Читать книгу: «Циничные теории. Как все стали спорить о расе, гендере и идентичности и что в этом плохого», страница 5

Интерсекциональность безошибочно выявляет возможность существования особых форм дискриминации в тех случаях, когда кто-либо попадает под «пересечение» (intersection) угнетаемых идентичностей – скажем, чернокожая и женщина, – и недостаточную восприимчивость к этой проблеме законов о дискриминации. Например, Креншоу отмечает, что, когда в организации трудоустроено много чернокожих мужчин и белых женщин, но почти нет чернокожих женщин, это вполне может быть узаконенной формой дискриминации последних. Кроме того, она справедливо подмечает, что группы индивидов с несколькими пересекающимися идентичностями могут сталкиваться с предрассудками не только относительно этих нескольких идентичностей по отдельности, но и с предрассудками в отношении их комбинации. Например, чернокожая женщина может сталкиваться с привычными предрассудками, связанными с тем, что она чернокожая и что она женщина, и в то же время испытывать на себе влияние дополнительных предрассудков, обусловленных тем, что она является именно чернокожей женщиной. Отмеченные Креншоу моменты весьма важны. В то же время она в целом положительно оценивает деконструктивистский потенциал постмодернистской Теории и выстраивает вокруг него свою передовую «интерсекциональную» концепцию, направленную на решение проблемы дискриминации женщин небелого цвета кожи. Она пишет: «Я считаю интерсекциональность переходным понятием, связывающим современную политику с постмодернистской теорией»⁸², – и предлагает более политизированную форму постмодернизма, которая могла бы принести практическую пользу активистам, борющимся с расовой дискриминацией⁸³.

Подобно Пуви, Батлер и хукс, Креншоу хотела сохранить внедренное Теорией понимание расы и гендера как социальных конструктов и использовать деконструктивистский подход для их критики, а также утвердить в качестве истины тот факт, что некоторые люди подвергаются дискриминации по признаку их расовой или сексуальной идентичности – дискриминации, с которой она планировала бороться в правовом поле, обращаясь к политике идентичности. Она пишет:

Хотя дескриптивный проект постмодернизма, заключающийся в критической оценке способов социального конструирования смысла, по большей части убедителен, эта критика подчас неверно понимает значение социального конструирования и искажает его политическую значимость. <…> Утверждать, что такие категории, как раса или гендер, являются социальными конструктами, не означает, что эти категории не имеют никакого значения в нашем мире. Напротив, масштабный и непрекращающийся проект подчинения индивидов – один из проектов, осмыслить который действительно помогли постмодернистские теории, – это тот способ, которым власть концентрируется вокруг определенных категорий и направляется против других⁸⁴.

Креншоу утверждает, что категории (идентичности) «имеют значение и последствия»⁸⁵, то есть объективно существуют. Она проводит различие между «чернокожим человеком» и «человеком, родившимся чернокожим»⁸⁶ и принимает сторону первого, утверждая, что это различие является неотъемлемой частью политики идентичности и отличает ее от стандартных либеральных подходов, характерных для движения борьбы за гражданские права. Подобные сюжеты – часть общего лейтмотива прикладного постмодернистского поворота.

Как только идентичность и власть были признаны объективно существующими и подвергнуты постмодернистскому анализу, понятие интерсекциональности стремительно вырвалось за рамки теории права и стало мощным инструментом культурной критики, социального и политического активизма. Поскольку прикладная постмодернистская Теория подчеркнуто адаптировала постмодернистские методы к политике идентичности, ей начали пользоваться исследователи многочисленных аспектов идентичности, включая расу, пол, гендер, сексуальность, класс, религию, иммиграционный статус, физические или умственные способности и размер тела. Вслед за Креншоу все эти стремительно развивающиеся области критических исследований культуры в значительной степени опираются на социальный конструктивизм, пытаясь объяснить причины маргинализации тех или иных идентичностей, при этом утверждая, что сами по себе эти социальные конструкты объективно существуют.

Например, с недавних пор заметную роль в корпусе исследований социальной справедливости стали играть такие дисциплины, как исследования инвалидности (disability studies)⁸⁷ и человеческой полноты (fat studies)⁸⁸. Несмотря на то что исследования инвалидности и фэт-феминизм⁸⁹ существовали и ранее и бросали вызов предрассудкам и дискриминации в отношении людей с ограниченными возможностями или лишним весом, в последние годы эти движения освоили радикальный подход социального конструктивизма, открыто следуя принципам и сюжетам постмодернизма в целом и квир-Теории в частности. Они адаптировали интерсекциональный фреймворк и в значительной мере прикладной постмодернистский подход Теории, согласно которому люди с ограниченными возможностями / лишним весом обладают собственным телесным знанием об ограничениях и полноте и это знание ценнее научного. Речь идет не просто об очевидной истине, что в отличие от обычных или стройных людей индивиды с ограниченными возможностями или лишним весом знают, каково это – сталкиваться с ограничениями или иметь лишний вес. Ученые и активисты в этих областях настаивают на том, что понимание ограничений или полноты как физической проблемы, которую надлежит лечить и исправлять в тех случаях, когда это возможно, – само по себе социальный конструкт, порожденный системной ненавистью к людям с ограниченными возможностями и лишним весом.

