Читать книгу: «Молитвы человеческие», страница 8

Вечер застал его сидящим на песке без сил. Он перенёс на берег всё, что можно было спасти, и теперь отдыхал. Набирая ладонями воду из маленького ручья, бегущего к морю, Ричмонд заметил странные следы на запястьях, как будто руки были сильно натёрты чем-то. Он удивился и долго рассматривал их: не помнил, что такое он делал, чтобы натереть руки. И тут же забыл.

Ещё два дня у него ушло, чтобы найти глубокий овраг и похоронить всех погибших. Когда он засыпал тела, то сколотил из досок небольшой крест и успокоился. Кем бы они ни были, они получили то последнее, что положено человеку: могилу и крест над ней.

Потом он сидел на берегу, очень уставший, но удивительно спокойный и ясный, и просто радовался: свободе, тишине, заходящему солнцу. «Я свободен! Я свободен!» – говорил он себе, пока не поймал себя на этой мысли. Свободен? От чего? Или от кого?

Теперь у него появилось время размышлять. Он не помнил прошлого, вернее, помнил, но только часть из него: свою молодость, бегство из дома – его манила жажда приключений, – поиски места, затем поступление на торговый корабль и работу на нём. Всё оказалось не так романтично, как он ожидал. В долгих плаваниях было суетно, тяжело и скучно. Выходя на берег, он имел лишь жалкие гроши, чтобы развлечься, а по окончании плавания тосковал или напивался. Чем занимался потом? Здесь – темнота, будто кто-то старательно вытер доску его памяти, оставив на ней только самое необходимое. Ричмонд не слишком беспокоился. Он слышал рассказы о тех, кто терял память или после драматических событий, или просто от удара кулаком по голове. У него могло быть и то и другое. Буря, быть на волосок от смерти: чем не драма? А уж удариться головой в ту ночь он мог где угодно и не раз. Но одно не давало покоя: почему тот солдат хотел убить его? Ричмонд прикидывал так и этак. «Я был болен, поэтому остался в каюте, и он хотел просто избавиться от меня? Но, если был болен, то почему сейчас – здоров? И что солдат бросил мне, прежде чем выбежать из каюты?» Он старательно напрягал память, но – тщетно.

Прошло двадцать дней. Ричмонд выяснил, что находится на небольшом острове, каких немало в этой части океана. Остров населяли птицы, мелкие звери; здесь оказалось много пресной воды, бьющей из-под земли, и ни одного человека. Сначала ему показалось печальным провести неизвестно сколько дней, месяцев или даже лет своей жизни без общения с людьми, но потом, поразмыслив, решил: общество людей – не самая хорошая компания. Что он видел в своей жизни? Труд, бесконечное стремление выжить, прокормиться, заработать на хлеб. Видел ли что-то радостное? Этого он не помнил. А здесь было тихо, безмятежно, в изобилии росли плоды. При небольших стараниях, подумал он, можно возделывать поле, выращивать пшеницу. Ричмонд спокойно принимал данное ему судьбой, не печалясь и не жалуясь. Ведь, в конце концов, он мог быть сейчас вон в том овраге, а на его месте – кто-то другой.

Одно его беспокоило: сны. Повторялся один и тот же кошмар: он прикован кандалами к стене на гибнущем корабле, вокруг ревёт буря, и никто не может выпустить его. Вдруг в кубрик вбегает солдат, тот, который хотел убить его, и во сне он тоже держит ружье, но Ричмонд что-то кричит солдату, и тот исчезает… Самым страшным было то, что во сне Ричмонд чувствовал: он совершил нечто ужасное, и это ужасное держит его душу во тьме прочнее любых кандалов. А уж потом он видел, что не может освободиться, выйти из кубрика, и что смерть неизбежна. Кошмар повторялся каждую ночь и совершенно измучил его. Ричмонд пытался напиваться ромом, но сон возвращался к нему опять и опять, словно настойчиво призывая что-то вспомнить. Он и пытался, но не мог. Он будто чувствовал: ему нужно понять, что означает этот сон, и тогда тот оставит его. Он вызывал разные образы, фантазировал, раскручивая эту ситуацию на всевозможные лады. Но ни разу, ни единого разу он не представил, что сон мог быть правдой…

