Читать книгу: «Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым», страница 4

Из Никольска мы уехали в 1922 году в Великий Устюг, где прожили всего лишь год. Там я пошел в школу.

По Вологде

Прошел мимо старого дома на углу улиц Кирова и Мальцева, в котором мы жили в 1923–1928 годах. Он одряхлел, стал ниже, как бы сгорбился, но еще стоит, хотя кругом выросли новые высокие дома. Вот крыльцо – на нем часто сидела бабушка Бронислава Людвиговна. Вижу ее: в широкой серой или коричневой блузе, очень полная, с расплывшимся широким добродушным лицом, с тройным, опускающимся на ворот блузы подбородком. Глаза у нее и в семьдесят лет были хорошие, и она любила читать. Читала польских писателей, исторические романы Сенкевича, Крашевского…

Бродил по городу. Пришел на Соборную горку. Сюда приходил много раз в разные годы, в разные минуты жизни, веселые и печальные, тревожные и спокойные. Вспомню некоторые из них.

1926 или 1927 год. Лето. Вечер. Солнце уже садится, последние его лучи среди серых облаков. Я с отцом. Сидим, молчим, изредка о чем-то говорим, смотрим на вечернюю рябь. Направо, в стороне моста, белеет чайка на сером фоне неба. Сейчас чайки нет, и отца давно нет…

1963 год. Я прошел по конкурсу преподавать в Липецкий институт. Жена Муза – в Сочи. Я один должен решить, ехать или не ехать. Мучаюсь сомнениями. Опять пришел на Соборную горку. Ко мне подсел старик – знал еще моего деда. Другой старик, позже – через несколько лет, остановил на улице, спросил: «Кто такой И. Шайтанов, чья статья появилась в “Красном Севере”? Не Илья ли Шайтанов?» Илья, мой дед, оказывается, в качестве крестного отца присутствовал при его крещении. Я ответил, что Ильи нет в живых уже полвека, а статью написал Игорь, мой сын.

Дед, наверное, тоже приходил на Соборную горку. Может быть, и прадед, и прапрадед. Рядом собор, в котором они, конечно, бывали. Наши корни в Вологде. Как от них оторваться?

Подготовка текста к печати

И. Шайтанова

О вологодском быте середины прошлого столетия

Встреча с культурой на вологодской улице
Беседу с М. Н. Богословской вел Игорь Шайтанов

Душный август на загазованном Советском проспекте возле еще не снесенного тогда речного вокзала. Здесь всегда было особенно шумно и дымно.

…Тяжелые грузовики несутся дребезжа (кажется, вот-вот развалятся), с ревом и гарью. Улица хоть и не широка, но сразу не перейдешь. И вдруг посредине улицы вижу ее – маленькая хрупкая старушка, вся в белом, с зонтиком и с палочкой. Прямая, легкая. Сразу узнаю Марию Николаевну и перебегаю вслед за ней.

– Здравствуйте, – и на всякий случай представляюсь, – я внук Манефы Сергеевны Перовой.

– Как же, помню. Что? Как видите, на ногах, а ведь мне девяносто девятый. С вашей мамой недавно разговаривала по телефону.

Да, мама говорила об этом, как и всегда – о Марии Николаевне, своей учительнице биологии и минералогии. В 1938 году, когда мои дедушка и бабушка были арестованы, мама с младшим братом просидела ночь в очереди, чтобы приняли передачу, а наутро в школе был экзамен по математике. Спасла Мария Николаевна: настояла, чтобы вывели общую оценку. Сама она тоже была накануне ареста.

– Что вы думаете о современной политике? – Сквозь уличный грохот пробивается ее вопрос. И тут же опережает меня с ответом. – Я все-таки оптимист, хотя и от своей социалистической веры не отступила.

Я прошу разрешения в один из приездов в Вологду навестить ее. Получаю приглашение, которым воспользовался только в январе 1994-го, за три месяца до ее столетнего юбилея.

