Читать книгу: «Пристанище пилигримов», страница 40
– Послушай, Димон… Ты меня пугаешь! – сказал я с некоторым раздражением и начал трясущейся рукой вставлять ключ в замочную скважину. – Ты какой день уже бухаешь?
– Ты лучше меня спроси, сколько я дней не бухал за последние полгода.
– А может, это был песочный человек? Или господин Коровьев? А физиономия у него была какая? Глумливая?
– Я же говорю – наглая.
Я вошёл в квартиру, а Дима прятался у меня за спиной, выглядывая из-за плеча. Я прошёлся по всем комнатам и заглянул в ванную – никого не было. И вдруг я обратил внимание на трусы, висящие на верёвке и по размеру напоминающие наволочку. Ко всему прочему, на стиральной машине лежала пачка «Camel», который я никогда не курил, и синяя зажигалка «Cricket», а в стакане на полочке – зубная щётка, не моя… У меня засвистело в ушах как при наборе высоты и неприятный холодок аукнулся в сердце.
– Похоже, мы с тобой видим одно и то же кино, – прошептал я, выходя из ванной.
– Этот мужик сильно здоровый? – спросил я.
– Как шкаф, – ответил Дима, почесав затылок.
– Как ты думаешь, мы с ним вдвоём справимся?
– Только меня не нужно сюда вмешивать! Разбирайтесь сами! – испуганно воскликнул Дима и попятился к выходу.
– Поздняков, я дам тебе парабеллум.
– Что-о-о?! Совсем охренел?! Ты мне лучше пятихатку отдай, которую ты занял перед отъездом.
– Нет. Не отдам.
– Почему?
– Я с юга приехал – откуда у меня деньги?
– Ну ладно… Налей сотку… Я знаю, у тебя всегда есть.
– Откуда?
Он опустил на нос очки, которые держались у него на лбу за счёт резинки, и посмотрел на меня таким пронзительным взглядом, что я не смог ему отказать.
– Пошли на кухню, – сказал я. – У шкапчике стоит мерзавчик… Тебя дожидается… Я-то бросил…
Дима улыбнулся всей своей железной обоймой, и глаза его в этот момент за толстыми стёклами плюсовых очков напоминали двух аквариумных рыбок, а из-под резинки (обычная от трусов) топорщились грязные, жёсткие, седые волосы.
– Я ослышался или ты на самом деле завязал?
– На самом деле, Димочка.
– Это уже в который раз?
– На этот раз железно… Если увидишь меня пьяным, можешь плюнуть в рожу.
– Я надеюсь, что ты одумаешься, – с хитринкой в глазах заметил Дима. – Мы всегда так душевно выпивали, по-соседски… Мне не хотелось бы терять такого собутыльника, но дело, в принципе, хорошее, правильное… Тебе уже давно пора взяться за ум. Спаивать я тебя не собираюсь, но, если захочешь выпить, то я всегда к твоим услугам.
– Наливай, а то у меня сердце остановится, – подытожил Дмитрий Григорьевич и подтолкнул меня на кухню.
Я налил ему полстакана водки, достал из дорожной сумки недоеденный в поезде сырок и кусочек засохшего хлеба. Мы опустились на табуретки возле стола и сидели молча, а в это время за окном барабанил дождь. Дима смотрел на стакан как кролик на удава и пытался угомонить разыгравшуюся личину: у него дрожали кончики пальцев и всё тело передёргивалось от идиосинкразии к алкоголю. Мне было знакомо это двойственное чувство: с одной стороны, непреодолимое желание выпить, а с другой – крайняя степень отвращения к этому процессу. Я даже не успевал рюмку опрокинуть: от одного запаха выворачивало наизнанку, да что там говорить, от одного вида рвало.
Дима вздохнул и взялся за стакан…
– К тому же тёплая, – прошептал он и уставился на меня своими «телескопами».
– Ты давай не накручивай себя… Просто жахни, и всё!
Как только он поднял стакан, его рука начала биться в припадке бешенства, и он чуть не расплескал содержимое.
– У-у-у-у, бля, какая прыгучая! – восхитился он и поставил граненого на стол.
– Что делать? Может, внутривенно? – пошутил я.