Прошёл ещё месяц: спокойные тихие дни и ужасные ночи. Ричмонд смирился, постарался всё внимание обратить на хлеб насущный: строил дом в гуще зелени, обносил его оградой, проверил и тщательно распределил запасы еды. Её было много, особенно пшеницы, это значит, что он может расчистить поле и попробовать засадить его. Он трудился, а душа отдыхала. Он мог остановиться и просто стоять, ни о чём не думая, никуда не спеша, скользя взглядом за бегущими облаками, или долго смотреть на птицу, летящую вдали. Ел, когда хотелось, если уставал – отдыхал, а вечером, возвращаясь в свой дом, тихо радовался. Одного он не делал: никогда не следил за горизонтом, стремясь увидеть какое-то судно. Напротив, своё жилище устроил так, чтобы случайные гости не могли обнаружить его.

Ночные кошмары становились всё реже. Ричмонд уже не боялся своих кандалов, а тот страх перед чем-то ужасным, что он совершил, таял и таял, исчезая ночь за ночью, пока не пропал.

Однажды вечером, сидя на берегу и наслаждаясь видом моря, Ричмонд увидел корабль. Тот плыл далеко, так далеко, что даже парусов невозможно было рассмотреть, но с Ричмондом произошло что-то невероятное: он страшно испугался. Упал на землю, будто кто-то мог увидеть его с корабля, весь задрожал и покрылся потом. Реакция оказалась столь неожиданной, что он расстроился. «Я одичал, – думал он, – отвык от людей, а потому боюсь их». К невероятному облегчению Ричмонда, судно быстро скрылось вдали. Но вопрос так и остался: хочет ли он видеть людей?

«Нет, не хочу», – отвечал самому себе. А почему? Этого он не знал.

Но он знал другое: этот остров – его защита от чего-то страшного, что может исходить от людей. От какой-то неведомой опасности. Ричмонд не мог объяснить это себе самому, он чувствовал это сердцем.

Миновало несколько месяцев, и память начала возвращаться к нему. Сначала всплывали фрагменты, небольшие картины и эпизоды. Ричмонд удивлялся: такое было? Это – я? Потом воспоминания начали беспокоить его: он чувствовал, что жизнь уходит в опасное, тревожное русло. Но это были его воспоминания, его жизнь! Он наблюдал её как бы со стороны и часто не понимал: как мог он сделать такое? Ричмонд анализировал, рассматривал свои поступки со всех сторон. Он видел, что зло поднималось в нём изнутри: глухое, мёртвое зло, ожесточение на весь мир, на тяжкий труд день за днём. И можно было бы выбрать другой путь, но привычка мешала, заставляла идти по натоптанной тропе. Пока не увидел себя преступником.

В тот день он не просто смутился, он испугался! Воспоминания ужасали его, они стали его врагом, мучили душу. Но самого главного, знал Ричмонд, он ещё не вспомнил. Самое главное было впереди. И тогда он не стал ждать. Он упал на колени и, подняв глаза к небу, взмолился:

– Что бы я ни совершил, прости меня! Умоляю, прости, как бы ни было страшно моё преступление! Не дай мне вспомнить его! Смогу ли я жить, зная о себе что-то ужасное?!

Он горестно раздумывал, сидя на земле посреди своего маленького дома, потом огляделся вокруг. И вдруг ПРОЗРЕЛ! Но не тем, что вспомнил, нет! Его прозрение было совершенно другим. Он всё понял: и о буре, и о корабле, и о том, кто был прикован кандалами в разбитом кубрике: он сам! Наконец, стало ясно, почему тот солдат хотел убить его: он не имел права оставлять заключённого в живых, покидая гибнущее судно. Прозрение коснулось мозга, сердца, связав все нити событий в одну чёткую, строго логическую цепь. Ричмонд вспомнил, как в последний миг молил о спасении. И он получил его! Но не только. Он получил намного больше. Ведь он нуждался не столько в спасении физическом, сколько в спасении души, и это было во сто крат важнее! Он смотрел вокруг себя просветлевшими глазами и видел, чувствовал сердцем, что этот остров – не просто случайное избавление от гибели, это – его тюрьма, но тюрьма милостивая, взамен того страшного заключения на всю жизнь, которое грозило ему от суда человеческого. Этот остров – его епитимия, средство к истинному исцелению. И Ричмонд заплакал. То были слезы радости, тихого умиления, слезы благодарности и любви.