Воспроизвожу разговор, каким его записал. Хотелось сохранить строй мысли – ясной и достойной. Строй языка – в нем звучит целое столетие. Здесь и давние – дореволюционные – выражения и интонации. И другие, насильно вбитые в наше сознание, так что никак их не забудешь, цепляются, держат. У слова своя память – историческая и культурная.

– Мария Николаевна, бывают знаменательные совпадения. Вчера я читал в «Вологодских епархиальных ведомостях» некролог моего прапрадеда протоиерея Александра Шайтанова, и там сказано, что отпевал его в Кадникове летом 1893 года священник Николай Богословский.

– Так, папа около этого времени начал служить… Но, постойте, в Кадникове? Нет, другой Богословский, их ведь много было. Наша-то коренная была фамилия Захарьины, и жили в селе Захарьино, но когда там открывали новую церковь Ивана Богослова, как раз кончал старший сын священника семинарию. Церковь освятили, его назначили священником и дали фамилию Богословский. Пять поколений все по линии священников. Мои дедушка и бабушка жили в Кубенском.

– А вот автор статьи в тех же «Ведомостях» об открытии в Кубенском в 1894 году библиотеки…

– Это мой папа. Его книгу о Кубенском сейчас переиздают – подарок, говорят, к вашему столетию. Папа всю жизнь прожил в Кубенском. В нашем доме открыт краеведческий уголок. И я оттуда уехала в 1917 году учиться в Вологодский педагогический институт. Первые года дома не бывала, потому что связь с родителями считалась потерянной, хотя я связь, конечно, имела, но ездить туда к отцу-священнику не могла. Меня и так исключали из института, потом восстанавливали. Я окончила, работала, затем была арестована, сидела в одиночке, в конце концов оправдали. А папу расстреляли. Фамильный путь Богословских очень, очень длинный. Много было страданий, все тяжело, все пережито. Как у Ахматовой: «Звезды смерти сияли над нами, и безвинная корчилась Русь…»

– Мария Николаевна, вы всю жизнь прожили здесь, в Вологде, в провинции. Как вы относитесь к этому понятию и к самому слову «провинциал». Оно было в ходу?

– Так как же.

– А с каким отношением его произносили?

– С отношением добродушного снисхождения. У столичных – манера говорить, манера держаться, а в провинции все это было гораздо проще. Считалось, что провинциалы, быть может, не имеют правильного литературного языка… Но, знаете, провинциалы часто культурно росли очень быстро. Мне кажется, что провинция никогда не спала, и культурная работа там велась внутренне очень большая.

– В июле этого года в Вологде задумали провести «круглый стол» по культуре русской провинции…

– Очень интересно, ведь сколько помещиков здесь было.

– А почему только о помещиках речь?

– Конечно, все это общий корень. Дворянство с земством. Затем духовенство – округа благочиннические. Потом купечество как таковое, ведь наша Вологда тоже купеческая, и мое Кубенское, его росту способствовала много купчиха Буракова. Купечество делилось как бы на две части: коммерческое и такое уже с духом, как – здесь недавно вспоминали – Леденцов, отдававший много сил и средств на поднятие общей культуры. Это все постепенно формировало общество, духовный мир нашего вологодского края. А перед Первой империалистической войной, если взять наше общество, – большие культурные силы работали: народные чтения устраивались, земство открывало школы, способствовало просвещению. Из партий особенно революционно, энергично работали эсеры – среди крестьянства, помогали земству.

– А вам не кажется, что великая русская литература не вполне справедлива к провинции, даже Чехов. Глубина провинции, ее внутренняя жизнь остались не до конца увиденными?

– Чехов, конечно, бытовую сторону подмечал. И другие тоже: Помяловский, Гарин-Михайловский…

– А вам сейчас кажется, что духовной жизни там было недостаточно?

