Читать книгу: «Пристанище пилигримов», страница 2

Елена Сергеевна Мансурова была прирождённым лидером – прекрасным организатором и душой любой компании. Она была яркой звёздочкой на тёмном небосклоне жизни, а люди, как известно, ориентируются по звёздам, поэтому в общей массе окружающие доверяли ей, любили её совершенно искренне, без зависти и злорадства, а очень многие брали с неё пример и даже пытались копировать её манеру поведения и манеру одеваться, особенно этому были подвержены её воспитанники – они шли за ней, куда бы она их не вела, с широко закрытыми глазами и воодушевлёнными лицами.

Даже моя мама любила Леночку и души в ней не чаяла, хотя и ругала её частенько, но это всегда были обоснованные предъявы, так сказать, по существу, – Ленка была непрактичной, небережливой, нехозяйственной, и к сожалению, она была нерадивой матерью и плохой женой. Вот так, будучи прекрасным человеком и согревая всех вокруг своей любовью, она не смогла сделать счастливыми самых близких своих людей.

Мансуровой никогда не составляло труда заводить нужные знакомства. В родном городе её знала каждая собака и даже очень влиятельные люди. Так называемые хозяева города всегда протягивали ей руку помощи, и это касалось не только материальных вливаний в её творчество, но и участия во многих бытовых вопросах её жизни. К примеру, именно ей дали совершенно бесплатно и без каких-либо ответных услуг нашу двухкомнатную квартиру, хотя и выписали ордер на меня, поскольку я работал в основном цехе, а она всего лишь отвечала за культурку. Кто-то из завистников во дворце металлургов кинул камень в наш огород, – мол, у Елены Сергеевны любовные отношения с директором комбината, – но эта сплетня не имела никакого развития и довольно быстро потерялась в капустных грядках.

Меня всегда восхищало её свойство притягивать к себе людей. Они летели на этот яркий свет, как скопища букашек, комаров, бабочек, но только с той разницей, что они не обжигались об этот источник света, а лишь согревались в его лучах.

Её невозможно было не любить, и она буквально купалась в любви окружающих – всех без исключения: родных, подруг, моих друзей, случайных знакомых, соседей по дому, бывших одноклассников, нынешних коллег, – но особенно её любили дети и даже их родители. Только и было слышно со всех сторон: Елена Сергеевна! Леночка! Ленусик! Золотце! Свет очей моих!

За всю нашу совместную жизнь я не встретил ни одного человека, который явно демонстрировал бы негативное отношение к Леночке. Вокруг неё было столько любви, что моё чувство постепенно потерялось в этом бесконечном гомоне голосов и всеобщего обожания. Честно говоря, я даже не считал нужным декларировать ей хоть какие-то чувства. С каждым годом я становился всё более чёрствым и невнимательным, всё дальше отодвигался от этой шумной компании воздыхателей и от неё – то ли от зависти, то ли от обиды, то ли просто от скудости душевной. Мой первый букетик фиалок давно поблёк в её памяти после этих огромных букетов роз и хризантем, которые она собирала охапками на всех праздниках. Мой маленький букетик фиалок… Где он? Как всё это было давно и смешно.

В Екатеринбурге она работала с лучшими коллективами – делала очень талантливые постановки и была нарасхват. Иногда она привозила шоу-балет «ХАОС», чтобы выступить в каком-нибудь клубе или на корпоративном мероприятии. Её ребята участвовали во всех конкурсах и фестивалях, проходящих в столице Урала.

С января 2000 года она начала сотрудничать с развлекательным центром «Малахит» и в середине марта перебралась в Екатеринбург, поселившись в небольшой, но довольно уютной и благоустроенной квартирке на улице Испанских рабочих.

Всё складывалось как нельзя лучше: когда я скучал по своей жёнушке, то отправлялся в Екатеринбург, а когда меня утомлял этот вечный праздник и суета большого города, то я возвращался в свою «деревеньку», чтобы почитать, помолчать, подумать и даже что-нибудь пописать гусиным пером на мелованной бумаге.