– Ректально! – огрызнулся он, потом резко схватил стакан и опрокинул его в рот, да так что звякнуло об железные зубы.
Организм попытался выбросить ненавистный ему яд, но Дмитрий Григорьевич силой воли задавил его внутрь; зажав ладошкой рот и выпучив глаза, он смотрел на меня как напуганный школяр. Несколько секунд продолжалось противостояние физиологии с психологией, но постепенно «вулкан» затих.
– Ух! – выдохнул он с облегчением и сразу же порозовел; блаженная улыбка распустилась на его губах, словно маковый цвет.
– Сигаретку, – прошептал он.
Я сбегал в ванную за пачкой «Camel», и мы с огромным удовольствием закурили.
– И всё-таки… Что за мужик у тебя тут ночует? – спросил он, выпуская дым двумя тонкими струйками через нос. – Есть какое-то предположение?
– Я только сейчас вспомнил, что перед самым отъездом дал ключи своему другу… У него были какие-то проблемы… Короче, он захотел у меня пожить, пока я – в отпуске.
– Неприятный тип… Заносчивый такой… Надменный.
– Ага… Одно слово – мент.
– Да ты что? А я-то думаю: чё у него такая морда протокольная?
Помолчали. Дима заёрзал на табуретке, и я налил ему ещё сто граммов.
– Точно не хочешь? – спросил он.
– Ладошки потеют, – ответил я, – сердце колотится как у кролика… Настолько хочется…
– Ну так давай, – воскликнул Поздняков голосом рыночного зазывалы, и даже прорезалась приятная хрипотца, – накидаемся по самые гланды в последний раз! А завтра за ум возьмёмся… Будем лежать, пыхтеть, пердеть, смертушку от себя отгонять… Ну! Эдуард! Уважь старика!
– Не могу, Григорич, – ответил я и с грустью посмотрел в окно; сверху вниз по стеклу катились струи дождя, и словно не в фокусе за окном расплывалась картинка: багровыми пятнами к стене соседнего дома прилепилась рябина, высоченные грязно-жёлтые тополя держали на своих плечах хмурое осеннее небо, в дальней перспективе громоздились ржавый крыши и чёрные трубы комбината. – Меня девушка любимая ждёт. Я не могу к ней явиться пьяным и сраным.
– Так ты чё, из-за неё что ли вернулся? – спросил Дима, прищурившись.
– Получается что так.
Он помотал головой как необъезженный конь и даже издал похожий гортанный звук, а потом покосился на водку своим выпуклым водянистым глазом.
– Не-е-е-е, – промычал он, – не буду разгоняться… День ещё длинный.
– Ты у меня до ночи собрался сидеть? Мне вообще-то помыться надо, побриться, отдохнуть…
– Успеешь! – отсёк меня Дима. – К своей чёрно-бурой лисице…
– Помню, как она к тебе в хату ломилась, – продолжил он, после того как закурил; выпустил дым мне прямо в лицо. – И всё-таки добилась своего… Да? Сломала людям жизнь.
– Не перегибай.
– Ты парень неплохой, но полный долбаёб.
– Эко тебя раскудрявило с одной рюмки!
Он глубоко затянулся, и его опухшие измочаленные веки упали на глаза, – он задержал в лёгких никотин и словно провалился в нирвану, забыв выдохнуть… Каждой клеточкой своего организма я чувствовал его состояние – интуитивно я проходил все алкогольные метаморфозы вместе с ним: когда он опрокинул полстакана, меня чуть не вывернуло, а когда он улыбнулся и порозовел, я почувствовал лёгкую эйфорию (первая рюмка как первый поцелуй).
– Когда-то у тебя в жизни было всё, – продолжил он ватным голосом, чуть приподняв веки и взглянув на меня словно ящерица, – и семья, и хорошая работа, и в деньгах ты никогда не нуждался, и друзей у тебя был полон дом… А сейчас у тебя нихуя нет! Ты проебал свою жизнь! Ты самый натуральный алкаш! – Он брезгливо огляделся по сторонам. – Ну что это? Натуральная блат-хата… Замызганные обои, пустые бутылки повсюду, обшарпанная мебель… Всё, Эдуард, спился ты за несколько лет вчистую. Кстати, когда штуку отдашь?
