Читать книгу: «Пристанище пилигримов», страница 42
– Что?
– Я ему рыло начистил, – подытожил отец и самодовольно улыбнулся, продемонстрировав мне свой щербатый рот с редкими жёлтыми зубами.
– Прямо на площадке?
– Не-е-е… На танцах… Он упоротый был… ходил… на всех барагозил… ну я ему… короче… свет потушил в черепушке.
– Как?
– Болтом об косяк.
– А он знал твою фамилию?
– Мою фамилию на Тагилстрое знает каждый, – с гордостью заявил отец, а я сразу же поник.
– Это карма, – тихонько прошептал я. – Это всё Хэнжер. Это его проделки.
– Ты что там бормочешь? – спросил папа и, не дождавшись ответа, задал следующий вопрос: – Чем там всё закончилось?
– Меня отпустили под расписку при условии, что я в течение трёх дней принесу пятьдесят тысяч рублей.
– Круто! – воскликнул Юрий Михайлович и даже присвистнул.
Потом он снял очки и долго их протирал грязным носовым платком… В дверь постучала мама.
– Мальчики, кушать, – сказала она.
– Пойдем, – сквозь зубы процедил он. – Опрокинем по рюмашке, закусим, и решение само придёт.
– Я не пью, – предупредил я.
Он посмотрел на меня с интересом.
– Давно?
– Месяц.
– Ну хоть какой-то положительный момент есть в твоей жизни.
После ужина мы вернулись в его комнату, и он запер дверь на шпингалет.
– Мать знает?
– Нет.
– Не вздумай её втягивать в это дерьмо. Она и так уже от тебя натерпелась. Не укорачивай её дни.
– Ладно, – пообещал я и тут же спросил: – А ты дашь мне деньги?
– Нет, конечно…
– Почему «конечно»?
– Ну, во-первых, у меня нет такой суммы… А во-вторых… И первой причины вполне достаточно.
После этих слов мне стало совсем грустно. «Старик всегда был прижимистым, – подумал я. – Совершенно уверен, что у него есть эти бабки… Но он дал бы их только на мои похороны».
– Значит, мне придётся рвать когти, – промямлил я.
Мы какое-то время помолчали, и я собрался уходить, поднявшись с кресла…
– Сядь! – приказал он, и я вернул свою задницу в жёсткие скрипучие объятия этого артефакта.
– Денег я тебе не дам, но могу дать бесплатный совет, – произнёс он. – Ты меня знаешь: я никогда не был сторонником компромисса… Я считаю, что человек должен отстаивать принципы, особенно если он уверен в своей правоте. А ты ведь уверен в своей правоте?
– Да.
– Тогда зачем тебе от кого-то бегать или кому-то платить бабки? Пускай бегают люди бесчестные – преступники, которые грабят, насилуют, убивают… Ты совершил благородный поступок, то есть защитил девушку, отразил нападение хулиганов. Да, ты ударил первым, покалечил их, размотал по асфальту, но у тебя не было выбора: они сами нарвались, сами перешли красную черту. Эх, я бы с огромным удовольствием посмотрел бы на эту драку. Думаю, что это было красиво.
Он улыбнулся, хитро прищурив один глаз.
– О-о-о, я понял, куда ты клонишь… Папа! Меня посадят!
– Не ори, – прошипел он, глядя на дверь страшными глазами.
– В нашем законодательстве, – тихонько продолжал я, – не предусмотрена справедливость. У нас человек не имеет право защищать свою жизнь, свою собственность, своё достоинство, потому что это является привилегией ментов, хотя, честно сказать, они отвратительно с этим справляются. В нашей стране любая агрессия по отношению к хулигану карается жёстче, чем само хулиганство. Самооборона – это юридический казус, с которым наша Фемида предпочитает не связываться. Я сидел с одним деревенским мужиком, который получил девять лет по статье 108 УК РСФСР за то, что отразил нападение грабителей в своём же собственном доме. Один из этих ублюдков отъехал в лучший мир, а другой – остался инвалидом. Где тут справедливость? Почему закон защищает бандитов?