Все выходные напролёт мы оттягивались в «Малахите», и оттягивались так, что иногда утром в понедельник я не мог выехать на работу. Приходилось звонить моему шефу и придумывать очередную небылицу, благо фантазия у меня была развита хорошо с самого детства. Это всегда была какая-то душераздирающая история.

Иногда мы отдыхали на Плотинке, в каком-нибудь уютном кафе при свечах, пили красное вино, слушали камерный джазовый оркестр, коверкающий популярные хиты Майлза Дэвиса и Джона Колтрейна. Потом гуляли по набережной, сидели на лавочках, пускали голубой дым по ветру, любовались лунным отражением на глянцевито-черной поверхности пруда, и мрачный силуэт телевышки, словно гигантский инопланетный трансформер, упирающийся головой в тёмно-фиолетовое небо, поглядывал в нашу сторону жуткими пунцовыми глазёнками, и вот буквально через полчаса тишина Плотинки сменялась запредельным грохотом ночного клуба.

Блуждающие софиты и стробоскопы выжигали сетчатку неумолимыми вспышками, гибкие мерцающие голограммы извивались на сцене, а инопланетные захватчики в грубых кожаных пальто и в чёрных берцах на огромной платформе пытались завернуть руки тоненькой сияющей «гало». У этих мальчиков были отвратительные манеры.

Длинноногие полураздетые девицы с дикими глазищами и расширенными зрачками плескались в толпе у самого подиума, а там наверху, широко расставив рельефные ноги на стеклянных каблуках и подняв кверху решительным жестом раскрытую ладонь, над всеми возвышалась моя бесподобная жена в самом эпилоге этого танца, и после некоторой паузы толпа начинала реветь, осыпая шоу-балет Елены Мансуровой оглушительными аплодисментами. Какие-то размалёванные мужички в длинных париках, на тоненьких шпильках, в потасканных норковых манто и приспущенных колготках, спотыкаясь, тащили ей целые охапки ядовитых шипованных роз. Для них она стала иконой стиля.

Я помню, как толпа в едином порыве отплясывала под «Улетели навсегда», а я на балконе размахивал дирижёрской палочкой. В полной темноте ярко вспыхивал стробоскоп, высвечивая сотни прыгающих голов. Киловатты звука прогибали грудную клетку, словно это была тоненькая фанера. Я стоял наверху и любовался этой пропастью из живых тел, – чувство было такое, словно грешники ползают и копошатся в девятом круге. «А что, у них там довольно весело, – подумал я, и мне захотелось прыгнуть вниз, хотя я прекрасно понимал, что толпа расступится и не примет меня в свои адепты. – Блядь! Я всегда буду изгоем!»

– Да пошли вы все!!! – крикнул я и не услышал собственного голоса, потому что он потонул в ста киловаттах звука.

Потом я выпил ещё вискаря и подумал, что всё-таки надо вливаться в толпу, но вдруг я совершенно отчётливо осознал, что для этого во мне не хватает нужной «органики». Я пошёл искать место, где бы можно было накуриться, и мы дунули в коморке у электрика… После этого меня унесло на каком-то обшарпанном кресле, заляпанном канифолью, в чёрную беспросветную даль.

Когда я очнулся, – а это был самый настоящий обморок, – то отправился искать жену. Меня колотило мелким бесом, и свинцовые веки закрывались сами собой… В любой момент я мог опять потерять сознание. Слегка подташнивало.

По длинному извилистому коридору я вышел в зал… Там была непривычная тишина и темнота. Мне показалось, что программа уже закончилась и все разошлись по домам, но через секунду начали вспыхивать отдельные софиты, выхватывая из темноты то одну, то другую стройную фигурку на подиуме…

Потом эти полуобнажённые нимфы изгибались в зелёных трубчатых просветах под таинственный Deep Forest. Это был гипнотический танец с полным погружением. На несколько минут я забылся, и мне почудилось, что с этими нимфами я отжигаю в первобытном лесу и что в этом пространстве никого не существует – только я и они. Это было так прекрасно, что невозможно описать словами. Это было совершенным соитием без единого прикосновения. Это было настолько глубоким проникновением в самую сакральную сущность бытия, что я почувствовал себя на мгновение абсолютно свободным и счастливым.