Я смотрел на него снисходительно, как смотрят на плохих комедиантов. Его слова нисколько меня не тронули.
– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, – сказал я с лёгкой улыбкой и добавил: – А долг я тебе никогда не отдам… тем более штуку.
– Это почему?
– Да потому что ты мне не симпатичен, – сказал я уставшим голосом, без каких-либо эмоций.
– Ты пьешь мою водку, – продолжал я тем же индифферентным тоном, – жрёшь мой плавленый сырок и в моем же доме меня поносишь. А ты сам кто? Сталинская ты отрыжка. Большевистское ты дерьмо. Политрук ты недобитый. Ботало ты фуфлыжное. Ты всю свою жизнь солдатам бошки засерал, рассказывая о преимуществах советского образа жизни. Ты бездельник и лоботряс, который тяжелее собственного хера ничего в жизни не поднимал.
– Ты свою пенсию командирскую на что тратишь? – спросил я, широко зевнув. – На детишек своих? На дряхлую мать-старушку? Нет, Димочка, ты пропиваешь её до копейки, а потом шаромыжешь по подъезду, стреляя червонцы и полтинники у соседей. Ты настолько мелочный и подлый, что даже на собственного сына на элементы подал.
– И хули?! – возмутился он, широко открыв глаза. – Я ему восемнадцать лет элементы платил! Теперь пускай он батьку кормит!
– Какой ты ему батька? Что ты ему в жизни дал? Мудила ты беспонтовый. Морда твоя солдафонская.
Я постепенно иссяк, и мой словарный запас закончился. Дима смотрел на меня с неподдельным восхищением и мотал головой словно китайский болванчик.
– Ну, давай-давай, гноби старика, вали его на пол, ломай ему хуй! Ты же молодой и резкий, а я не могу тебе ответить, – причитал он плаксивым бабским голосом, и даже стекла его очков слегка запотели.
Несмотря на свою волчью злость и мизантропию, он был довольно сантиментальным мерзавцем и очень ценил нашу дружбу.
– Я же по-отечески о тебе беспокоюсь, – продолжил он вкрадчивым тоном, и взгляд у него стал такой же, как у моей бабушки, когда она рассказывала сказки. – Мне же больно видеть, как ты проматываешь свою жизнь. Ты же молодой парень – тебе ещё жить и жить, баб ядрёных окучивать, деньги зарабатывать… Детишек новеньких настругаешь.
Вдруг он схватил стакан с водкой, опрокинул его в себя, поперхнулся, начал кашлять, а я с огромным удовольствием начал долбить его ладошкой по спине.
– Не туда пошла, зараза, – задушено хрипел он. – Да угомонись ты, шайтан! Позвонки повыбиваешь!
Я налил ему в стакан воды. Он немного пригубил и взял двумя пальцами кусочек плавленого сырка…
– Так вот, – продолжил он свою мысль, – это я старый мерин, которому в пору подковы сдирать. Без каких-либо иллюзий дотягиваю свой век до гробовой доски. Что мне еще остаётся? Только пить. – Дима посмотрел на меня взглядом побитой собаки. – Ты же сейчас по моим стопам идешь, и я знаю, куда эта дорожка приводит. Одиночество. Собачья тоска… в холодной конуре. Так, что выть хочется! А если помру, кто меня похоронит? Даже дети от меня отвернулись. Мать родная знать не хочет. Сестра выродком называет. Я просто… конченный.
– Я тебя похороню, Дмитрий Григорьевич. Слово даю! Слово мужика! – сказал я, глядя в его мокрые глаза. – Ты только на этой неделе не умирай, а то я поиздержался немного… Хоронить не на что.
Он улыбнулся моей шутке, смахнул указательным пальцем слезу из-под очков.
– Ну теперь душа моя спокойна, – подытожил он.
Когда Дима ушёл, прихватив с собой остаток водки, я скинул с себя всю одежду и полез отмокать в ванную.