– Сынок… – Он посмотрел на меня с жалостью, как смотрят на умственно отсталого ребёнка. – Не нужно искать признания в обществе, и уж тем более – в суде. Только Бог даёт ощущение собственной правоты. Только твоя совесть, которая на самом деле является голосом свыше, может быть критерием справедливости. Если Бог говорит, что ты прав, ты должен идти до конца, ты должен пройти через эту юдоль, а если понадобится, ты должен за это сесть, но с ощущением именно божественной правоты. Это Его промысел, и ты не сможешь от этого убежать, потому что фатальные события неизбежны.
– И что ты предлагаешь делать? Сушить сухари? Собирать котомку? Ждать, когда за мной приедут?
Но папу было уже не остановить, потому что он запрыгнул на своего любимого коня.
– И вот ещё… Если ты всё-таки присядешь лет на пять, то это не означает, что ты ответишь именно за эту драку. Возможно, тебе придётся ответить за какие-то прошлые грехи, ведь ты неоднократно хвастался, что многое в этой жизни тебе сошло с рук и что Господь был к тебе всегда благосклонен. Ничто так не портит человека, как безнаказанность. Смирись. Ты слишком долго бегал от правосудия. Ты слишком много получил авансов. Наступило время платить по счетам.
– Ага, Карпухин говорит то же самое. Значит, без вариантов?
– Высшее правосудие настигнет всех! – Папа возвёл к небу указательный палец. – Каждому предстоит ответить за свои беззакония – кому-то при жизни, кому-то после смерти… Но я думаю, что лучше искупить здесь, а не тащить свои долги туда. Помнишь? В чём застану вас – в том и буду судить. Для тех, кто не раскаялся, не будет пощады. В этом заключается основная парадигма христианства.
– С каких пор ты стал христианином? Ты же всегда был агностиком?
– А-а-а-й! – Батя махнул рукой. – Какую шляпу не примеряй – все равно получишь по башке тем же поленом.
– Хорошо сказал.
В дверь кто-то постучал. Мы переглянулись. Папа отодвинул шпингалет, и в комнату вошла мама. У неё был слегка напуганный вид.
– Сынок, папа говорит правильные вещи, – сказала она надломленным голосом и начала накручивать хлястик халата на палец. – Я думаю, что суд будет справедливым и во всём разберётся. Сейчас не тридцать седьмой год… Тебя обязательно оправдают, потому что ты ничего плохого не сделал. Ты поступил честно и благородно.
– Люда! – воскликнул Юра. – От тебя никуда не спрячешься!
– Мне же скучно, – парировала она. – Вы тут шушукаетесь, а меня с собой не берёте.
– Когда родители – идеалисты, то это страшно, – произнёс я с горечью и направился к выходу. – Это же советские люди! О чём я говорю?!
На прощание Людмила Петровна обняла меня и даже немного прослезилась, но без особого фанатизма.
– Держись, сынок, – сказала она, – и помни, что мы всегда с тобой и всегда тебе поможем.
– Ага… добрым словом… Я знаю, мама.
Отец крепко пожал мне руку и вновь процитировал Библию:
– И не забывай… Иисус Христос сказал: «Кто не может принять свой крест, тот не достоин меня».
– Я в курсе, папа… Для татарина ты слишком хорошо знаешь христианское учение.
– Сынок, так же хорошо я знаю Коран и даже Тору почитывал для общего развития. Поверь мне, везде прописаны одни и те же истины. Иди… и будь достойным человеком.
– Достойным чего?
– Хотя бы носить нашу фамилию.
Мы обнялись, и я вышел из квартиры. Спустился по лестнице со второго этажа… На улице моросил мелкий дождь. В туманной дымке, над крышами домов, расплывались огни моей девятиэтажки. Где-то на шлаковом отвале были слышны глухие удары передвижного копра, а в небе занималось алое зарево. В тот момент я почувствовал себя бездомной собакой, которой совершенно некуда идти… Скажу честно, в тот момент мне было безумно себя жалко – я даже слегка заскулил и заскрежетал зубами, а потом вдруг ни с того ни с сего громко расхохотался, – это был саркастический смех над самим собой, над этим миром, над человечеством с его правилами и законами.
– Да плевал я на всех! – громко крикнул я. – Ничего не боюсь, никого не боюсь… Это же всё – грёбаная матрица, если верить братьям Вочовски… Главное – выбрать правильную таблетку.