Когда закончился танец, по моим щекам текли слёзы, но уже через пять минут, выпивая в баре, я не чувствовал себя дикарём в большом городе и с радостью подумал о том, как всё-таки хорошо, что кусок мяса можно купить в магазине и не надо целый день охотиться на мамонта.

«Я соткан из одних противоречий, словно меня создавали два совершенно разных творца, воплощая во мне по ходу эксперимента свои совершенно разные ожидания. Наверно, в этом и состоит причина моего безумия», – рассуждал я, глядя на самое дно опустошённого стакана, но не видел там никакой истины, а напротив, она удалялась от меня всё дальше и дальше с каждой рюмкой, с каждым «паровозом», с каждым сантиметром волшебной белой дороги, а потом я понял, что когда-нибудь просто умру и этот Мир растащит меня на атомы, что я никогда не узнаю, кто стоял за моей спиной и кто коснулся моего плеча на железнодорожном переезде.

Как творческий человек, я гордился женой и завидовал ей белой завистью. Я так много говорил о своём таланте, так долго носился с ним, как дурачок с писанной торбой, но так и не смог его реализовать, а вот она смогла – без особого напряжения и бурных анонсов. В моей голове всплывает красивое французское слово «мезальянс». Именно в это время она становится моим кумиром, но перестаёт быть женой. Она постепенно превращается в диву.

.3.

В «Малахите» Елена Мансурова раскрылась как настоящий авангардный хореограф, хотя её программа была построена на узнаваемых приёмах джаза, модерна, хип-хопа, брейк-данса, фанка и даже классического балета, но эта эклектика смотрелась настолько свежо и неповторимо в её интерпретации, а так же в совокупности с оригинальной музыкой и щепоткой юмора, что казалась настоящим открытием. Я очень волновался перед каждым её выходом, и каждый раз она оставляла меня в растрёпанных чувствах и в мокрых штанишках. Я всегда аплодировал громче всех и дольше всех, разбивая ладони в кровь.

В то время (ей было 30 лет) она окончательно созрела и расцвела как женщина. Её глаза сверкали небывалым жизнелюбием и притягивали окружающих словно магнит. Её спортивное жилистое тело приятно округлилось и выглядело чрезвычайно сексуальным. Иногда она выходила потанцевать в коротких лайковых шортах или в обтягивающих джинсах с дырочками, и тогда мне становилось неловко: она выглядела слишком вызывающе, и со всех сторон её облизывали похотливые взгляды как мужчин, так женщин… Мне казалось, что все хотят её трахнуть.

– Мансурова! Ты была просто неотразима, – кричала расфуфыренная Мадлен, огненно-рыжая бестия с большим крючковатым носом и ростом метр девяносто на каблуках, – в этом костюме лесной нимфы из трёх фиговых листочков на лобке и на сосочках! – Она небрежно чмокнула Ленку в щёку. – Ты была настолько притягательна, что у меня даже член встал… Хотя я давненько про него забыла. – И она кокетливо махнула рукой.

Мадлен была популярной ведущей в шоу трансвеститов, и я сам довольно часто угорал над её искромётными шутками и бесконечными эскападами – до тех пор пока мы не встретились лицом к лицу, и тогда я понял, что под этой яркой оболочкой скрывается Вадик Кондаков – самый обыкновенный пидорас из Тагила. Когда-то я видел его без грима, без парика, без этой сверкающей мишуры, но в тёмно-сером бушлате с голубой полоской на плече.

– А кто это у нас тут такой суровый? – прокукарекала Мадлен этаким петушиным контральто, рассматривая меня в упор, и выражение её лица слегка изменилось.

Попутчики из тюремного прошлого не забываются. Я бы рад их забыть, да не могу, потому что память в экстремальной жизненной ситуации всё схватывает и фиксирует намертво, как эпоксидный клей. Я даже помню имена и фамилии тех, с кем делил краюху хлеба двадцать лет назад, в той далёкой и уже нереальной жизни.

– А это мой супруг, – ответила Леночка и предложила нам познакомиться.