В семь часов вечера я уже стоял как штык у её дома на улице Учительской. Дождь прекратился – из-под тёмно-фиолетовой тучи выглянуло лукавое солнышко и разбросало серебристые лучики по мокрому асфальту. Я смотрел в её окна, стоя на противоположной стороне двора, и чувствовал, как разгоняется сердце, как захлёбывается неуёмной радостью.
В одной руке у меня дымилась сигарета, а в другой я держал букет её любимых белых хризантем. На мне была белая рубашка, чёрные брюки, чёрные модельные ботинки и чёрная кожаная куртка с широким металлическим зиппером. Несмотря на пасмурную погоду, я был в солнцезащитных очках, – мир казался мне более привлекательным, когда я смотрел на него через мои любимые wayfarer gold.
Я представил себя со стороны и улыбнулся: ну вылитый жених, куда деваться! «А что тут смешного? – подумал я. – Брошу пить, возьмусь за ум… С Танюшкой ребятишек настругаем и заживём душа в душу. Правильно Дима говорит, что я ещё молодой мужик и у меня всё впереди. Главное – не сорваться, самому в себя поверить, и тогда, возможно, в меня поверит она».
Я бросаю окурок в лужу и решительным шагом отправляюсь к подъезду. Поднимаюсь на второй этаж – квартира № 6. Давлю на звонок – дзинь-дзинь-дзинь. Жду. Бешено колотится сердце – глухо стучат клапана. Тишина за дверью постепенно превращается в вечность…
Ещё раз звоню, на всякий случай, хотя понимаю, что квартира пуста. Я почувствовал это с самого начала, как только взглянул в её окна: в них не было жизни, и форточка в комнате была закрыта, и почему-то острой иглой пронзило грудь, да так что не вздохнуть.
На третьем этаже хлопнула дверь и послышались шаги: кто-то спускался по лестничному пролёту… «Неужели что-то случилось? – подумал я, прислонившись к дверному косяку. – Уехала к родителям на Монзино? Мама заболела? Бабушка умерла? Да всякое может случиться». – «Только не сорвись! – услышал я глубинный внутренний голос. – Держись, Эдька! Это провокация… Вопрос ребром… Ты или она?» – Вспомнилась проводница Жанна и её гипотетический арт-нуар: «Она не успокоится, пока не загонит тебя в грунт… А потом придёт на могилку с букетиком гвоздик и будет горько плакать… На кого ж ты меня покинул?» – Я представил Татьяну в чёрном, а себя – в малиновом гробу и в белых кружевах.
– Андрюха! Ты что ли?! – услышал я за спиной знакомый насмешливый голос.
Я нехотя повернулся – это был мой случайный собутыльник Дёма, с которым мы выпивали у неё во дворе перед моим отъездом; с ним тогда было ещё двое отморозков – Рафа и Володя. Я очень хорошо запомнил эту компанию, как и всё что было связано с Татьяной.
– Вы ошиблись, молодой человек, – ответил я, а он насмешливо покосился на букет, который я опустил головками вниз; два нежно-белых лепестка упали на бетонный пол. – Меня зовут Иннокентий.
Он широко оскалился, явив миру свои редкие, чёрные, прокуренные зубы, – его красивое порочное лицо исказила ехидная гримаса, и он медленно провёл ладошкой по своему выбритому черепу. Я ещё в прошлый раз заметил, что он постоянно гладил себя по голове и при этом блаженно улыбался, – по всей видимости, любил себя неимоверно.
– Да мне без разницы, как тебя на самом деле зовут… Ты же к Таньке пришёл?
– Ну допустим. – Я напрягся и приготовился слушать.
Я знал, что этот человек не может принести благую весть: не для того он появился в этом навязчивом нарративе.
Это была картина великого импрессиониста – огромный холст, в рамках которого я видел с самого начала только смешение цвета и формы, переплетение каких-то непонятных разорванных линий…
– Так вот, – продолжил он, – где-то полтора часа назад она уехала с пацанчиком на белой «десятине», тонированной в хлам, с обвесами и спойлером… Кстати, не первый раз вижу его у нашего подъезда.
– Ты уверен? – спросил я.
– Такую тачку трудно не заметить.
– Когда он появился?
– Точно сказать не могу… Недельки две гоняет, по-моему.