Он плакал долго, что-то шептал, благодарил, и опять плакал, пока не иссякла печаль и осталось только смирение. Душа его успокоилась и уже не страдала. Он глубоко верил, что больше не будет вспоминать: в этом не было нужды, он стал другим человеком. Как бы ни сложилась его жизнь, он никогда не совершит зла. Потому что он исцелён: тихими волнами, солнцем, небом, мирным трудом… Да, он исцелён.

Ричмонд встал и зажёг свечу. Вечер тихо входил в жилище. Звуки ночи раздавались вокруг. Как хорошо и спокойно стало на душе! Мир, чудеснее любого мира… Он знал, что Тот, Кто дал ему это лекарство, Кто защитил его от справедливости людей Своей Милостью, не даст ему вспоминать, не даст страдать сверх меры.

На свет прилетели маленькие ночные бабочки. Он смотрел, как они кружат, и любовался. Все мы – маленькие создания, у всех – свой срок, своя короткая жизнь. Он проведёт дни, ему отведённые, на этом острове. Вместо мрака тюрьмы, пожизненных кандалов – чистая вода, шелест моря, восходы и закаты. «Я буду трудиться, просить прощения и благодарить».

Когда много лет спустя к острову причалила шлюпка, её встретил обросший бородой белый туземец. Ему предложили покинуть остров и вернуться к людям. Но он отрицательно покачал головой:

– Нет, мой дом – здесь. Мне хорошо и мирно на этом острове. Поклонитесь от меня земле.

И остался.

У врат в Царство Небесное

Ранним-ранним утром, когда весь мир ещё спал, чистые, широкие, сверкающие золотом врата раскрылись.

Стражи, высокие юноши с мечами в руках, застыли по обе стороны. Их огненные взгляды были устремлены вниз, туда, где на голой земле, склонив понуренные головы, сидели бедняги: души человеческие, покинувшие тела сегодня ночью. Они не знали, какая участь ожидает их, а потому сидели тихо, недвижимо, скорбно: пропустят ли их во врата? Или так и останутся они навсегда по эту сторону?

Время шло. Никто не выходил из врат, никого в них не впускали. Гнетущая тишина заставляла несчастных гнуться ниже к земле, и у каждого были в этот момент одни и те же мысли: ещё и ещё раз прокручивая в памяти свою жизнь, они взвешивали, анализировали, считали. Сколько раз ошибались, где грешили, как каялись. Что решит Божий Суд? На каких весах взвесит их поступки? И станут ли эти золотые врата, манящие, прекрасные, освобождением их от долгих страданий, счастливым завершением земного пути? Слышались вздохи, едва различимый шёпот – последние молитвы, а иногда рука поднималась, чтобы стереть горячую слезу.

Внезапно в самом центре врат показалась фигура. Это был мужчина: высокий, сильный, и в его облике чувствовалась власть. Стражи посторонились, давая ему дорогу, и он медленно двинулся вниз. Головы несчастных поднимались и смотрели ему в глаза: за кем ты пришёл? Не за мной ли? Но Апостол Пётр, а это был он, медленно шёл дальше. Казалось, он кого-то искал. Иногда Святой наклонялся и пристально вглядывался в облик души. Нет, не тот… Ряд закончился, души застыли. Пётр внимательно огляделся. «Где же ты?» – говорил его взгляд. И вдруг, заметив что-то далеко в стороне, устремился туда.

В самом неожиданном месте, в каком-то прозрачном пролеске, среди тонких деревьев сидел человек. По-видимому, собственная участь совсем не волновала его: он занимался тем, что складывал шалашиком хворост, и если бы у него был огонь, то наверняка разжёг бы костёр! Более легкомысленного занятия в такой момент, казалось, невозможно представить! Но человек ничуть не смущался, а пребывал в самом благодушном настроении.

Святой Пётр подошёл ближе.

– Что ты делаешь здесь? – спросил он с улыбкой.

Человек поднял голову и добродушно ответил:

– А что мне делать там? Меня всё равно не впустят!

– Почему ты решил?