– Мадлен, – промурлыкала эта «кошечка» и манерно выдвинула мне под нос грубую жилистую лапу с браслетами и многочисленными кольцами; она повисла в воздухе, будто вяленая рыба с душком.

Я отступил от него на пару шагов и слегка помахал ладонью, словно разгоняя неприятный запах.

– Парашей откуда-то понесло, – объяснил я, отодвигаясь от него ещё дальше.

– Эдик! – одёрнула меня Мансурова.

– О-о-о, Ленусик, – сказал Кондаков, свернув губки трубочкой, – да он у тебя ещё и гомофоб.

– Да кто тебя боится? – парировал я с ироничной усмешкой. – Ветряная мельница на каблуках.

– Фу, какой грубиян! – возмутилась Мадлен, скорчив презрительную гримасу, и я увидел, как у неё посыпался makeup: на щеках и под глазами отошла тональная пудра, а с наклеенных ресниц комочками осыпалась тушь.

– Штукатурку с пола подбери, – посоветовал я.

– Ну всё, я обиделась, – заявила Мадлен и, развернувшись на каблуках, хотела уйти прочь, но я остановил её:

– Да тебя уже давно обидели…

Вадик развернулся и посмотрел на меня растерянным взглядом – отвратительная слащавая улыбка исчезла с его лица, а я добавил очень невнятно, так чтобы слышал только он и ничего не поняла Мансурова, которая уже начала терять интерес к нашей перепалке:

– … уем по губам.

– И кстати, ещё раз увижу, что ты прикасаешься к моей жене, – сказал я ватным сдавленным голосом, выражающим крайний дефицит терпения, – я тебе руку оторву, а потом спляшу чечётку на твоей хребтине.

В этот момент к Ленке подошла какая-то девочка и оттянула её внимание на себя.

– Ты меня услышал, гражданин Кондаков? – практически шёпотом спросил я.

Под толстым слоем грима его лицо превратилось в маску удивления: жёлтый алебастровый лоб покрылся глубокими морщинами, нарисованные чёрным карандашом брови сошлись на переносице, и ярко накрашенные губы собрались в карминовый пучок.

– Что? – произнёс он, вглядываясь в мои черты, как вглядывается близорукий в нижнюю строчку таблицы Головина.

В этот момент девчонки весело рассмеялись, и Кондаков вздрогнул… Вид у него был такой же напуганный и беззащитный, как в апреле девяносто первого, когда он поднялся в нашу хату из карантина и стоял в дверях в обнимку с матрасом и баулом на плече: широко открытые глазёнки, большой горбатый нос, череп яйцевидной формы, белеющая из-под ворота фуфайки тоненькая шея, потёртые джинсы и большие зимние ботинки на меху. Я помню, как один баклан крикнул: «А вот и мясо приехало!» – и Кондаков попятился к дверям…

– А я ведь тебя не узнал, – прошелестел он, словно змея в траве, и так ему хотелось меня ужалить. – Хотя по большому счёту ты не изменился, и даже причёска та же самая… Первый день на свободе.

– Я бы тоже тебя не узнал, если бы не твой орлиный нос. Ты очень изменился, Вадик.

– Ты знаешь, Вадика Кондакова уже давно нет, – чуть слышно сказал он и улыбнулся. – Я его похоронил и даже стараюсь о нём не вспоминать.

Он был похож в этот момент на грустного клоуна – в рыжем парике, с наклеенными ресницами, с большими губами, размалеванными красной помадой. В глазах его было столько боли и безысходной тоски, что мне захотелось выпить с ним и поговорить по душам, но предрассудки в человеческом обществе всегда доминировали над здравым смыслом, поэтому я не протянул ему руку и никогда не протяну, даже если он будет тонуть, – да что там говорить, если я буду тонуть и он протянет мне руку, я хорошенько подумаю, прежде чем «зашквариться».

– Ну прямо индийское кино, – пошутил я, – а ты, по всей видимости, его родная сестра Мадлен, похожая на него как две капли воды?

– Упаси Господи! Мы даже не являемся дальними родственниками.

– И всё-таки, Мадлен, – попросил я очень вежливо и даже состроил ангельское личико, – не прикасайся к моей жене, а то я не смогу с ней жить. Ты меня понимаешь?