– Вот если конкретно брать, – я учительница в начальной школе, окончила гимназию. Что мы вели, кроме занятий с учащимися? Обязательно работу по просвещению крестьянства. Грамоте учили, во время войны письма писали, беседы проводили. Ко мне ездил представитель земства, привозил исторические картины, изображавшие Александра Невского, Сергия Радонежского, Дмитрия Донского, Николая Угодника – кому что нравилось. Показывали их с волшебным фонарем, который был как теперь – телевизор. У меня каждый четверг в деревне Настасьино беседы с крестьянами, и это велось по всем округам.

– А роль священника?

– Папа очень любил проповеди. Он был священником немного нового толка, считал, что его роль – в первую очередь нравственно поднимать население. Он не очень верил в простое моление. Расскажу конкретный случай.

Я была в своей комнате. Приходит папа, а я молюсь. Он говорит: «Маня, ты что делаешь?» – «Молюсь, папа». – «Так ты о чем молишься-то?» – «Чтоб все было хорошо». – «Слушай, ты помнишь, вчера пришла с учительского собрания и опять, говоришь, тетради не проверила, а завтра надо будет проверять другие. Вот ты остановись на этом: ты молишься, а если бы высидела ночь, все проверила, тогда бы и сделала большое дело, нравственное, сильное дело. Если хочешь, это было бы угодно Богу, чтоб ты над собой работала, а не то, чтоб ты кланялась, просила у Него помощи. Надо не просить, а на себя обращать внимание, на свои поступки. Собой займись, за собой следи, пусть это будет твоей верой».

У него и в духовной жизни села направление было такое же. Приходит как-то женщина, бросается папе в ноги: «Батюшко, спаси, ведь Иван-то мне жизни не дает, измучил всю, избил, мне и жить невозможно. Помолись за меня». – «Садись, Елизавета, скажи, как вы живете». – «Вот он приходит, батюшко, пьяной, орет, а я его брошу, последний раз даже из ковша водой облила». – «Слушай, давай-ко порассуждаем. Вот пришел он пьяный, так ты его не ругай, а возьми в чулан сведи, скажи, мол, – ляг на диван, выспись. Если голоден, так дай ему поесть что-нибудь. Пусть он бурчит, ты его накорми и оставь. Понаблюдай за собой. Не ругайся, спокойно делай свое дело. Станет-то трезвый, не будет ведь тогда тебя бить?» – «Нет, не будет». – «Зачем же ты его сердишь-то. Ты изменись, а не Ивана ругай. Что я буду молиться об Иване, дело-то в тебе, в том, как ты к нему относишься».

Она все равно просит: замоли. Отец отвечает: «Я-то буду молиться, а ты-то за собой последи. Измени свое отношение к Ивану».

Он побеседовал с ней в таком духе. Потом через какое-то время, смотрю, опять она. В ноги бросается: «Ой, замолил, замолил. Иван-то ведь другой стал, батюшко, вчера и ведра починил, и все мне делал. И пить-то стал гораздо меньше. Мы теперь с ним, батюшко, и не ругаемся».

Такое у отца было направление работы как священника – воспитательное.

– А многие придерживались этого направления?

– В том-то и дело, что немногие, очень немногие. Были священники и пьяницы, были такие, что с крестьянами пили, сколько угодно. Были священники-предприниматели, которые сельским хозяйством занимались, честные, хорошие, но лишь своим деловым примером. А такие, как отец, вот Шаламов – старый Шаламов – был. Отец относился к нему хорошо. Шаламов тоже все говорил: священника роль – пример своим образом жизни. Он не признавал, чтобы священник когда-нибудь появился в приходе пьяным, а это обычное дело – священники всегда напивались.

Правильно поставленная роль церкви там, где священники были на достаточной высоте, на достаточном уровне культуры. Они вели просветительную работу, читали проповеди. Папины печатались даже в «Епархиальных ведомостях», ему награды давали за это.

Такой была воспитательная роль церкви. А молитва – красота, духовная жизнь. Хорошее пение, хорошая служба – все это торжественно по древности обряда. Церковь – первый пласт культуры по поднятию общественного сознания и внутренней жизни человека.