На следующий день (рано утром) я вытащил из тайника наган, набитый маслятами 7.62 mm; обрез охотничьего ружья и три десятка патронов 12 калибра, – всё это закинул в чёрный полиэтиленовый пакет, замотал его скотчем, положил эту «бомбу» в спортивную сумку…
Перед тем как застегнуть замок, я ещё раз подумал и всё взвесил: конечно, было жалко топить в пруду этот арсенал, поскольку ощущения по жизни совершенно разные – с ним и без него. У мужчины должно быть огнестрельное оружие, но при этом должна быть высочайшая ответственность в плане его применения и хранения. Я могу заявить с полной уверенностью, что никогда не вынимал ствол без веской на то причины.
Я – воин Христа. Я всю свою жизнь защищал добро и жестоко карал зло. Мне нельзя ошибиться, а в противном случае чем я буду лучше тех демонов, которые убивают, насилуют и грабят ради утоления душевного голода? Но мне не за что оправдываться, потому что во всех случаях правда была на моей стороне. Именно поэтому мне всё сошло с рук. Аминь.
«Сойдёт ли на этот раз?» – подумал я и решительно застегнул сумку.
В парке никого не было – абсолютная тишина и пустота. Дождь прекратился. Ярко-жёлтым куполом раскрылась над головой кленовая аллея, ведущая к пруду. Восходящее солнце порадовало скупыми лучами из-под нахлобученных серых облаков, и кроны деревьев вспыхнули золотистым пламенем.
Я шёл вдоль аллеи с тяжёлой сумкой, в чёрном кашемировом пальто, в чёрной водолазке, в чёрных джинсах, в чёрных ботинках, и только лёгкая седина серебрила мою голову. Нечто странное (давно забытое) шевельнулось в душе – что-то вроде надежды или предчувствия любви. Безысходность отступила в тень, но обещала вернуться… «Всё будет ништяк», – подумал я и улыбнулся самой добродушной улыбкой, на какую был только способен.
А потом я долго стоял на понтонах заброшенной лодочной станции и смотрел вдаль. Окна конторы были заколочены досками, повсюду царила разруха и запустение, но на том берегу над храмом Александра Невского восходило солнце. Он сиял всеми своими куполами и был прекрасен. «А ведь я помню времена, когда там было отхожее место, – подумал я. – Рано или поздно свет побеждает тьму».
Нахлынули воспоминания из далёкого прошлого: зеркальная гладь Тагильского пруда, голубенькая плоскодонка, отплывающая от понтонов, скрип несмазанных уключин и раскосые кофейного цвета глаза Фатимы… Моя первая любовь – нелепая и грустная история.
Безумно хотелось курить. Я оглянулся по сторонам, но в парке не было ни души. Я бросил чёрный пакет в воду, и он тут же ушёл на дно. «Закончились девяностые – наступают новые времена», – подумал я и быстрым шагом двинулся на остановку. Нужно было собираться в тюрьму. Честно сказать, мне даже этого хотелось. Простая русская поговорка становилась неотвратимой реальностью.
В два часа дня 20 октября 2000 года я появился на пороге ГОМ-1. Подошёл к окошку дежурного и спросил капитана Карпухина. Тот предложил присесть на лавочку и взял трубку внутреннего телефона.
– Его нет на месте! – крикнул он. – Будете ждать?!
– Да, конечно! – ответил я, и потянулись длинные тягучие минуты ожидания, которые плавно перетекали в навязчивые мысли: «А может, я ему не нужен без денег? Он же знает, как там всё было на самом деле. Наверняка, сынуля ему поведал правдивую историю, а это уже папаша начал строчить белыми нитками… Мусор поганый! Если дело дойдёт до суда, то у меня нет шансов – чистая хулиганка. Наверно, надо искать таксиста. Хоть какой-то будет свидетель защиты и противовес в моём деле… А может, я всё-таки ему не нужен без денег?»