– Конечно, – ответил Вадик и кивнул головой. – Я тебя понимаю.

– Ну и чудненько! – обрадовался я и добавил: – Иди.

– Всего хорошего, Эдуард.

– И тебе не кашлять, не болеть… Выступаешь сегодня?

– Да. Шоу начнётся где-то минут через сорок.

– Классно! Буду ржать громче всех. В этом плане ты, конечно, молодец. Чувство юмора у тебя отменное.

Я улыбнулся ему совершенно искренне, и мне даже захотелось похлопать его по плечу, но я вовремя одумался. Особенно непобедимы предрассудки, приобретённые в молодости, ведь мы очень доверяем старшим и наше сознание фиксирует их слова в качестве основополагающих истин. Самая лёгкая добыча любой идеологии – это молодёжь.

– Спасибо, – кротко ответил он, медленно развернулся и медленно пошёл по коридору, как-то бочком-бочком, виляя своей маленькой попкой, обтянутой изысканным шифоном, а я подумал, глядя ему вослед: «Всё-таки у меня было два создателя. Один вложил в меня беспощадную жестокость, а другой – великодушие, даже к собственным врагам. Первый наделил меня гордыней, а второй дал смирение и способность любить не только себя. Первый видит меня зверем. Второй хочет, чтобы я стал человеком. Кто они – мои творцы? Какую игру они затеяли? И кто я – в этой игре? Вечные вопросы, на которые нет ответов».

Потом я схватил Ленку за руку и потащил её в бар.

– Ты почему позволяешь каким-то пидорасам целовать себя?!! – орал я, не взирая на окружающих, и они пучили на меня глаза, словно аквариумные рыбки.

– А что такое? Ты ревнуешь меня?

– Вот ещё! Элементарная брезгливость!

– А как у тебя с этим, когда ты тащишь в нашу постель всякую шваль? – спросила она с беззаботным лицом и совершенно спокойным тоном.

Я просто обомлел – это был самый настоящий удар ниже пояса. «Она знает про Таньку, – побежали в голове ссыкливые мыслишки. – Да что там про Таньку..? Она знает всё и не подаёт виду. Боже, какое коварство! Кто я для неё? Любимый пёсик, которого она отпускает с поводка, чтобы он вдоволь нагулялся? Чтобы встречал и вилял хвостиком, когда она приходит с работы? Она совершенно меня не ревнует, а значит – не любит, и возможно – сама изменяет».

– И ещё я хотела тебя спросить… Почему ты везде устраиваешь срач, где бы ты не появился?

– В каком смысле?

– Ты ни с кем не можешь ужиться. Ты со всеми конфликтуешь. Мы с тобой прожили десять лет…

– Девять, – поправил я.

– … только потому, что я была довольно терпима к тебе и не выносила мозг по любому поводу. Меня все подружки спрашивают: как ты живешь с этим монстром?

– И что ты отвечаешь?

– Что дрессировать хищников гораздо интереснее, чем лошадок.

– И друзья терпят твой ужасный характер, – продолжала она свою блистательную партию, – и на работе ты срёшься даже с начальством, и родители тебя не понимают, бедолагу, и ребёнок-то тебя не любит, как ты считаешь… Весь мир – против тебя!

– А разве это не так? Вся моя жизнь была сплошной бойней.

– Ты сам выбрал такую жизнь, – парировала она.

– А карма? Ты не веришь в судьбу?

– Карма – это лишь оправдание твоих поступков, – заявила она с торжествующим видом, и я совсем поник, и даже опустил головку, как ландыш серебристый.

– А зачем ты с этим… – Она запнулась, подбирая более мягкое определение. – … жалким педиком устроил какие-то непонятные тёрки? Перед кем ты хотел рисануться? Кого ты хотел удивить?

– Тебя, золотце, – ответил я, глупо улыбаясь.

– Меня? – Она сморщила обезьянью мордочку. – Меня?!

– Ты бы очень меня удивил, – молвила она, закатив глазки, – если бы не стал этого делать… Но ты слишком предсказуем.