– Да куда уж мне! – человек был весел и прост. – Я ведь из этих, кому даже в игольное ухо не пройти.

– Из богачей, – констатировал Пётр.

– Из них. А если в земной жизни наслаждался, то о небесной и не мечтай, так? – человек положил ещё несколько веточек в свой воображаемый «костёр». В глазах его играли смешинки.

– Всё правильно, – подтвердил Апостол и внезапно протянул руку: – Идём!

Вот тут человек растерялся:

– Куда?

– Туда, где твоё место!

Бедняга привстал, затем побледнел:

– Ты не шутишь?

Апостол Пётр смотрел очень серьёзно.

– Но почему? – тихо спросил человек.

– Помнишь, к тебе в дом как-то вечером женщина постучала? Она попросила что-нибудь из еды.

– Не помню.

– А я прекрасно всё помню. И как твоя жена назвала её пьяницей, и как хотела дверь закрыть. А ты, ни слова не говоря, полез в холодильник и достал всё, что там было. Из той упаковки яиц женщина детям ужин приготовила. Этого ты не видел, конечно…

Человек молчал.

– Я и ещё помню, – продолжал Святой. – На корабле. Девушка, которая убирала каюту…

– Это я помню…

– Её обвинили в воровстве, а ты услышал – и тут же вмешался. И все деньги отдал. Сколько их было?

– Много.

– Да, много. А ты одним этим поступком себе дорогу в Царствие Божие проложил. И тем, что денег не пожалел, и что за невинного человека вступился. Те люди, кстати, нашли потом свои деньги, только постыдились об этом сказать. Мне продолжать?

– Не надо, – человек стоял очень прямо. Он волновался и не мог поверить, потом опустил голову: – Я никогда не был праведником.

– Стыдишься?

– Стыжусь.

– Дай твою руку.

Они шли вдвоём, и длинные полы хитона, в который был одет Святой Пётр, задевали других несчастных, ожидавших своей участи. Один из них, очень высокий мужчина, в упор взглянул на проходившего мимо Апостола, и во взгляде его читался твёрдый вопрос: «А когда же – я?» Святой чуть замедлил шаг и, обернувшись к своему спутнику, вполголоса сказал:

– Этот человек всю жизнь постился, в Храм ходил, всё, что надо соблюдать, соблюдал. А сердца доброго не имел.

И пошёл дальше.

Ворота раскрылись, стражники посторонились, давая входящим пройти. Тихий стон, как шелест, пронёсся над головами. Человек отпустил руку Апостола и с состраданием глянул на тех, кто остался.

– Но ведь у меня – никаких добродетелей, – сказал он с болью, – ничего! – и еле слышно добавил: – Я даже жене изменял.

– Ну, это я беру на себя, – сказал Пётр.

И, улыбнувшись, ввёл в Святые Врата новую душу.

Крылья, которые нас прикрывают

Глубокой ночью Ангел сидел на крыше дома и придерживал мальчика, которому не спалось. Тот смотрел на звёзды, на луну, вздыхал, думал о чём-то своём. А Ангел любовался нежными изгибами детского лица.

«Когда он вырастет, будет ли вот так сидеть на крыше? Станет ли смотреть на звёзды? Или уставший, измотанный, просто повалится на кровать и уснёт крепким, тяжёлым сном?» И Ангел тоже невольно вздохнул. Чуть позже он улетел, – когда мальчик осторожно спустился вниз и отправился спать.

Прошли годы. Уже повзрослел, стал юношей тот паренёк, что сидел на крыше. Но всё так же устремлялся к звёздам его взгляд. А его неизменный спутник, Ангел, широким крылом раздвигал для него облака.

Но однажды юноша встретил девушку. И теперь он искал звёзды в глазах любимой. «Так устроены люди, – думал Ангел, – они влюбляются и теряют потребность смотреть ввысь». Он сидел на крыше один, наблюдая за ходом небесных светил. Но однажды услышал смех и увидел девушку, которая поднималась, увлекая за собой юношу.

– Идём, – говорила она, – я покажу тебе что-то.

Очень осторожно она подвела друга к самому краю и глянула вниз. Ангел тут же подставил крыло.

– Смотри, – улыбнулась она, – ты это видишь?

