захватывающий вид на Башню Давида. Солнце заходит и окутывает весь город тонким трепетом своих лучей. Светлый камень, покрывающий стены Старого города, кажется тёплым и почти золотым…

Наконец, подхожу к Собору Святой Троицы. Здесь просторно, торжественно, немноголюдно. Вечерняя служба только что началась. Я становлюсь у колонны слева, откуда прекрасно видны врата алтаря и все приходящие. Если она появится, я сразу увижу её!

В Соборе прекрасный хор: поют монахини из Горненского монастыря. Голоса мягкие, стройные, они льются откуда-то сверху и согревают весь храм благоговейной нежностью. Незаметно для себя погружаюсь в молитву, а когда поднимаю голову, за окнами уже темно. Неподалеку стоит женщина, и при неярком свете свечей я сразу же узнаю милый облик. Как давно она здесь? Видела ли меня? Не знаю: её глаза устремлены на алтарь. Длинное платье делает её выше, стройнее, волосы прикрыты лёгким шарфом. Я всматриваюсь пристальнее и отмечаю, что она не просто стоит, она участвует в молитве. Стараюсь не мешать, но, едва она начинает движение, поворачиваю голову и не свожу с неё взгляда. Настя пересекает храм и там, в глубине, подходит к коляске. В ней человек с серым лицом, настолько худым, что это заметно даже в полутьме огромного зала. Она наклоняется и заботливой рукой поправляет на нём покрывало. И по тому, как она это делает, я понимаю, что это не просто знакомый и не больной, у которого она работает сиделкой. Это – её муж!

Настя, Настя! Так вот почему ты не хотела говорить о земном! Скрывала тайну своего страдания, своей боли. Или боялась потерять меня, испугать? Молча несла свою ношу. Как бы то ни было, теперь мы вместе и понесем её вдвоем.

Служба закончилась, и она покатила коляску к выходу. Я не торопясь следовал сзади. Она вышла и, оставив больного, подогнала машину: небольшой микроавтобус Фольксваген. Открыла дверцу в салон и попыталась опустить подножку, чтобы поставить коляску внутрь, но что-то не поддавалось. Не решаясь подойти, я наблюдал, но, едва она распрямилась и замерла в растерянности, быстро приблизился.

– Вы позволите помочь? – сказал негромко и, не дожидаясь разрешения, бережно взял мужчину на руки. Он показался мне легче пёрышка, и я без труда посадил его внутрь.

Она бросила на меня быстрый взгляд – и ни слова.

– Дайте ключи, – протянул я руку. – Вам понадобится помощь, когда привезёте его домой.

Настя смотрела в нерешительности:

– Только если у вас есть права…

Я похлопал себя по нагрудному карману, где лежали документы. Раньше у меня была машина, но потом понял, что предпочитаю ходить пешком. Она подала ключи.

Иерусалим в вечернее время – это сплошные пробки. Я вёл Фольксваген осторожно, не отрывая глаз от шоссе. Она сидела рядом, ничего не спрашивая, ничего не говоря, лишь указывала дорогу. Я бросил на неё несколько мимолетных взглядов: длинные русые волосы, заплетённые в косу, белый шарф на плечах, лицо слегка напряжённое. Узнала? Или нет?

Наконец, она показала стоянку, и я припарковал машину. Помог вынести больного, усадил в коляску.

– Зайдите, выпейте чаю, – мягко пригласила она, – или воды.

– Воды – с удовольствием, – спокойно ответил я. Ещё несколько минут! Иначе мне придется уйти, так и не поняв, узнала ли она меня.

Мы поднимались в лифте на четвертый этаж. Настя молчала. Но когда она достала ключи, то я сразу заметил: волнуется.