Папа меня, собственно, на материалистический путь наставил. Девочкой водил гулять, небо показывал, заинтересовал природой, он природу очень любил. У нас был хороший сад, много плодовых деревьев, вишни. Отец всем сам занимался.

– А вы Шаламова, отца писателя, не видели?

– Нет, лично с ним не встречалась, помню, что он как-то к нам приезжал, знаю, что папа с ним общался.

Из тех, кто принадлежал к передовому духовенству, я хорошо знала отца Сергия Непеина. Его жена была родная сестра моего папы. Дядя Сережа все работал над историей Вологды – «Вологда прежде и теперь». Помню, как работал, списки делал.

Было большое собрание у духовенства между собой. Ходили друг к другу, собирались, играли, музыка была, читали, здесь и начало революционных идей, тут и Чернышевский, и Павлов, они корни свои ведут из духовенства, из такого вот быта. Мы тоже, когда собирались, поговорим, поговорим, да и о политике, по-своему.

– А сама эта среда после 1917 быстро рассыпалась?

– Можно сказать, что очень быстро, но я связываю это не с Лениным, а со Сталиным. Для меня Ленин личность историческая, большая, крупный революционер.

Взять сам 1917 год, с революцией сначала вся интеллигенция шла. Питирима Сорокина помню, чудеснейший оратор был, уехал в Америку. Я его не один раз слышала в бывшем страховом обществе. Интересный человек, широкий. Даже Ленин так устроил, что его в Америку выпустили, сказал: это достойный человек и с правильным мышлением. Спас его.

Тут были первые съезды, выборы в Учредительное собрание, общий подъем интеллигенции, резкая партийная борьба между меньшевиками, большевиками, эсерами. Я была участницей второго выборного собрания в деревне Каншино. Я выступала там за меньшевиков, и вот встал молодой матрос: «Ой, барышня, барышня, ничего вы не знаете о большевиках, как вы мало всего знаете». И у меня на всю жизнь осталось, что я неграмотный человек, что мне надо учиться.

– Мария Николаевна, но ведь и после 1917-го, и после 1924-го люди прежней среды, прежней культуры оставались и остаются – вы одна из них.

– Я всю жизнь была «я», всегда по жизни шла со своим «я», и вот теперь – конец борьбы. Знаете, у Киплинга:

 
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело,
И только воля говорит: «Иди!»
 

Я этой волей и живу. Это воля к жизни и еще некоторая доля интереса ко всему окружающему остались. Они меня держат. Так что жизнь – штука сложная, не просто она проходит. Надо жить до конца. Мне сейчас очень трудно жить чисто физически – ничего не вижу. Мне, конечно, все покупают, но варить-то, делать приходится самой. И уже – предел. Я решилась на операцию глаз, на седьмое февраля назначили. Я им прямо скажу: я всю жизнь экспериментировала, столько опытов разных провела, черных куриц делала белыми, так что экспериментируйте со мной. Вот вам экземпляр для медицинского опыта.

Я единственно, что хочу, – видеть лица. Я хочу уйти из жизни, чтобы в последний момент я все-таки видела лица. Вот мое желание.

P. S. Операция на глаза прошла удачно. В свое столетие в апреле 1994 года Мария Николаевна видела лица людей, пришедших поздравить ее. Умерла она спустя три года – 1 мая 1997-го.

2008

Ирина Гура
Старая Вологда

1949 год. Мы с мужем приехали в незнакомый город, чтобы начать новую самостоятельную жизнь. Позади было пять университетских лет в большом волжском городе Саратове. Здесь нам предстояла работа на кафедре литературы педагогического института.

О Вологде мы имели самое смутное представление. Знали, что город областной, старинный, находится где-то на севере. Особенно разбираться и вникать было некогда – собрали свои нехитрые пожитки и поехали. От Москвы поезд тащился часов 14, и за это время мы с интересом и не без труда постигали особенности вологодского произношения, прислушиваясь к разговорам наших спутников, коренных вологжан.