Она забралась на высокий стул возле бармена, и, откинув отрицательным движением головы мелированную чёлку, попросила у него «Мартини Бьянко» – он улыбнулся ей в ответ самой очаровательной улыбкой.

– Любезный, а мне, пожалуйста, водочки! – крикнул я, но бармен даже не повернул головы в мою сторону.

Я был словно невидимка: меня никто не замечал, и даже этот наглый «халдей» делал вид, что меня не слышит. Мне пришлось дважды к нему обратиться, прежде чем он плеснул мне в рюмку пятьдесят граммов «Финляндии».

Впервые я чувствовал себя полным ничтожеством: никто из местного бомонда не воспринимал меня всерьёз, и это было довольно странно, потому что в своей жизни я редко сталкивался с амикошонством, – в общей массе люди боялись и уважали меня.

Я так думаю, местные рафинированные людишки видели во мне антагониста – этакого бродягу из Нижнего Тагила, мужика грубого, лишённого вкуса, не имеющего денег и креатива, чтобы их зарабатывать. Я был для них пришельцем с другой планеты.

В знак протеста я накачался дармовым алкоголем и отправился гонять шары на зелёном сукне. Бильярдная находилась на втором этаже развлекательного центра «Малахит». С маркёром мы раскатали «американку», и он разгромил меня со счётом 8:2. Я не очень на него обиделся, потому что парнишка играл просто феноменально: у него получались и «свояки», и «чужие», и даже «дуплетом» он забивал таких красавцев, что у меня в мошонке становилось щёкотно.

Мы раскатали вторую партию, и в этот момент в зале появилась Леночка. Она попыталась приобщить меня к клубной жизни: «Пойдем потанцуем. Пойдем… Я познакомлю тебя с интересными людьми. Эдуард! Прекрати гонять эти чёртовы шары!» – но я молча отодвинул её в сторону, отягощённый свинцовой обидой, и лихо вколотил прямого шара в угловую лузу. Поджав губки, она уходила вдоль столов, виляя роскошными бёдрами.

В ту ночь, или точнее сказать – под утро, мы вернулись в нашу маленькую уютную квартирку с прицепом её «друзей» на after-party. Людишки были прикольные – экзотическая флора и фауна большого города: музыкант, арт-директор, танцовщица, стриптизёрша, промоутер, и даже был какой-то молодой человек, которого никто не знал, но он притащил с собой пару бутылок «Дом Периньон» и три грамма кокаина.

Мансурова любила эти «утренники», а я отрешённо сидел у окна, глубокомысленно курил, догонялся водочкой, а иногда, широко открыв рот, выдавал громкое «у-у-у-а-а-а-у-у», от чего вздрагивала тусовка и принимала позицию на старт.

Когда над крышами домов поднималось солнце, я уходил в дальнюю комнату… Они ещё галдели какое-то время, а потом начинали расходиться. В утренней тишине хлопала железная дверь, эхом разлетались пьяные голоса и гомерический хохот, кто-то петушиным фальцетом запевал, и все остальные подхватывали: «Этих дней тревоги, не забыть их никогда, не вернёшь обратно… Улетели навсегда-а-а-а!!!» Толпа исчезала за поворотом, постепенно затихали голоса, и только птички чирикали на проводах.

И когда лёгкий сон уже туманил разум, Ленка ныряла под одеяло, пропахшая куревом, разящая винным перегаром, беспрестанно икающая, и прижималась ко мне всем телом. Она пальчиками пробегала по рельефному прессу, её рука опускалась всё ниже и ниже, а я начинал усиленно храпеть или бормотал невнятным голосом: «Левый верхний винт – в правую лузу» или «Рикошетом от борта – в среднюю». Через минуту она уже спала, дёргаясь всем телом, а я таращился в бледный просвет окна и долго не мог уснуть… Что происходит? Куда нас несёт? Почему не радует весна? Почему любовь приносит только разочарования? Почему мне так стыдно за всё, что я делаю?

С одной стороны было весело, а с другой – как-то страшновато. Я прекрасно помню, как покатился по февральской наледи под хрустальный звон бокалов, – всё было очень легко и просто. «Жизнь приятнее прожигать, чем тянуть эту чёртову лямку. Над собою можно поржать и попрыгать как обезьянка», – повторял я дурацкий стишок, опохмеляясь утром в понедельник и выпивая уже в четверг.