Они жили в элегантной, ухоженной квартире. Ни слова не говоря, я вкатил коляску в салон и, получив приглашение, прошёл на кухню. Какой порядок везде! Вот чего не хватает моему холостяцкому жилищу: уюта! Она подала воды. Что сказать? Начать знакомиться? «Как вас зовут?» Бред! Секундная пауза, она смотрит куда угодно, только не мне в лицо, а затем поспешно говорит:

– Я провожу вас.

Мне захотелось улыбнуться. «Настя! Ты тоже не знаешь, как начать разговор». Лифт медленно спускался. Тишина. Чем же это закончится?!

На улице свежо и прохладно, вокруг – ни души. Я остановился в круге яркого света. Она вышла следом. И вдруг…

– Спасибо. Мне так нужна была твоя помощь, Андрей.

Последнее слово, сказанное едва слышно, прозвучало как выстрел. В одно мгновение я был рядом, схватил, обнял, задохнулся: Настя, моя Настя! Реальная, живая! А губы, губы какие! Она тихо смеялась:

– Задушишь! Какой же ты сильный, задушишь! – и уже без смеха, с нежностью: – А говорил, что я не узнаю тебя…

На траве тонкого мира так хорошо лежать после боя! Настя сидит рядом. Нам так и не удалось вчера поговорить: ей пришлось тут же вернуться обратно. А потому сейчас она понимает, чего я жду, минуту сосредотачивается и рассказывает:

– Он болен год: рак. Ему сделали две операции, но с каждым днём – всё хуже и хуже. В последнее время он почти всю неделю в больнице, и только на выходные я забираю его.

Я внимательно всматриваюсь в её ласковое лицо, на котором в эту минуту проступили отзвуки горя, сильнейшего страдания.

– Прости, – продолжает она. – Я столько раз хотела сказать тебе, и не могла! Укоряла себя за молчание, за ложь и продолжала молчать. Знаешь, это как острая рана, а хотелось казаться сильной. И чтобы никто не жалел, и не перешептывались за спиной. У меня просто не хватало мужества…

Я понимаю её. Легко говорить о лёгких вещах, а о тяжёлых – иногда невозможно. Даже тому, кого любишь.

– Теперь ты не будешь прятаться от меня?

Она улыбнулась. Я смотрел на неё и видел ту, земную женщину, невообразимо прелестную. Как жаль, ты так долго скрывала себя от меня…

– Люблю тебя! – прошептала она, склоняя ко мне лицо. – Не сердись!

– Я не сержусь…

Её голова покоится на моем плече, голос почти беззвучен:

– Я не имею права любить, а люблю…

Молчу и делаю единственное, что можно сделать в этот момент: обнимаю её, пытаясь защитить и от горя, и от боли, и оттого, чего ей уже не изменить.

Она тихо ведёт рукой по моей груди, облаченной в доспехи, и, хотя я едва ли ощущаю это прикосновение, моя земная природа с её желаниями пробуждается, и вот уже я ловлю себя на том, что думаю о другой реальности, о других объятиях и – о других поцелуях. Она словно чувствует это и слегка отстраняется:

– А какая я там?

Улыбаюсь:

– На земле? Ещё прекраснее, заманчивее, обольстительнее!

– Смеёшься?

Я откинулся на траву:

– Нет, не смеюсь! Ты забыла, что я – земной мужчина?

Она поняла.

– Андрей, нам нельзя…

– Знаю.

Конечно, нельзя. Даже думать об этом! Она – замужняя женщина!

Настя прильнула ко мне, лежит неподвижно.

– Нам придётся очень непросто, – после долгого молчания говорю я.

– Может быть, нам попробовать держаться на расстоянии?

– Хотел бы я видеть ту узду, которая удержит меня на расстоянии от тебя!

Я не ошибся: приходилось непросто. Прошло всего несколько дней, а я не мог работать, не мог сосредоточиться на молитве, вообще ни на чём, все мысли были о ней. Шёл ли по улице, отдыхал, смотрел по сторонам – везде глаза искали её, а сердце стучало гулко и тяжко: «Настя!» Что за сумасшествие! Вечером долго стоял под душем, зубы начинали стучать от холодной воды, но это лишь ненадолго остужало голову. К счастью, как только поднимался в мир духа, напряжение ослабевало, и я видел врага, мог сражаться, и даже её присутствие рядом воспринималось иначе.