Я долго не мог понять сюжет этого холста, но когда прошло некоторое время и я отдалился от этих событий, потеряв к ним живой интерес, то увидел картину не фрагментарно, а целиком, и вот тогда я поразился хитросплетению сюжета и гениальности замысла. Кто он – этот художник, создающий подобные холсты? Неужели его настолько интересует судьба каждого человека на этой земле? Трудно поверить, но это факт: любая сюжетная линия прописана мастером, поэтому случайностей в этом мире не бывает.
Мои ноги тут же стали ватными и желудок скрутила такая боль, как будто я шарахнул стакан соляной кислоты. В одно мгновение мне стало очень плохо, даже в глазах потемнело, и меня чуть не вырвало прямо на Дёму… В далёком прошлом я не мог предположить, что когда-нибудь буду настолько – на физиологическом уровне – зависеть от какого-то мало знакомого человека, с которым даже не буду состоять в кровном родстве. «Что это – высшее проявление любви или зависимости?» – подумал я.
Одно было ясно: с этим явлением будет сложнее бороться, чем с алкоголизмом и похотью. Именно в тот момент, на лестничной площадке, я совершенно отчётливо осознал всю глубину своей греховности и слабости. Мне безумно захотелось выпрыгнуть из своего тела, из формата самосознания и субъективного восприятия окружающего мира. Мне захотелось покинуть этот город, эту страну, эту Землю, эту Вселенную: я уже не мог влачить эту жалкую человеческую юдоль.
Мне жутко захотелось вознестись над собственным прахом и материальным миром, потому что я устал жрать, срать, трахаться, спать, смотреть какие-то дурацкие фильмы, слушать какие-то странные звуки, которые называются музыкой; я устал общаться с людьми, которым нет до меня никакого интереса и на которых мне самому плевать; мне надоело признаваться в любви женщинам, от которых мне ничего не надо, кроме секса, да и секса по большому счёту уже не надо.
Но больше всего мне надоело вкалывать за кусок хлеба, даже без масла и красной икры, – это было самое большое унижение, которое я мог себе представить. «Почему два процента людей имеют все ништяки этого мира, – думал я, умирая от тоски на работе, – а мы должны за гроши на них горбатиться? Только потому, что они оказались ближе к кормушке, чем все остальные? Нет, всё-таки социализм был прекрасной идеей, но люди способны изговнять всё: не только учение Маркса и Энгельса, но и учение Христа превратили в инструмент для зарабатывания денег и закабаления масс. Человечество обречено: оно никогда не построит коммунизм, никогда не освоит Марс, и эра милосердия никогда не наступит, потому что в нас всё – от лукавого, потому что люди – это самое страшное зло на планете, и она их когда-нибудь перемелет, пережуёт и выдавит из себя как мясорубка. Мне стыдно за всё человечество. Мне стыдно, что я человек».
– О-о-о-о, я гляжу, ты влип, как тот очкарик, – заключил Дёма и добавил назидательным тоном: – Ты чё, братишка?! Ни одна тёлка этого не стоит! Ты что-то там себе напридумывал, а на самом деле всё гораздо проще… Это не та девушка, которую можно любить… Это не та девушка, которая может любить… Врубаешься? Извини, что так категорично, но я её вот с таких помню… – И он отмерил ладошкой от пола чуть меньше метра.
Я бросил букет ей под дверь и пошёл на выход: я уже не мог смотреть на эту гнусную рожу, – ещё мгновение и я вобью его башку в стену, меня сам Бог потом не остановит.
– Слышь, братишка… – Эта категория людей называет тебя «братишкой» только тогда, когда им что-то от тебя надо.
Я всё-таки обернулся: хотелось просто проверить своё знание жизни.
– Что?
– Не в службу, а в дружбу… – Я смотрел на него насмешливым взглядом. – … займи червонец… а лучше два… При встрече отдам…
– При какой встрече? Я больше сюда не приду.
– Понимаешь, ночь уже подкрадывается… за горло берёт… а вариантов никаких… Кризис жанра… Одолжи хотя бы пятак… Ну ты же понимаешь меня!
Он аж весь в струнку вытянулся, и мелким бисером покрылся лоб, и мерзкая улыбочка облезла с его наглой физиономии, и наглости не осталось ни на грош, – действительно, «кризис жанра».