Наконец прибыли к месту своего назначения и вышли на привокзальную площадь. Первым человеком, принявшим нас на Вологодской земле, стал лаборант кафедры литературы Иван Сергеевич Окулов. Уже немолодой, очень милый и деликатный человек, он встречал нас на институтском грузовике, которым правил Валентин Менгелеев, впоследствии не один раз выручавший нас своим транспортным средством. С грохотом, подпрыгивая на булыжниках, которыми была вымощена главная улица, конечно же носившая имя Сталина, мы отправились на улицу Папанинцев (теперь – проспект Победы). Здесь находился единственный в то время ресторан под названием «Север». Он и сейчас существует под тем же названием. Над ним были расположены номера, принадлежавшие в старое время, видимо, одному хозяину. Небольшие узенькие комнаты были превращены в квартиры для преподавателей и служащих института. После крохотной комнатушки в общежитии Саратовского университета это жилище показалось нам настоящими хоромами. Ведь имелась еще и кухня с плитой, небольшой чуланчик, водопровод на общей кухне и прочие удобства – тоже общие. Мы были непритязательны и готовы довольствоваться малым. Совсем недавно закончилась война, жизнь еще только налаживалась, а мы, вчерашние студенты, пока еще ничего не заработали и не могли предъявлять никаких претензий.

В институте нас приняли хорошо. Декан историко-филологического факультета Олег Владимирович Шайтанов и заведующий кафедрой литературы Геннадий Иванович Лебедев определили нам нагрузку, учли и наши пожелания. Оставалось еще несколько дней до начала занятий, и мы решили познакомиться с городом. Оказалось, что мы живем в самом центре. Кругом были интересные старинные здания, остатки бывших рядов, Каменный мост, где находилось фотоателье с дореволюционным чучелом медведя при входе, а рядом – «Оптика», где еще продавались пенсне. Здесь же находилось несколько магазинов, и в том числе особенно привлекательный для меня – кондитерский. Правда, и в бывших рядах продавали вкуснейшую вещь – маринованные белые грибы. Их доставали из больших бочек. Красивые, желто-коричневые, скользкие от маринада, они были восхитительного вкуса.

Как ни странно, в первые годы пребывания в Вологде мы могли лакомиться такими вещами, которые теперь попали в разряд почти недоступных. Это была черная икра, которая стояла в больших емкостях и ее продавали на вес, и крабы. Последние не пользовались особым спросом у населения, и потому банки с этим деликатесом красивыми пирамидами возвышались на полупустых полках продовольственных магазинов.

По городу ходили три автобуса. Маршрут первого номера начинался на Льнокомбинате и заканчивался в Ковырине (теперь – Октябрьский поселок). Номер третий шел от Прилук до вокзала, и так оставалось многие годы. Как ходил номер второй, не помню. В конце 1950-х годов появилось несколько такси.

Одной из примет Вологды были деревянные тротуары. Константин Симонов, проезжавший через Вологду на Карельский фронт в октябре 1941 года, написал здесь стихотворение «В домотканом деревянном городке»:

 
В домотканом деревянном городке,
Где гармоникой по улицам мостки,
Где мы, с летчиком сойдясь накоротке,
Пили спирт от непогоды и тоски…
 

Деревянные мостки еще держались на улице Урицкого до конца 1950-х годов, когда мы переехали в новый дом и когда постепенно вообще менялся облик улицы, появлялись каменные дома. А тогда прямо в центре, рядом со зданием института, на берегу, возле Соборной горки находилось деревянное здание институтского общежития, а дальше – величественная громада Софийского собора. Это место стало навсегда самым любимым в городе.

В общежитии мы часто бывали у своих коллег, вскоре ставших друзьями. Это были Тамара Алексеевна Беседина и ее муж Юрий Дмитриевич Дмитревский, приехавшие из Ленинграда. Тамара Алексеевна работала на нашей кафедре, она окончила Ленинградский университет, и у нас нашлись общие знакомые, а главное – общие учителя, как, например, профессор Гуковский, который во время эвакуации работал в Саратове. Дмитревский был географом, но филологические проблемы и интересы были ему не чужды. Мы подружились и с Анной Михайловной Гольдиной, человеком большой души, преподававшей педагогику.