– Что я должен увидеть? – пожал плечами молодой человек.

– Неужели ничего, ничего не видишь?

– Вижу горы, лес, сёла…

– А крыло?

Ангел вздрогнул.

– Каждый раз, когда я стою на крыше, вижу это крыло… – её голос звучал очень тихо.

– Может быть, тебе это кажется? – спросил юноша и склонился, чтобы поцеловать её.

Ночь текла незаметно, влюблённые скоро спустились, их лёгкий смех растворился в тишине. Ангел остался сидеть: ему некуда было торопиться. Но скоро услышал шаги и увидел, что юноша возвращается.

– Ты ещё здесь? – спросил человек.

«Я никуда не уходил», – мысленно ответил Ангел.

– Я всегда думал, что ты охраняешь меня, – сказал мужчина, – чувствовал, только видеть не мог.

Ангел склонил голову. Юноша сел и устремил взгляд в небо. Он сидел долго и не заметил, как откуда-то сбоку подкралась туча и начала накрапывать дождём. И тогда Ангел придвинулся ближе, широко раскрыл свои крылья и долго держал их над его головой.

Воины Иерусалима

Город замирал. Жаркое солнце склонялось к западу, унося зной и нестерпимый свет, прогретый воздух остывал, и первые порывы вечерней прохлады врывались в распахнутое окно. Шум центральных улиц и объездной дороги вокруг стен Старого Города доносился сюда смягчённым толстыми стенами моей «крепости» – скромной комнаты, которую я снимал в той части древнего Иерусалима, которая называлась еврейским кварталом.

Здесь жили, в основном, религиозные семьи, достаточно богатые, чтобы позволить себе дом в столь дорогом месте, и очень немного светских, но я не относился ни к тем, ни к другим. Я был христианином. Душа моя всецело принадлежала Христу и Его Святой Православной Церкви.

В Израиль в возрасте семи лет меня привезли родители-репатрианты, а сейчас мне исполнилось тридцать два. Работал в небольшой фирме, обслуживающей компьютерные системы, и всё свободное время проводил, гуляя по святым местам.

Иерусалим – огромная книга, и читать её можно до бесконечности. Как часто приходилось мне открывать новые страницы в этой удивительной книге! Я знал каждую башню, каждую бойницу в Старом городе, легко ориентировался в запутанном лабиринте улиц, часто сам становился добровольным экскурсоводом для группок туристов, рассеянно бродивших тут и там. Но я не знал даже половины и понял это лишь тогда, когда над моей головой раскрылась другая реальность: город над городом – Небесный Иерусалим.

Я едва заснул, и мне показалось, что проспал не более часа, как вдруг открыл глаза. Темнота рассеивалась лёгким светом уличных фонарей. Кроме меня, в комнате находился кто-то ещё. Он сидел у противоположной стены, на полу, спокойно сложив руки и… крылья! В его облике царил мир.

Может быть, именно поэтому я не задёргался, не стал читать «Отче наш» и другие молитвы, чтобы спугнуть незваного гостя, ведь, как известно, и бесы принимают обличия светлых ангелов. Нет, я воспринял его совершенно естественно: гость! Мы смотрели друг на друга и ждали.

– У тебя прекрасная выдержка, – сказал Ангел, – и тёплый дом.

Я взглянул на стены:

– Да, иконы.

Он кивнул:

– Поддержка и защита, – помолчал. – Ты готов идти?

Любой нормальный человек спросил бы: «Куда?» Но я почему-то сразу поднялся. Он тоже выпрямился и, не сделав ни единого движения, оказался рядом со мной: на голову выше меня! Огромные плечи, весь стройный, высокий, сильный. Я не был маленьким, но почувствовал себя ребёнком. А в следующее мгновение отделился от тела.

Это был тот же я, но совершенно другой, потому что земной «я» сразу же лёг на кровать и уснул. Моё новое тело было выше, легче, свободнее. Его пластичные формы вдохновили меня, и я, ещё не понимая, откуда во мне доверие к Ангелу, подал ему руку. Мне показалось, что он улыбнулся, а затем устремил свой взор вверх, и мы начали медленно подниматься. Свободно прошли потолок и поднялись над крышей дома. Ангел вёл меня так, как водят детей, но я и нуждался в поддержке, потому что новые ощущения захватили меня: я трепетал, слегка задыхался и, хоть он и похвалил мою выдержку, немного волновался.