– Иди сюда, – сказал я, чуть шевельнув губами.
– Что?
– Сюда иди! – сказал я довольно резко, на повышенном тоне.
– Зачем?
– Не бзди – не трону.
Он начал медленно пересчитывать ступеньки пролёта. Мне даже стало смешно и вспомнилась цитата из великого произведения Киплинга: «Вы меня хорошо слышите, бандерлоги?» Дёма спустился ко мне на лестничную площадку, слегка обомлевший, – струйка пота катилась у него по щеке, а в глазах затаилась плебейская ненависть… Да, в тот момент я был его хозяином: у меня было то, что ему было нужно больше жизни, – у меня был грев.
– Скажи, Дёма… – произнёс я, положив на его чело довольно дружелюбный взгляд. – Сколько тебе нужно денег, чтобы нажраться сегодня в уматину?
– А Вы с какой целью интересуетесь, гражданин начальник? – спросил он, криво ухмыльнувшись.
– Хочу тебя сегодня осчастливить, дружок.
В его глазах тут же забегали цифры, как на счётчике в такси…
– Тридцать шесть рубасов, – ответил он. – В аккурат у Манучихи три пол-литра возьму. Она нормальную крутит. Вон, уже очередь у окошка стоит… Колдыри со всей округи собираются.
– А что, её менты не трогают?
– Ты о чём..?! У неё менты на зарплате сидят! Валера тут начал орать по этому поводу… Мол, какого хуя она народ травит?! Куда милиция смотрит?! Ну, культурно так постучался к ней в окошко, что оно треснуло. Правду хотел отыскать в этих ебенях. Приехали менты на жёлтом луноходе, завернули ему ласты, да так что он через голову три раза перевернулся, и отвезли его в буйное… А что с него взять? Он же дурачок.
Я достал из кармана пачку денег (там было рублей триста) и отслюнявил ему полтинник.
– На… Нажрись сегодня за нас двоих… Тебе завтра ещё на пивко хватит.
– Огромный респект и уважуха! – радостно воскликнул он, и купюра тут же исчезла в его потной ладошке; он смотрел на меня как преданный пёс и только хвостиком не вилял.
– У меня к тебе будет маленькая просьба, – ласково промурлыкал я, состроив самую добродушную на свете физиономию.
– Ага… От души, бля… – ответил он, приложив руку к сердцу.
– Увидишь Таньку – пожелай ей огромного счастья… И попроси, чтобы она мне больше никогда не звонила и забыла дорогу на Матросова. Хорошо?
Он кивнул головой. Я протянул руку, и он сунул мне свою вялую влажную ладонь – я крепко её сжал, да так что затрещали его тонкие пальчики.
– Ты всё запомнил? – спросил я, не отпуская его руку.
– Да, – сдавленным голосом ответил Дёма.
Когда я выходил из подъезда, во мне звучала только одна мысль: «У меня никогда не будет хозяев. Никогда! Я – свободный человек! Я никому не подчиняюсь и никому не должен. Надо мной нет никого, кроме Бога одного». Последняя цепь разлетелась на куски за моей спиной, когда захлопнулась железная дверь и я увидел над городом алый закат, запутавшийся в ветреных облаках. Ненастье отступило.
.31.
А потом пошли серые безликие будни: это когда дни сливается в один сплошной поток, это когда не помнишь, что было вчера, и уж тем более не помнишь, что было на прошлой неделе. Жизнь праведника скучна и пресна, как перловая каша, ибо всё, что приносит человеку наслаждение, греховно или губительно для его здоровья.
Чтобы окончательно усмирить свою плоть, я перестал употреблять мясо, бросил курить, совершенно отказался от секса и даже избегал легкого флирта с противоположным полом, хотя на работе появилась молоденькая практикантка из «политеха» по имени Маша, – она слушала меня, открыв рот, и смотрела на меня преданным взглядом, как на бодхисатву. Она смущала меня короткими юбками и обтягивающими джинсами. У неё была ангельская внешность и светло-русая коса до самой попы. Она была любознательна и не глупа в свои девятнадцать, но я не мог даже прикоснуться к ней: всё затмила ужасная Сикомора, во всё запустила свои бесконечно длинные корни.