Все выходные были пьяные, и я совершенно забыл, что когда-то выбирался по субботам в тренажёрный зал, а по воскресениям – на волейбол, но это было в Нижнем Тагиле, а теперь моя жизнь постепенно погружалась в хаос… ЕКАТ буквально тонул в наркотиках, захлёбывался в алкоголе и в неуёмном веселье, а я растворялся в гулкой пустоте ночных улиц, подземных переходов, станций метро, в расплывающихся на мокром асфальте огнях светофоров и мерцающих реклам, в переливчатых сотах многоэтажных домов, и прятался от любопытных глаз за пеленой летящего над городом мокрого снега.

Одного крепкого паренька из шоу-балета унесло с двух «паровозов» – он рухнул со стула как подкошенный. Его за руки и за ноги отнесли на диван, и я положил ему на лоб мокрое полотенце. Слабоват оказался Вова, а через меня целый «товарняк» проходил, как сквозь туннель. Суточная доза алкоголя росла неимоверно. Мне было страшно, но я не подавал виду. Я убеждал себя в том, что все так живут – все пьют, употребляют наркотики, гуляют так, словно мы стоим на краю апокалипсиса. Это нормально – сожалеть не о чем. В то время мы редко вспоминали, что у нас есть ребёнок. Нам казалось, что он – в надёжных руках, и это была самая чудовищная иллюзия.

В апреле совершенно пропал гормон радости, и ко всему прочему, испортилась погода: беспрестанно шёл дождь. По воскресеньям – с похмелья – была такая скука, что я не знал, куда себя деть. От одной затяжки сигарета выгорала до самого фильтра, заполняя лёгкие невыносимой горечью. Бутылка пива теряла вкус после двух глотков, и даже немецкая «Bavaria» превращалась в ослиную мочу. По утрам организм отказывался принимать водку. Да что там говорить, я на неё смотреть не мог – меня передёргивало.

Чтобы хоть как-то убить время, я шатался по городу – задумчиво бродил по аллеям парка в районе ТЮЗА и дома Ипатьевых, согревался коньячком в пустых забегаловках на набережной, с тоской глядел на серый пергамент реки, окутанный весенним ненастьем, и в голове неумолимо всплывал вопрос: «Зачем я живу?»

В мае по всему Екатеринбургу висели растяжки «Новая программа Елены Мансуровой в клубе Малахит». К этому моменту она уже была нарасхват: её приглашали на общегородские мероприятия, на фестивали и конкурсы, и они даже отметились на корпоративе известного банка. А что творилось на каждом выступлении в «Малахите» – на верхних ярусах люди переставали жрать и выпивать, вокруг сцены собиралась огромная толпа, жаждущая зрелищ, появление мальчиков и девочек из балета встречали бурными аплодисментами, а когда на сцене появлялась сама примадонна, толпа начинала свистеть и аплодировать пуще прежнего.

После программы к ней подходили поклонники и пытались выразить своё восхищение, – это были совершенно разные люди, и свои чувства они выражали по-разному: кто-то интеллигентно, положив правую ладошку на грудь и приседая в глубоком реверансе, кто-то протягивал визитку, кто-то приглашал на свидание, кто-то предлагал денег, а кто-то норовил вымазать пьяными соплями: «Леночка! Ты такая талантливая, такая красивая! Пойдём накатим водки на брудершафт!» – Мансурова в любом случае улыбалась и благодарила за добрые слова. Она со всеми людьми, независимо от статуса, вела себя одинаково вежливо, деликатно, без пантов.

За всю нашу совместную жизнь я не встретил ни одного человека, который явно демонстрировал бы своё негативное отношение к Леночке, но как выяснилось, такие люди имеются в любом окружении. Иногда они существуют скрытно и не проявляют своих истинных намерений – они подбираются к нам, как постельные клопы, незаметно кусают и пьют нашу кровь. Даже таким милашкам, как моя жена, приходится сталкиваться с человеческой подлостью, лицемерием, злословием, завистью…

Ищите врагов среди самых близких подруг и друзей. Если вы кого-то любите, это не всегда вызывает ответное чувство, и это не означает, что вы можете доверять человеку. Самыми вероломными и опасными, как правило, бывают люди, которые располагают к себе окружающих, – эдакие обаятельные мерзавцы. Не покупайтесь на их уловки. Не верьте никому.