Город остался позади. Как-то очень быстро и незаметно уплыли плоские кровли домов, огромная площадь у Стены Плача, купол мечети Омара и золотые кресты монастыря в Гефсимании. Воздух стал прозрачнее, и мы вошли в другую реальность.

Здесь было светло и спокойно. Земля с её смятенными мыслями и взбудораженным пространством осталась позади, а в этом мире царила тишина, и тонкие волны радости тут же незримо проникли в мою душу.

– Как хорошо, – невольно выдохнул я.

Ангел бросил на меня быстрый взгляд.

– Духовное пространство может быть разным, – сказал он. – Сейчас оно расслаблено, но ночью…

– Что – ночью? – спросил я, потому что он сделал паузу. – Вампиры? – и улыбнулся.

Но мой собеседник был очень строг:

– Нет, бесы! – и двинулся дальше.

– Бесы? Что это значит? – но мой вопрос остался без ответа – до поры.

Мы поднялись на высокую точку и остановились. Вокруг простиралось чистое, безмятежное пространство, покрытое высокими травами, на горизонте – лёгкие облака, и свет – без солнца.

– Это лишь одна из областей тонкого мира, – пояснил Ангел, – но их много, и все они прекрасны.

– Я много раз слышал, что духовный мир намного красивее, чем мир земли…

– Да, потому что формы здесь пластичнее, и они быстрее отзываются на замысел Творца.

– А кто творит?

– Дух! – он улыбнулся. – А также мы сами. Ты тоже это умеешь.

– Как? Я же живу на земле!

– Но твой дух живёт в обоих мирах, – спокойно ответил Ангел.

– Не совсем понимаю…

– Ничего. Скоро ты всё узнаешь.

«Что мы делаем здесь? Для чего он привёл меня в это место?» – думал я, и Ангел, словно услышав мою мысль, широко повёл крылом:

– Я знаю, что ты любишь этот город…

Далеко под нами простирался земной Иерусалим.

– Да, люблю, – признался я.

– А если бы кто-то сказал, что именно твои силы нужны, чтобы защитить его?

– Защищал бы, – просто ответил я.

Казалось, он остался доволен ответом. Подал мне руку:

– Идём!

– Куда?

– Возвращаемся.

– Как, уже? – думаю, в моём голосе явственно слышалась растерянность и разочарование. – Но я даже не успел узнать твоё имя!

– Елеазар.

– В переводе с иврита это – «Божья помощь».

– А ты – Андрей, «мужественный».

Обратный путь оказался коротким: едва спустившись, я будто провалился в плотное земное пространство – и внезапно открыл глаза в своей комнате.

Что это было? Реальность! Да ещё какая реальность! Я сидел на кровати и, в изумлении покачивая головой, опять и опять переживал увиденное, а моё тело хранило отзвук невесомости, какого-то удивительного света и чистоты. Наконец, успокоился, заставил себя лечь и уснуть, теперь уже по-настоящему.

Прошёл день или два, я ждал, но Елеазар не появлялся. Однако особое чувство уверенности, что он вернётся, не покидало меня. Слишком много вопросов осталось без ответа, и, кроме того, я словно точно знал, что этот короткий визит был лишь прелюдией к чему-то большому и важному, что должно совершиться в моей жизни.

Синей ночью над моей головой раздался тихий голос:

– Андрей, нам пора.

Я немедленно встал. Он был здесь, посреди полутёмной комнаты, и в его руке сверкал меч. Я мельком взглянул на часы: почти двенадцать. Это значит, что проспал всего час.

Мы поднимались очень медленно, и Елеазар рассказывал:

– Каждую ночь полчища бесов пытаются проникнуть в Святой Город. Их нужно сдерживать, поражая нещадно. Мы, Ангелы, сражаемся вместе с людьми. Этот меч твой, но я отдам его тебе только в том случае, если ты сам попросишь его.

– Я никогда не держал в руках меч.

– Не ты, твоё земное тело. Оно, действительно, не умеет сражаться. Но ты настоящий, твой дух, – прирождённый воин. И ты сам это скоро поймешь.