Так начиналась полоса безбрачия в моей жизни, которая продлится около пяти лет. По началу меня это беспокоило, но через год я пойму, что именно чувственная любовь явилась для меня триггером наследственных психических отклонений. Когда в твою жизнь приходит женщина, то вместе с любовью она приносит хаос – в самом худшем проявлении этого смысла.
Мужчинам шизоидного типа вообще противопоказаны женщины, поскольку их двойственность и противоречивость порождают разрушительный схизис в сознании подобных мужчин. Отсюда – самоубийства, параноидальная ревность, алкоголизм, наркомания, педофилия, гомосексуализм, – всё это является инверсией патологического влечения к женщине, или, другими словами, ответом психи на сексуальный деструктив.
Как только моя душа очистится от скверны, я увижу мир совершенно другим: он раскроется для меня в духовной плоскости, – ко мне постепенно придёт покой, здоровье, уверенность в себе, исчезнут кошмары и видения иных миров, а потом на меня снизойдёт Благодать Божья и впервые за долгие годы я почувствую настоящее счастье, фигурально выражаясь – «беспричинное» (хотя всё в этом мире имеет причину).
Но в октябре 2000 года было ещё далеко до просветления, и тёмные грозовые облака медленно собирались надо мной, застилая небо и свет. Это было страшное время: у меня на горле словно петля затягивалась – бесы, лярвы, демоны визжали в моей черепной коробке и требовали продолжения банкета.
По ночам я боялся засыпать, потому что стоило мне только закрыть глаза, как я проваливался в какой-то инфернальный мир, в котором царили ужас и насилие, нищета и уродство… Там не было воды и еды, там не было зелени, там не было солнца, там были лишь убогие трущобы в форме лабиринта, из которого не было выхода; кроме всего прочего, в том мире давило чудовищное притяжение, от которого ноги подламывались в коленках и я постоянно падал; там нечем было дышать и царило жуткое зловоние. По этим замызганным улочкам бродили какие-то худые измождённые люди с опущенными глазами, и когда я у них что-то спрашивал, например: «Где я? Куда я попал? Какой у вас год? Какая у вас планета?» – то они испуганно шарахались от меня и прятались в тёмных подворотнях. Сама атмосфера там была пропитана безысходной тоской и безумием.
Среди этих деклассированных элементов двигались какие-то энергичные, крепко сбитые существа с горящими глазами, – они громко разговаривали, шутили, смеялись и однажды, заприметив меня, подошли, окружили, и тогда я понял, что это – те самые ребята из лифта, которые выкинули меня на полном ходу. «Что ты здесь шляешься?» – спросил один из них, и глаза его наполнились кровью. «Пошёл вон отсюда!» – прошипел маленький колченогий цыган с ожогами на лице и дал мне такую затрещину, что я повалился на землю, в мягкую пупырчатую пыль, подняв серое облако… Когда оно развеялось, я увидел свою комнату в предрассветных сумерках.
Обливаясь холодным потом, я стоял на коленях перед иконой Спасителя и читал молитву: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! Да бежат от лица Его ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут. Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут бесы от лица любящих Бога, знаменующихся крестным знамением и глаголющих в веселии: радуйся, Пречестный и Животворящий Крест Господа нашего Иисуса Христа, и прогоняй бесов силой распятого на Тебе Христа, в ад сошедшего, поправшего силу диаволю и даровавшего нам Крест Свой Честный на изгнание всякого супостата. О, Пречестный и Животворящий Крест Господень! Помоги мне вместе с Пресвятой Девой Марией и всеми святыми во веки. Аминь!»