– Я схожу по тебе с ума, – сказал я, глядя на надвигающуюся тучу: до битвы остались считанные минуты.

Она бросила на меня быстрый взгляд, рука сжала меч:

– Ты можешь сражаться?

– Ещё как!!!

Я увидел улыбку в прорезях шлема.

– Мне тоже нелегко, – призналась она.

– Встретимся завтра?

– Андрей! Ты назначаешь мне свидание в такой момент?!

– Это сделает меня крепче! А если скажешь «нет», то злее!

– Да!!!

Я рассмеялся.

…Мы лежали в моей комнате, едва прикрытые тонким покрывалом. Её светлые волосы гибкими нитями прильнули к моим плечам. Я держал Настю в объятиях бережно, как сокровище. Любой влюблённый мужчина знает: близость с женщиной, которую любишь, – это нечто особенное. Тогда каждое мгновение исполнено значения, каждое прикосновение – глубоко и прекрасно. Твоя грубая мужская чувственность, в которой есть что-то тёмное: скорее, скорее! – вдруг сдерживается идущей изнутри нежностью, страхом поторопиться, причинить боль. Она становится хрупкой драгоценностью в твоих руках. И наслаждение так высоко, что всё в тебе растворяется: и душа, и тело.

Настя легонько пошевелилась:

– Мне, наверное, пора…

О, нет! Ещё хотя бы полчаса! Я обнимаю её так крепко, что она прекрасно понимает: ей не пора! Тихо смеётся. Проходит час, прежде чем мы, наконец, начинаем собираться. Одежда разбросана по полу, она наклоняется, чтобы поднять своё платье. В комнате совсем темно: видимо, уже около восьми.

– Теперь мы не сможем сражаться, – говорит она тихо.

Я на миг замираю: об этом я не подумал. Весь этот день я думал только о ней – и когда мы гуляли по Иерусалиму, и когда зашли ко мне, чтобы подкрепиться, и потом, когда один её поцелуй зажег во мне кровь так, что уже нельзя было остановиться, – перед глазами была только она.

Но сейчас я понимал: Настя права. Как бы ни была глубока наша любовь, законов чистоты для нас никто не отменял. Сражаться мы не могли. Жёсткая реальность. Но обсуждать это сейчас я не хотел: нельзя допустить, чтобы она подумала, будто я сожалею хотя бы об одной минуте.

Мы вышли на улицу, я взял такси. Отвез её домой и быстро вернулся. Времени оставалось только на то, чтобы привести в порядок комнату, принять душ и лечь в постель.

…Один из Ангелов преградил мне путь.

– Мой меч! – потребовал я.

Ангел молчал, но смотрел на мои потемневшие доспехи так, что я понял: меча он не даст.

– Дай мой меч! – повторил я.

За его спиной Елеазар расставлял ряды. Я не собирался отступать. Ангел понял это – и колебался.

– Дай мой меч!!! – прогремел я.

Он мгновенно протянул мне оружие и занял своё место в центре. Насти не было. Справа стоял Самуил, слева – Константин, оба – монахи из Братства Гроба Господня. Я облегчённо вздохнул: снова в строю!

Едва бой закончился, и я стряхнул с себя последнего беса, ко мне подлетел Елеазар. Глаза его пылали:

– Что ты делаешь здесь?! Ты не имел права сражаться!

Я ещё весь горел битвой и, вкладывая меч в ножны, отвечал:

– Я не могу не сражаться!

– Посмотри на свои доспехи!

Доспехи на мне висели, как старые лоскуты. Елеазар сурово оглядел мой боевой «наряд»:

– Это чудо, что тебя не ранили! И ещё большее чудо, что не убили!