Мысли бегают как пони по кругу, а мимо снуют люди. Я вижу только их ноги и грязную обувь, потому что моя голова клонится всё ниже и ниже. Навязчивые мысли превращаются в бессмысленный поток сознания, а на внутренней поверхности век мелькают чёрно-белые картинки… И вдруг я понимаю, перед тем как уснуть, что свобода выбора всё-таки есть, но наказание за наши поступки неотвратимо, – именно это правило мы зачастую принимаем за фатализм, но тем не менее каждый человек формируется в противостоянии миру, и каждый человек – это саморазвивающийся проект, наделённый от предков своих – но отнюдь не от Бога – какими-то целевыми установками.
«Я свободен. Я творец своей жизни, и никакого проклятия Хэнжера нет», – подумал я, и голова моя упала на грудь, и серая мраморная плитка растворилась в полной темноте…
Я не знаю, сколько я проспал – пять минут или целую жизнь, – но проснулся я другим человеком: мир стал совершенно понятным и структурированным, мир стал удобным для проживания. «Бояться смерти так же глупо, как бояться наступления ночи, – подумал я. – А тюрьма – это всего лишь проверка на вшивость… Этакий quest».
В этот момент хлопнула дверь и мимо прошёл капитан Карпухин. Он не обратил на меня никакого внимания, хотя я пристально смотрел ему в лицо, – казалось, он был чем-то озабочен или слишком вымотан. Кепка у него небрежно валялась на затылке, а серый плащ был таким мятым, словно он на нём выспался. В целом у него был крайне неухоженный вид.
– Гражданин начальник! – крикнул я ему в спину.
Он оглянулся и посмотрел на меня недовольным взглядом: ну какого чёрта ты припёрся, что вам всем от меня надо, что вы все ко мне привязались?
– Здравствуйте! – воскликнул я и широко улыбнулся; настроение у меня было очень приподнятое, и я бы даже сказал, шаловливое.
– Н-н-не ожидал так быстро увидеть, – пробормотал Карпухин, опустив ответное приветствие, и взгляд его поплыл в сторону…
– А что такой вид расстроенный, гражданин начальник? Машинка Зингера сломалась?
Он нехотя улыбнулся и выдавил из себя:
– П-п-пройдёмте в кабинет.
Разговор между нами был долгий: старший оперуполномоченный Карпухин буквально уговаривал меня не ломать себе жизнь, удивлялся моему легкомыслию и безотчётному героизму, и всё норовил дотронуться до меня рукой, эдак по-отечески, – при этом выражение лица у него было настолько жалостливое, что мне становилось просто смешно и я откровенно потешался над ним, не выбирая слов и тональности.
– Д-давай ч-чайку п-п-попьём, – предложил он, окончательно зайдя в тупик.
– Спасибо. Не надо… В тюрьме попью… настоящего купеческого… с белым сахарком.
Карпухин пригорюнился: он не ожидал от меня такого упрямства, и было совершенно очевидно, что он не желает садить меня в тюрьму, поскольку ему это было не интересно с финансовой точки зрения. Ему нужны были от меня только деньги: в его понимании это был главный императив правосудия. Если бы я убил его сына, то он, наверно, потребовал бы полмиллиона, не меньше. Я не могу сказать, что Карпухин был плохим человеком, – просто он был продуктом своего времени и той системы, которая его сформировала. Что бандиты, что менты – мы все прошли через девяностые.
– Ну ладно, я, к-к-конечно, п-понимаю, что п-п-п-пятьдесят косарей это м-м-много, – вдруг заговорил он вкрадчивым голоском. – Мы м-м-можем п-п-пересмотреть наше с-с-соглашение… – Он очень сильно заикался, но при этом сохранял благодушный вид; его голубиный кадык дёргался при каждом слове с приставкой.
– Ну значит так, – подытожил он, – я даю т-тебе срок до п-понедельника… С-сорок тысяч… Жду т-тебя утром… в девять.
Я откинулся на спинку стула и смотрел на Карпухина через прицел своих прищуренных глаз; я был совершенно уверен, что он посыпался и что я могу ещё скостить цену моей свободы. Но я не хотел покупать свободу и уж тем более брать её с руки какого-то мента. Свобода – это состояние души, которое не купишь ни за какие деньги, – ты можешь быть независимым даже в тюрьме, а можешь быть ковриком для ног, имея все возможности и привилегии свободного человека. Я криво усмехнулся и сказал:
– Не сорок… Не тридцать… Не двадцать… Я вам даже пятака ломанного не дам.