Из нашего дома перебрался в это общежитие еще один наш приятель, замечательный человек, специалист по русскому языку Борис Николаевич Головин, впоследствии профессор Горьковского университета. Вскоре на кафедре русского языка появилась пара молодых преподавателей – Татьяна Георгиевна Паникаровская и Вячеслав Александрович Шитов. Они жили в другом общежитии, на улице Лермонтова, но это не помешало им примкнуть к нашему дружескому кружку. В том же 1949 году после окончания московской аспирантуры на кафедре экономгеографии появилась Валентина Ивановна Веселовская, с которой я была знакома еще со школьных лет во Владимире. Наш декан, которого мы немножко побаивались на работе, оказался веселым и остроумным человеком, а его жена Муза Васильевна была первой красавицей Вологды.

Все вместе мы отмечали праздники, дни рождения, привнося в эти традиционные сборища много выдумки и молодого задора. Загадывали шарады, играли в литературных героев, писали смешные телеграммы, пожелания и шаржи, выпускали подходящие к случаю газеты. Дмитревский играл на пианино, и мы пели песню про Вологду. Музыка принадлежала ему, а слова – мне. И хоть Вологда была мне не родная, я писала с полной искренностью о ее очаровании, потому что это было близко к моей ленинградской природе:

 
Неказистая, суровая, простая —
Березняк, рябинка да сосна…
В целом свете ближе нету, нету края,
Вологодская родная сторона!
Белой ночи сумрак нежный
И осенних красок жар,
Колдовство метели снежной
Ты приносишь людям в дар.
 

Вместе с Б. Головиным Дмитревский сочинил еще «Гимн вологодских студентов». Там был такой припев:

 
Нас воспитает и научит,
Путевку даст и в жизнь и в труд
Родной для нас и самый лучший
Наш Вологодский институт!
 

Танцевали под «Брызги шампанского», новости слушали по черному репродуктору, оставшемуся с довоенных времен, «вражеские голоса» ловили по ламповому приемнику. Однажды он почему-то замолчал. Пришедший мастер обнаружил в нем мышиное гнездо. Был еще один повод посмеяться.

Чувства дружбы, взаимной близости, участия, доверия сохранились у нас до сегодняшнего дня. Иных уж нет на этой земле, но память о них в сердце навсегда. Они неотделимы от нашей молодости.

Мы умели развлекаться, но умели и работать, хотя на первых порах приходилось нелегко.

В студенческих аудиториях еще много было бывших фронтовиков, которые казались мне более взрослыми и умудренными жизнью, чем я, да так оно и было. На заочном отделении занимались вообще взрослые люди, многие уже работали в школе. Я смущалась и не ощущала себя настоящим преподавателем, но чувствовала поддержку и симпатию студентов. Это немного успокаивало и придавало силы. Приходилось читать не те курсы, к которым я была более подготовлена. Мне досталась зарубежная литература, а я писала диплом по Алексею Толстому. Однако деваться было некуда, и приходилось много готовиться, чтобы не ударить в грязь лицом. Мужу было проще – он получил свою любимую советскую литературу, да и отношения со студентами, прошедшими войну, как и он, у него быстро наладились.

Это было время, когда у нас учились Сергей Викулов, тогда уже писавший стихи, Валерий Дементьев, впоследствии известный литературовед, Павел Булин и Владимир Пудожгорский, будущие доценты нашего факультета, Юрий Герт, теперь известный писатель, живущий в США, и много других талантливых людей, проявивших себя в филологии и в педагогике. Бывшим фронтовикам приходилось трудновато во всех отношениях, и мы, совсем недавно покинувшие студенческую скамью, хорошо их понимали.