Мы стояли над восточной частью города. Внизу, еле заметно, светились очертания ворот. Прямо в воздухе простиралось поле. Это было необычное поле. Оно словно дышало битвой, и следы предыдущих сражений явственно виднелись на нём: брошенные шлемы, осколки мечей, обрывки одежды. И тонкая, едва ли похожая на настоящую кровь. Я ощутил холодок: в воздухе, невидимая, но хорошо ощутимая, витала смерть.

За нашей спиной с земли по одному поднимались воины: светлые фигуры, закутанные в плащи. В их руках сверкало тусклое серебро мечей.

– Кто эти воины? – спросил я Елеазара.

– Люди, такие, как ты. Все они – христиане, и все очень чисты. Взгляни на их доспехи.

– Они сияют, как огонь.

– Да, но лишь молитва, соединённая с духовной чистотой, даёт вот такие доспехи. Их очень трудно пробить. Но ты должен знать, что и здесь умирают.

Мне захотелось оглядеться. Воины становились в ряд, занимая позицию перед боем, и я ощутил на своём лице их взгляды. Словно каждый спрашивал меня: «А что же ты?» На мгновение растерянность овладела мной. Как сражаться, как держать щит и меч? Но что-то произошло, изнутри поднялась неведомая сила, мой дух словно воспрянул, а сердце согрелось огнём. Я смотрел на эти фигуры и вдруг ясно и твёрдо произнёс:

– Дай мне меч!

Ангел подал мой меч, и я поразился тому, как ладонь обхватила его рукоять: будто тысячу лет делала это. Другая рука привычным, неподражаемым жестом оградила тело щитом: почти до глаз, но так, чтобы видеть всё поле. Откуда я знаю, как это делать?!

– Твой фланг – левый, – скомандовал Елеазар и занял место в строю.

Я быстро встал по левую сторону. Воины потеснились, чтобы дать мне место.

В эту минуту из пространства прямо перед нами стала возникать тьма, подобная чёрной грозовой туче. Она приближалась – и мы услышали гул. Рёв сотен голосов, грозный, ни с чем несравнимый. Туча зашевелилась, и я увидел бесов. Но не только! Неожиданно для себя в куче мерзких, поганых голов я разглядел людей! Они тоже были одеты в броню, но не сияющую, а чёрную: настолько, что, казалось, она поглощает свет. Тёмные воины!

Слева и справа сблизились плечи. Никто не произнёс ни слова. Но, едва тьма подступила, засверкали мечи.

Как рассказать про сражение? Как передать этот пламень, когда нет мыслей, но ты весь собран, будто струна, и видишь не только врага, но и воина, бьющегося рядом? Как передать силу взмаха, гул сердца, огненность всех мышц? И то, что меч в твоей руке – это часть тебя, и ты владеешь им так, словно сражался много веков?

Поле стонало, кричало, визжало. Поражённые бесы извивались и тянулись лапами к ногам воинов духа. Чёрная туча текла и текла, пытаясь пробиться к городу, просочиться сквозь наши ряды. Высокие, сильные Ангелы, даже не закрываясь щитами, прожигали огненную дорогу в полчищах тьмы. Мечи в их руках были подобны лучам света. Сколько часов прошло? Мы будто вышли из времени и пространства, только тьмы не становилось меньше. Она всё подступала и подступала, до тех пор, пока вдруг с той стороны не послышался трубный зов, и бесы медленно попятились назад. Мы не преследовали их, все воины тут же сомкнули ряды. Я видел брата справа и тонкую фигуру бойца слева. Несмотря на небольшой рост, он провлял немалое мужество, помогая мне и сдерживая натиск врагов. В какой-то момент он крикнул звонко:

– Стань ко мне спиной! – и мы продолжали биться, защищая друг друга.

Теперь я хотел поблагодарить его, но он внезапно исчез.

Воины расходились.

– Я всегда говорил, что новички особенно отважны, – послышался голос, и я бросил взгляд в сторону говорящего. Высокий боец в сверкающих доспехах улыбнулся мне и кивнул. Я был благодарен ему.

– Сколько нас было? – спросил я Елеазара.

– Двадцать пять и шесть Ангелов.

– Это постоянное число?