Повисла неприятная пауза. Выражение его лица менялось постепенно, как будто он превращался из доктора Джекилла в мистера Хайда. Он поднял на меня налитые яростью глаза, и лицо его почернело от нахлынувшей крови. Две глубокие морщины пролегли от носа к подбородку, ограничив его скомканный рот, готовый взорваться матом.
Я смотрел не отрываясь ему прямо в глаза и словно подстёгивал кнутом: ну давай, давай, у тебя же табельный за этим сереньким отворотом, ну давай, вынимай, а там посмотрим, волчара, успеешь ли ты снять его с предохранителя. В такие моменты у меня пропадают тормоза – меня словно подхватывает ветер и несёт, несёт, несёт, как листок, упавший с дерева.
– Я г-гляжу, ты с-с-совсем с-страх п-п-потерял, – наконец вымолвил Карпухин, сильно заикаясь.
– А кто тебе сказал, что я вас, мусоров, когда-нибудь боялся? – шёпотом произнёс я. – Это чувство у меня уже давно атрофировалось.
– П-п-п-пошёл вон!
– В каком смысле, гражданин начальник? – удивлённо спросил я и даже приподнялся на стуле. – Вы меня арестовать обещали. Я вон даже тревожный чемоданчик с собой прихватил. – И я пнул ногой большую клетчатую сумку-баул, набитую тёплыми вещами и предметами первой необходимости. – Где ж справедливость, товарищ капитан?
Я сотворил мечтательно-блаженную физиономию и продолжил в том же духе:
– Я представлял, как меня помоют, побреют, поднимут на второй пост… Как войду в камеру, как поприветствую братву… Как раскинут скатерть-самобранку, как напоют крепким чаем, как накурят «Беломором»… Так хотелось молодость вспомнить, гражданин начальник. Ну что за обломы?!
– Во-о-о-н! – крикнул тоненьким фальцетом Карпухин; у него даже глаз задёргался и чуть не выпрыгнул из орбиты.
– Честно говоря, вы меня удивили, – тихонько произнёс я и начал пятиться к выходу. – До свидания… Хотя нет – прощайте.
– Не-е-е п-переживай… Ещё увидимся, – процедил он сквозь зубы.
Я чуть замешкался в дверях, пытаясь заглянуть ему в лицо и понять смысл последней фразы, но кровь уже отхлынула, глаза его потухли, тонкие губы были плотно сжаты, и ничто не предвещало бури – на поверхности не было даже слабого ветерка. Дверь захлопнулась у меня перед носом.
«Да всё он знает, – подумал я. – И у ментов тоже есть совесть… Одно дело заработать, и совершенно другое – посадить невинного человека. А последняя фраза..? Это как водится, сгоряча ляпнул».
Когда я проходил мимо дежурного, то лихо подмигнул ему и воскликнул с задорными нотками в голосе:
– Домой нагнали! Так что… Голгофа отменяется!
Он посмотрел на меня строго поверх плюсовых очков (мол, не зарекайся, ты сюда ещё вернёшься), а я попросил у него закурить… Он на секундочку замешкался от такой наглости, а потом нехотя протянул через окно пачку дешёвого «Космоса». Я аккуратно, двумя пальчиками, выдернул сигаретку, поблагодарил его и с видом победителя отправился на выход.
«Кому везёт, у того и петух снесёт», – любил повторять мой папа, и это была бесспорная истина, а я бы ещё добавил, что в этой жизни везёт наглым.
Выходные прошли тускло – в кругу семьи. Ходили с Костей в кино и в пиццу. Он спросил меня после третьего куска:
– А мама когда приедет домой?
– Никогда, – ответил я. – У неё теперь дом на юге, у самого Чёрного моря.
– А как же я? – спросил бедный ребёнок, выпучив на меня свои огромные голубые глазища.
– Она тебя летом к себе насовсем заберёт.
– А тебя она когда заберёт?
– Никогда, – сухо ответил я.
– Почему?
– Потому что она… – Я запнулся и опустил глаза в свою тарелку, на краю которой валялся кусочек обглоданной пиццы. – Ну короче… мы с мамой разводимся… Мы больше не семья.