Только этой молитвой спасался от осаждающей меня нечисти. Потом ложился на спину, на грудь клал икону, сверху на неё – руки, и только после этого ритуала я закрывал глаза, погружаясь в безмятежный покой, когда замолкали даже голоса в моей черепной коробке. Господи, как я радовался короткому сну без сновидений, но через час или два опять появлялись эти лукавые морды – переглядывались, перешёптывались, медленно подкрадывались, и вот я уже чувствовал их зловонное дыхание…
Случались моменты, когда мне хотелось всё это прекратить выстрелом из «наградного» нагана, но меня останавливала только мать: я представлял, как она зайдёт в ванную и обнаружит моё остывшее тело и багрово-серые ошмётки мозгов на кафельной плитке. Нет, я не мог убить одним выстрелом и себя, и маму, – я просто не имел на это право, – поэтому мне приходилось дальше тянуть эту лямку: вставать по утрам, ходить на работу, по субботам встречаться с сыном, гостить у родителей; друзья были противопоказаны, потому что мужчины умеют дружить только по пьяни, ибо на трезвую голову очень трудно наладить интерфейс.
В то время я был чудовищно одинок и душа моя была разорвана в клочья. Даже общение с сыном причиняло мне боль – мне просто хотелось спрятаться от всего человечества, зарыться головой в песок, как это делают напуганные страусы.
На работу я шёл как на Голгофу, и, когда я появлялся на ВЦ, меня радовала только одна мысль, что я здесь хоть как-то скоротаю время до заката, а там быстрее спать, – я даже научился рано ложиться под размеренное бормотание телевизора.
Случалось, что я засиживался в своём кабинете до глубокой ночи, а потом шёл извилистыми тёмными тропками через весь комбинат, – мне не хотелось возвращаться домой, да и возвращаться было некуда. Я застрял где-то посередине – между работой и домом, между любовницей и супругой, между прошлым и будущим, но это не был «тот самый миг», о котором поётся в песне, это больше напоминало «карантин».
А что касается Татьяны, то она заявила о себе довольно странным образом. Волна от брошенного камня достигает берега через какое-то время, и меня эта волна настигла в октябре. Я даже представить себе не мог, что так бывает…
19 октября в 12:45 я отправился на обед в управление комбината. Я не любил жрать в нашей цеховой столовой, потому что там не было еды – там действительно была жратва. Ко всему прочему, в этой «тошниловке» было грязно, столы и полы были одинаково липкими, «поварёшки» носили засаленные фартуки, а на раздаче ползали тараканы. В управлении обедало всё начальство и соответственно уровень обслуживания был высоким, поэтому я предпочитал обедать там. Работяг в этот эдем общепита не пускали – только ИТР. На входе стояли крепкие парни в чёрных униформах и проверяли пропуски. Меня знали в лицо, поэтому пропуск никогда не требовали.
В тот день я плотно заправился и пошёл на выход… В холле управления было просторно, и тусклое осеннее солнце отражалось в жёлто-глянцевитом мраморном полу. В больших панорамных окнах плыли оранжевые облака на бледно-голубом фоне и чёрные мартеновские трубы упирались в небо.
Я подошёл к гардеробу, чтобы забрать своё пальто, и услышал сзади себя голос:
– Молодой человек, предъявите пропуск.
Я обернулся и увидел охранника за моей спиной.
– Что? – удивился я, потому что у меня на входе пропуск не спрашивали, ни то что на выходе; это вообще была абсурдная ситуация, объяснения которой не было.
– Будьте добры – пропуск, – повторил он более настойчивым тоном.
– Пожалуйста, – ответил я и начал по всем карманам разыскивать пластик с моей фотографией и личными данными. – А в чём, собственно говоря, дело?
– Простая формальность, – сухо пояснил он.
– Ага… Пожалуйста… – Я протянул ему пластиковую карточку.
Он внимательно её изучил, сверил фотографию с моим «фейсом», достал ручку с блокнотом, записал табельный номер, имя и фамилию. «Откуда дует ветер?» – подумал я, вглядываясь в его каменное лицо. С таким же невозмутимым видом он вернул мне пропуск, а я крепко задумался, пытаясь понять, какие будут последствия у этой процедуры, но ничего не приходило на ум: я видел всего лишь верхушку айсберга и понятия не имел о том, что скрывается под тёмной водой.
Пока я возвращался на ВЦ, перебирал в памяти все возможные нарушения трудовой дисциплины: пьянство, прогулы, бесконечные опоздания, богатая коллекция порно на файловых серверах, нецелевое использование интернета, звонки с телефона начальника по межгороду и прочие шалости, – но я одного не мог понять, при чём тут «предъявите пропуск».