На факультете было три преподавателя, что называется, старой закалки. Это были Вера Дмитриевна Андреевская, методист кафедры литературы, Александр Михайлович Ремизов, доцент этой же кафедры, и Василий Сергеевич Третьяков, доцент кафедры русского языка. Они нас подбадривали и не оставляли своим вниманием. Первая в Вологде новогодняя встреча прошла в доме Василия Сергеевича на Октябрьской улице. Мороз доходил до 40 градусов, и в деревянном доме, который в свое время был, вероятно, добротным, а теперь обветшал, было довольно холодно. Согревала теплота человеческих отношений.

Вера Дмитриевна, получившая педагогическое образование до революции, преподавала русскую словесность еще в гимназии. Она приглашала к себе в гости, делилась методическим опытом, что было для меня очень важно, потому что в университете методике почти не уделялось внимания. В ее маленькой квартире было так уютно и всегда находилось что-нибудь вкусное. Когда Виктор Васильевич защитил диссертацию, она подарила ему красивый бокал, по ее словам когда-то принадлежавший кому-то из князей Вяземских.

У А. Ремизова была большая библиотека, которой он разрешал нам пользоваться. До сих пор я нахожу на своих полках подаренные Александром Михайловичем книги с инвентарным номером, написанным его рукой. Так с помощью этих добрых людей и собственных усилий мы постепенно становились на ноги. Мне, новичку в зарубежной литературе, еще очень помогали лекции Олега Владимировича, которые он разрешил мне посещать.

Отличную обстановку на кафедре создавал ее заведующий, Геннадий Иванович Лебедев, который с большой семьей жил рядом с нами над рестораном «Север». Это у него я всегда перехватывала трешку или пятерку до получки.

Одним из неприятных воспоминаний первых лет нашей жизни в Вологде было обсуждение на кафедре изданной моим мужем, Виктором Васильевичем Гурой, книги «Русские писатели в Вологодской области», ставшей теперь почти библиографической редкостью. Она вышла в 1951 году. В ней, несомненно, были и ошибки, и пропуски, но не было никаких политических огрехов. Однако суровая и бдительная критика того времени их нашла. Автору строго указали на то, что в его книге не нашлось места для Сталина, в свое время побывавшего в Вологде в ссылке и что-то здесь написавшего. Тогда такое обвинение было довольно опасным. Но во время обсуждения на кафедре Геннадий Иванович не дал разгуляться страстям и никаких «оргвыводов» не последовало. Мы работали в спокойной доброжелательной атмосфере, в постоянном контакте с кафедрой русского языка, во главе которой стоял Б. Головин.

В 1950-е годы на разных кафедрах работали крупные специалисты. Игорь Кон, имеющий сейчас широкую известность как психолог, начинал работать на кафедре всеобщей истории. Артур Владимирович Петровский два года читал вологодским студентам психологию, затем уехал в Москву и через некоторое время стал академиком-секретарем, а затем и президентом Российской академии образования. Но не все попадали в Вологду добровольно. Кандидат химических наук Софья Соломоновна Норкина, бывшая доцентом МГУ и парторгом естественных факультетов университета, накануне защиты докторской диссертации была выслана сначала в Казахстан, а затем отбывала ссылку в Вологде и работала в ВГПИ. Такова же была судьба и профессора Гольдмана, одного из крупных физиков страны. Профессор Дягилев читал студентам естественно-географического факультета ботанику, профессор Чулков – анатомию. Павел Викторович Терентьев, бывший проректор Ленинградского университета, доктор биологических и кандидат физико-математических наук, читал зоологию. Профессор Гуковский – историю. Для провинциального вуза это была редкая удача. Многие, правда, уехали после 1953 года.

Все торжественные мероприятия по праздникам проходили в КОРе, как он назывался раньше (Клуб октябрьской революции), или Дворце культуры железнодорожников, как его именовали уже при нас. Там же приезжие знаменитости давали концерты или спектакли. Часто приезжал Ярославский симфонический оркестр, которым дирижировал Юрий Аранович, теперь давно уже находящийся в Израиле. Мы имели счастливую возможность слушать величайших пианистов нашего времени Святослава Рихтера и Эмиля Гилельса, знаменитого Мстислава Ростроповича, еще одного известного виолончелиста Даниила Шафрана. На сцене Дворца культуры железнодорожников играл ансамбль скрипачей Большого театра под управлением Юлия Реентовича и знаменитый джаз Олега Лундстрема. На ней танцевал Махмуд Эсамбаев и ставил балеты Макс Миксер, в которых блистали вологодские девочки и мальчики.