– Значит, ты мне больше не папа? – спросил он, глядя на меня с неподдельной жалостью.
– Это уже тебе решать, сынок…
В понедельник я встал в семь утра и пошёл на работу. Прийти ровно к восьми мне не удалось, хотя было такое желание – порадовать начальника. Честно говоря, я давно уже отвык ходить на работу как все нормальные люди – обычно я появлялся ближе к обеду.
В тот день 23 октября я проснулся с ощущением какой-то внутренней свободы и беспричинного счастья; хотел перевернуться на другой бок и покемарить ещё пару часиков, но вдруг почувствовал ярко выраженную мотивацию к жизни: я не хотел больше спать, сидеть дома, валяться на диване, смотреть телевизор, читать книги – мне захотелось созидать, работать, творить, двигаться вперёд, не оглядываясь назад.
Я запомнил этот день как переломный момент, в котором наконец-то обозначились хоть какие-то очертания моего будущего. С огромным аппетитом я скушал бутерброд и выпил чашку кофе – сидел у окна и смотрел во двор, как летящие белые хлопья заполняют купол света под уличным фонарём. Я радовался как ребёнок новому дню, – «Хотя чему тут радоваться? Промозглый октябрь. Понедельник. Семь утра», – при этом размышлял я и не мог найти ответ на вопрос: «Почему мне так хорошо?»
Александр Анатольевич Мыльников не оценил моего рвения и встретил меня довольно холодно: «А мы думали, что ты надолго отъехал… И между прочим, сегодня опять опоздал, хотя и это – великое достижение для тебя… всего лишь на полчаса», – и он оскалился кривой саркастической ухмылкой.
Саша никогда не давил на подчинённых: это был руководитель либеральных взглядов, который использовал в работе лишь мягкую силу, – поэтому он распустил меня, ибо с такими архаровцами, как я, нужно действовать методом устрашений и ультиматумов, хотя и продавить меня практически невозможно – со мной можно только сотрудничать на равных условиях. Надо мной нет никого, кроме Бога одного. Дисциплина и субординация – это не моя среда обитания.
Я ответил ему в той же ироничной манере: «Ты знаешь, менты иногда ошибаются, и вместо того чтобы наградить человека медалью, они норовят его посадить. А что касается моего опоздания, то я вообще не понимаю, о чём ты говоришь… Я пришёл сегодня на три часа раньше, чем обычно… Какие могут быть ко мне претензии?»
Он аж глаза выпучил от такой наглости: «Ну-у-у, Эдуард! Ты меня просто удивляешь!» – в этот момент в его кабинет заглянула Лена Соколенко, – она всегда напоминала мне любопытную птицу с длинным клювом, – сунула нос в дверной проём, моргнула в нашу сторону подвижными птичьими глазёнками и тут же исчезла.
– Пойдёт звонить Дьякову, – сказал Саша. – Она тут состряпала на тебя докладную… Сам знаешь, с кем она водится… В итоге позвонил Мишланов и попросил с тобой разобраться.
– Понятно.
– Я, конечно, был против радикальных мер, но последнее время ты слишком косячил…Так косячил, что вряд ли я смогу тебе отмазать: у меня для этого аргументов нет. Если раньше ты хотя бы тащил проекты и все закрывали глаза на твою дисциплину, то на сегодняшний день тебя практически не бывает на работе. Помнишь, как это начиналось год назад? После выходных ты начал прихватывать понедельники, потом – понедельники и вторники, потом ты начал пить на рабочем месте, а потом тебя поймали пьяным на проходной. За тебя тогда вписались такие люди, но ты этого не оценил и не сделал никаких выводов. Последнее время ты находишься в перманентном отпуске, или точнее сказать, без содержания… Что происходит, Эдуард?
Мне было стыдно. Я сидел напротив начальника, опустив голову, и не знал, что можно сказать в своё оправдание. За каких-то полгода я совершенно испортил свою репутацию и люди от меня отвернулись. Даже с Ленкой Соколенко мы когда-то неплохо ладили.
– Что с тобой происходит? Надоела работа? Осточертел коллектив? Так увольняйся, пока есть возможность, по собственному…
– Я просто устал, Саша.