Где-то в конце апреля за чашкой утреннего кофе Мансурова сообщила мне важную новость:

– Ты знаешь, у меня появилась новая подруга. Эта девушка окружила меня таким вниманием и участием, что я просто в недоумении.

– Кто это? – буркнул я, отхлёбывая из кружки кофе с коньком, где коньяка было больше, чем кофе.

– Галина Шагалова.

– А это кто?

– Арт-директор. Моя непосредственная начальница.

– А-а-а-а, эта толстожопая красотка, с глазами, как у грустной лошади.

Лена засмеялась и продолжила перечислять заслуги своего арт-директора:

– Она даёт мне любые деньги на костюмы. Прикинь, она даже выделила нам отдельную гримёрку с современной мебелью и хорошим ремонтом. А ещё она распорядилась, чтобы нас кормили бесплатно в «Жаровне» по пятницам и по субботам.

– Круто! – обрадовался я. – А можно к вам на хвост упасть?

– Естественно, – ответила она. – Куда ж тебя денешь?

– А ещё, – с загадочным видом добавила Эллен, – подходит она ко мне вчера на репетиции и говорит: «Елена Сергеевна, зайдите к бухгалтерию, распишитесь за бабки». Я спрашиваю: «Какие ещё бабки? Мы вроде уже всё получили». «Премия, – говорит, – за то что ваши заслуги превысили наши ожидания… Короче, за талант и красоту». Ну я сперва подумала, что кинули какую-то подачку…

– Сколько? – прервал я её пространный нарратив.

– Двадцать тысяч.

– Что?!

– Двадцать кусков, прикинь! Я глазам своим не поверила, когда мне их отслюнявила бухгалтер.

– Может, сгоняем летом в Турцию, – предложил я.

– Поработать, – ответила жена, строго подняв кверху пальчик.

Так они стали подругами «не разлей вода». Крупная девушка Галина Шагалова буквально носила маленькую хрупкую Мансурову на руках. Они беспрестанно пили на работе кофе с коньяком, а по вечерам ужинали в ресторанах, – естественно, без меня, поскольку в будничные дни я «трубил» на комбинате, довольствуясь обедами в цеховой столовке, а по вечерам – лапшой быстрого приготовления с варёными яйцами. Эти так называемые подружки, позабыв о голодных и сирых, обжирались лангустами, жульенами и кордон блю. По телефону она мне все уши просвистела о том, какая замечательная у неё подруга – Галина Шагалова.

– Угомонись, глупенькая! – резанул я в какой-то момент. – Ты не знаешь этих людей… Это настоящие оборотни. Держи с ними ухо востро. А эта Шагалова… Я видел её пару раз, но мне хватило… Самая настоящая хитро выебанная сука.

– Ну началось! – орала моя жена в трубку. – Узнаю своего мизантропа! У тебя все люди – либо дураки, либо сволочи! Ты даже собственных родителей подозреваешь в том, что они тебя не любят!

– Так оно и есть, – парировал я. – Мама всю жизнь хотела девочку, а папа хотел гения. Вот и получается, что я не оправдал их надежды.

– О-о-о, матерь божья! Я не могу тебя больше слушать! Ты натуральный сундук, набитый премудростями.

– Сними розовые очки! – орал я в ответ. – Там тебе – не здесь! Это другой город! Там все друг друга едят или ебут!

– Н-е-е-е-т! Ты натуральный маньяк!

– Поверь мне, деточка, – молвил я назидательным тоном, – тебя когда-нибудь подставят, и я не удивлюсь, если это будет Шагалова.

– Зачем ей это надо? – по слогам спросила Лена. – Я курица, которая несёт золотые яйца.

– Вот в чём ты права, так это в том, что ты действительно курица. – Я громко заржал в телефонную трубку, и в моё ухо врезались короткие гудки.