Привозили свои спектакли московские и ленинградские театры. В том же зале мы смотрели мхатовских «Мещан» и «Беспокойную старость» с Ольгой Андровской. Алла Константиновна Тарасова играла Раневскую в «Вишневом саде». Вместе с ней в спектакле были заняты Степанова, Яншин, Грибов, Масальский, так называемые мхатовские старики. «Последнюю жертву» с Тарасовой мы видели в постановке Московского областного драматического театра. Из Ленинграда театр имени Ленсовета привозил ибсеновскую «Нору» или «Кукольный дом». Каждое такое событие было праздником, его нельзя было пропустить. Мы хоть в чем-то становились причастными к столичной жизни.

Надо сказать, что и Вологодский драматический театр в 1950-е и 1960-е годы радовал своих поклонников отличными спектаклями. Художественным руководителем театра с 1954-го по 1965 год был Александр Васильевич Шубин, заслуженный деятель искусств РСФСР. Человек большой культуры, окончивший студию Мейерхольда в 1916 году, он был отличным режиссером и педагогом. Мы не пропускали ни одной премьеры, знали всех артистов, «Красный Север» заказывал нам рецензии на спектакли, и мы писали, хоть и не были театральными критиками. Любимцами публики были Марина Владимировна Щуко и Василий Васильевич Сафонов, оба заслуженные артисты РСФСР. При театре был филиал студии МХАТа, которым руководил А. Шубин, и я даже читала молодым актерам зарубежную литературу, что мне было очень интересно.

Само помещение театра на бывшей Дворянской улице как бы хранило память XIX века. Мне представлялось, что именно в таких провинциальных театрах впервые ставились пьесы Островского, Тургенева, Гоголя. Действительно, Вологда знала замечательные времена. Здесь начинали свой путь Орленев и Корчагина-Александровская. На вологодской сцене в разное время выступали Андреев-Бурлак, Варламов, Давыдов, Мамонт Дальский, Блюменталь-Тамарина, представители театральной династии Садовских.

Первый деревянный театр сгорел. Новый каменный был небольшой, но вполне достаточный для такого города, каким в 1950–1960-е годы была Вологда. Зал почти всегда был полон, особенно на премьерах. Вологда, обладавшая давними театральными традициями, сохранила их и в новые времена.

Из тогдашних спектаклей запомнились «Живой труп», «Фома Гордеев», «Обрыв», «Такая любовь» Когоута, «Кремлевские куранты», «Вишневый сад». Марина Владимировна Щуко поражала многогранностью своего таланта в «Госпоже министерше» Нушича, в итальянской пьесе «Деревья умирают стоя». Ей одинаково был доступен и трагический, и комический репертуар.

Филармония в те времена располагалась в том здании, где сейчас находится кукольный театр «Теремок». Там мы слушали Зару Долуханову, Михаила Александровича, Александра Вертинского и других известных певцов, а еще раньше, до нашего приезда, там выступал Вадим Козин. Ленинградская консерватория присылала своих артистов, которые представляли сцены из разных опер.

В центре города был большой кинотеатр. Он был назван именем Горького и оборудован в бывшей церкви, через некоторое время разрушенной. Старая прочная кладка долго не поддавалась, но в конце концов сдалась. Кроме того, работали «Спутник» за вокзалом, «Искра» на улице Ленина, позже – «Родина» в заречной части города. Фильмы показывали и во Дворце культуры железнодорожников. Картин тогда снималось немного, шли они подолгу, и мы успевали все посмотреть, иногда и по два раза, благо билеты стоили копейки, не так, как теперь.