– Отчего ты устал? – Он смотрел на меня с возмущением; у него даже уши покраснели и задёргался кадык. – Ты сходи в доменный цех, в конверторный, к нам на мехобработку… Полюбуйся, как наёбывают обычные работяги… А мы тут просто в бирюльки играем… Фильмы смотрим, книги читаем, спим, на порнушку дрочим, да у нас все сервера мультимедиа забиты! Это не работа, а вечный праздник, и ты даже здесь умудряешься сачкануть.
– Да всё я понимаю… Где расписаться?
Он достал из папки уже отпечатанный листок заявления «Прошу уволить меня по собственному желанию», протянул ручку и сказал:
– Видит Бог, я сделал всё возможное и невозможное, чтобы сохранить тебя для комбината, но ты мне в этом совершенно не помог.
Я расписался и поставил дату.
– Хотел бы я знать, кто позвонил Мишланову, перед тем как он позвонил тебе.
– Ты о чём? Заговор? – Саша громко рассмеялся. – Поверь мне, Эдуард, у тебя нет врагов, кроме самого себя… Или точнее сказать, настолько же серьёзных врагов.
– Саша, ты не видишь картину в целом. – Я поднялся из-за стола и протянул ему руку. – Прощай. Мне было классно с тобой работать… И ещё… я дико извиняюсь… за всё.
Он тоже встал, и мы крепко пожали друг другу руки.
– У меня к тебе будет одна просьба, – произнёс я и чуть замялся. – Машку… практикантку… Дойникову не отдавай, потому что он обязательно её трахнет.
– Он же женатый.
– Он в первую очередь кабель и соответственно сукин сын.
– А чё ты так за неё переживаешь?
– Хорошая девочка… чистая… наивная… Безумно хочет любви… И он этим обязательно воспользуется.
– Понятно! – воскликнул Мыльников. – Для себя берёг?
– Не-е-е-т, – отмахнулся я, – просто не хочу, чтобы она с такими начинала… как он… да я.
– Странный у нас разговор получается, не находишь? – спросил Мыльников и лукаво улыбнулся.
– Для меня человеческое общение – это феномен, поскольку все говорят и никто никого не слушает. Слово Божье написано людьми, поэтому для многих верующих Господь – это всего лишь картинка в золочёной рамке. Теперь смотри: церковь должна нести просвещение в массы, а она уже две тысячи лет занимается отуплением и закабалением религиозной общины. Настоящая любовь зиждется на самопожертвовании, но для многих она является лишь воплощением эгоцентризма, то есть неистребимого желания быть любимым и обласканным, а для кого-то ещё ниже – просто похоть. В результате великое таинство брака оборачивается элементарным симбиозом двух разнополых особей. Родительский долг – сублимацией животного инстинкта. Мы видим мир цветным, но на самом деле он не имеет красок. Дальше продолжать?
Александр Анатольевич смотрел на меня взглядом близорукого человека: казалось, что он не может поймать меня в фокус.
– Я что-то не пойму… Куда ты клонишь?
– Всё, что мы делаем на этой планете, – продолжал я, – является отклонением с точки зрения природы, поэтому мы все обречены… С каменным топором человек пробегал около миллиона лет. Как ты думаешь, сколько протянет человечество после изобретения атомной бомбы?
– Эдуард…
– Вопрос риторический! – перебил я, повысив голос. – Так вот, самой большой ошибкой человечества была индустриализация. Homo sapiens – это охотник, и он не должен вкалывать всю свою жизнь на заводе ради куска хлеба. Этот шестерёнчатый механизм постепенно перемалывает человека, превращая его в смазочный материал. Взять, к примеру, тебя… Ты даже в отпуск не ходишь, потому что без комбината ты никто. Ты просто не умеешь жить.
Мыльников вдруг поймал меня в фокус, как будто только сейчас рассмотрел меня по-настоящему, увидел, как говорится, моё истинное лицо.
– Послушай…
– Ты думаешь, что я расстроен?! – воскликнул я. – Нет! Я ликую!! Я свободен!!! И я никогда не вернусь, даже если вы будете у меня в ногах валяться.
– Прощай, – выдавил он из себя.
– Прощай, – молвил я, и вышел из его кабинета, распахнув дверь, – в сторону метнулась Лена Соколенко и с гордым видом пошла вдоль коридора, виляя тощей задницей.