– Нет. Но битва идёт не только у этих ворот. С севера, запада и юга такие же воины сражаются за Иерусалим.

– Но почему – мы, люди? Разве недостаточно Ангелов?

– Это ваш город, и вы должны уметь защищать его.

На прощание он тепло посмотрел на меня:

– Храни чистоту, и ты всегда будешь в наших рядах.

До самого утра я ходил по комнате. Битва ещё горела во мне. Усталости не чувствовал, наоборот, духовный подъём, будто сражение придало мне силы. Наконец, немного успокоившись, начал собираться на работу.

Брился – и смотрел на своё лицо. Какая разница во внешности! Там я выше, шире в плечах и, хотя и здесь высок, но худощав, и нет той мощи. Елеазар сказал, что мой дух – прирождённый воин. Что это значит? Особые качества души? Я не знал, но продолжал сосредоточено сравнивать. Здесь мои волосы – тёмные, каштанового оттенка, а там – будто насквозь пронизаны солнцем. Глаза – карие, глубоко посаженные. Строгое лицо. Взгляд пристальный, глубокий. Похож ли я на себя в тонком мире? Вопрос.

На работе был собран, как никогда. Всё получалось, всё понималось с первого шага. Но задолго до обеда почувствовал страшный голод и съел в два раза больше, чем обычно. Когда настал вечер, лёг раньше, постарался уснуть. Я мечтал о битве…

Как только бой кончился, я обернулся к воину слева, снял шлем. Не знал, что сказать ему, и просто обнял: он опять защищал меня, и в какой-то момент, когда тёмный меч уже почти коснулся моей груди, отразил его чётким ударом. Боец немного смутился, но тоже по-братски похлопал меня по спине. И тут же исчез.

Неподалеку кто-то лежал. Безжизненный меч остывал рядом. Глаза воина неподвижно смотрели вверх, и казалось, что и после смерти он устремляется к Небесам. Павшего завернули в плащи и унесли, братья проводили его взглядами.

– Что с ним будет? – спросил я.

– Ты ещё не знаешь? Он умрёт через три дня. Это время, нужное, чтобы события, происшедшие здесь, проявились в земном мире.

– Три дня… – тихо повторил я.

– Да, это – реальность.

Вечер. Дневная жара спадает, и люди высыпают на улицу: подышать свежим воздухом, погулять. Я сижу за столиком в уличном кафе неподалёку от дома и потягиваю свежевыжатый апельсиновый сок. Вокруг много туристов, разные языки, разный цвет кожи. Прохаживаются аккуратные напомаженные старушки в сопровождении галантных старичков, целые семьи арабов с многочисленной детворой. Все эти люди мирно гуляют под ласковым вечерним небом и даже не подозревают, что каждую ночь над их головами звенят мечи, идёт настоящая битва: сражаются сотни воинов за то, чтобы этот город не заполонила тьма.

Сражаются в духе, а умирают – реально.

Я поднимался наверх. Один из Ангелов подал мне меч. Елеазар расставлял ряды:

– Андрей, Анастасия, Самуил – левый фланг!

Я не ослышался? Анастасия? Кого он имел в виду? Разве среди нас есть женщины? Стоя на своём месте, я бросил быстрый взгляд вправо. Многих воинов я уже знал: здесь были греки, монахи из Братства Гроба Господня, – это Братство сотни лет несёт службу в Храме Воскресения, и мне иногда казалось, что я узнаю некоторых из них. Были арабы: священники и не только. Но женщин я ни разу не видел. У Самуила, он стоял рядом со мной, на плаще виднелся маленький чёрный крест, и такой же – на шлеме и щите. Это – монашеский знак. Многолетняя чистота давала Самуилу такую силу, что он мог, пожалуй, один держать весь левый фланг.

Я уже знал, что в рядах воинов духа сражались лишь те, кому на земле исполнилось тридцать. Но многие воины казались мне старше. Значит, они защищают Иерусалим не один десяток лет! Брат слева обычно исчезал сразу после боя, а потому я не мог с ним познакомиться и ни разу не видел его лица, но испытывал к нему настоящее братское чувство. Он был хрупким, с тонким станом, но так гибок и ловок в бою, что, сражаясь рядом с ним, я чувствовал себя абсолютно защищённым.