В четверг объявился Слава. Когда я вернулся с вечерней прогулки, то не смог открыть дверь своим ключом: она была закрыта на задвижку. Я подёргал за ручку и постучал – в прихожей послышались шаги…
– Давно вернулся? – спросил он с таким видом, как будто мы виделись вчера.
– Давно… Как будто и не уезжал, – ответил я.
– Заходи. Я как раз чайку запарил. Посидим, поговорим…
– Спасибо за приглашение… А ты почему ко мне заявился без тёлок и без водки?
– С этим покончено, – ответил он и состроил такую серьёзную мину, что я испугался…
– Ты часом не заболел?
– Напротив, выздоравливаю…
Мы прошли на кухню, я сел на табурет, а он по-хозяйски начал разливать чай, – такие люди везде себя чувствуют как дома.
– У тебя в холодильнике мышь повесилась, – констатировал Гордеев, отхлёбывая крепкий чаёк. – Из съедобных продуктов – только масло.
– Извини… Не знал, что ты пожалуешь в гости, а то бы подготовился. Ты вообще какими судьбами?
– Я позвонил тебе вчера, – пояснил Гордеев, – и приятный женский голос поведал мне, что ты здесь больше не работаешь. Неужели тебя наконец-то турнули?
– Я сам ушёл.
– Куда?
– В никуда.
– Чем занимаешься?
– Пишу великий русский роман.
– О чём?
– О нас.
– В смысле?
– О пилигримах, которые так и не нашли пристанище в этой жизни. О последних советских мамонтах, время которых закончилось раз и навсегда. О Боге, который нас всех примет, независимо от вероисповедания, политических взглядов и даже сексуальной ориентации… Да много о чём.
Гордеев посмотрел на меня с насмешкой, и я даже знаю, о чём он подумал: «Милый Эдичка, разве ты можешь создать что-то великое?» – безусловно что-то великое мог создать только он.
– А я покрестился, – вдруг заявил Слава. – Жил в монастыре пять дней… в Свято-Николаевском… в Верхотурье.
Я внимательно слушал, не моргнув глазом, – я уже ничему не удивлялся. Если бы Гордеев сказал бы мне, что вступил в Орден иллюминатов, я бы даже этому не удивился. Он продолжал:
– Когда меня батюшка три раза окунул в купель, я вынырнул оттуда другим человеком. Я словно сбросил со своей души огромный камень, который тащил меня на самое дно. Я как будто заново родился, и такая легкость появилась во всем теле…
– Тебе тоже надо покреститься, – подытожил Слава свой возвышенный дискурс.
– Зачем? – парировал я и слегка зевнул, прикрыв рот ладошкой.
Он посмотрел на меня как на идиота, но ничего не ответил. Повисла пауза.
– Ты зачем поехал в Верхотурье? – спросил я. – С какого перепугу?
– А что, люди приходят к Богу только с перепугу?
По выражению его лица было видно, что я попал в точку.
– Такие убеждённые богохульники и гедонисты, как мы, просто так не сдаются… Я ведь тоже слегка подбздёхиваю – боюсь опоздать на свой последний ковчег.
– В каком смысле?
– Апокалипсис грядёт, Славушка, – потешался я по полной программе. – Выживут только партийные… у кого крестик на шее. Я ведь тоже задумался о крещении, но ты меня опередил в этом вопросе. Получается, мы с тобой параллельно идём… Я бросил курить, пить, материться и даже своего хорька перестал выгуливать, и ты, я смотрю, взялся за ум.
– Ещё как, – ответил он с серьёзным видом, хотя в моих словах явно прослеживалась ирония. – Мы с Оксанкой даже решили повенчаться, прикинь.
– Ну-у-у, это очень серьёзный шаг. Я бы не решился с какой-либо женщиной связаться навсегда. Ты даже в раю от неё не отдохнёшь. А если сходишь налево, то это уже будет смертный грех, а не любовные шалости.
– Этого я и боюсь, – промямлил Слава, задумчиво глядя в окно, в котором зияла черная промозглая осень.
– Вот видишь, опять боишься, – подхватил я, криво усмехнувшись. – Страх – это основной стимул веры.