Принципы и сюжеты постмодернизма в действии

Несмотря на то что прикладной постмодернизм мутировал и приобрел практическую ценность для политики идентичности, в его основе сохранились два постмодернистских принципа.

• Постмодернистский принцип знания: радикальный скептицизм в отношении возможности получения объективного знания или истины, а также приверженность культурному конструктивизму.

Это отрицание объективного знания или истины и приверженность культурному конструктивизму, а также убеждение в том, что все, что мы зовем истиной, является не более чем конструктом культуры, по большей части остались на своем месте, но с одной важной оговоркой: в прикладном постмодернизме идентичность и угнетение по признаку идентичности рассматриваются как признанные характеристики объективной реальности. То есть концепцию общества, состоящего из систем власти и привилегий, которые конструируют знание, предлагается понимать как объективную истину, неразрывно связанную с социальными конструктами идентичности.

• Постмодернистский политический принцип: убеждение, что общество состоит из структур власти и иерархий, определяющих, что и как допустимо знать.

Этот принцип также был сохранен. Собственно, он является центральным в продвижении политики идентичности, чей прикладной политический императив направлен на демонтаж существующей системы во имя социальной справедливости. Четыре ключевых сюжета постмодернистской мысли также пережили закат деконструктивистского периода и последующий прикладной постмодернистский поворот.

Размывание границ

Особенно ярко этот сюжет выражен в постколониальной и квир-Теориях, явным образом завязанных на идеях текучести, двусмысленности, неопределимости и гибридности – все перечисленное размывает или даже разрушает границы между категориями. Их общая озабоченность тем, что они называют «разрывом бинарных структур», вытекает из работ Деррида об иерархической природе и бессмысленности лингвистических конструкций. В меньшей степени этот сюжет проявляется в критической расовой Теории, которая порой склонна к черно-белому мышлению (умышленная игра слов), но на практике интерсекциональный феминистский элемент критической расовой Теории охватывает одновременно множество категорий идентичности и пытается брать в расчет «различные способы познания». Это приводит к смешению доказательного и эмпирического, в результате чего личная интерпретация прожитого опыта (зачастую сформированная под влиянием Теории или искаженная ею) возводится в статус доказательства (обычно постулатов Теории).

Власть языка

Власть и опасность языка выдвинуты на первый план во всех новообразованных Теориях прикладного постмодернизма. «Дискурсивный анализ» играет главную роль во всех этих областях; ученые внимательнейшим образом исследуют язык и интерпретируют его в рамках Теории. Например, многие фильмы «внимательно» просматриваются на предмет проблематичных изображений персонажей, а затем подвергаются критике, даже если в целом их темы согласуются с концепцией социальной справедливости⁹⁰. Вдобавок представление о том, что слова могущественны и опасны, получило широкое распространение и легло в основу многих научных исследований и активистской деятельности, связанных с дискурсивным (или вербальным) насилием, безопасными пространствами (safe spaces), микроагрессией и предупреждениями о триггерах (trigger warnings).

Культурный релятивизм

Разумеется, отчетливее всего культурный релятивизм выражен в постколониальной Теории, но постоянное использование интерсекциональности в исследованиях социальной справедливости и вытекающем из них активизме вкупе с восприятием Запада как средоточия репрессивной структуры власти сделало культурный релятивизм нормой для всех Теорий прикладного постмодернизма. Это относится как к одному культурному артефакту – производству, утверждению и передаче знания, так и к другому – моральным и этическим принципам.

Утрата индивидуального и универсального

Повышенное внимание к категориям и политике идентичности приводит к значительному обесцениванию индивидуального и универсального. В то время как мейнстримный либерализм фокусируется на обеспечении универсальных прав человека и равного доступа к возможностям, что должно позволить каждому индивиду реализовать свой потенциал, академический активизм прикладного постмодернизма глубоко скептичен по отношению к этим ценностям, даже открыто враждебен. Прикладная постмодернистская Теория склонна считать мейнстримный либерализм самоуспокоительным, наивным или безразличным к глубоко укоренившимся предрассудкам, допущениям и предубеждениям, которые ограничивают и сковывают индивидов с маргинализованной идентичностью. «Индивидуальное» в прикладном постмодернизме – нечто вроде суммы групповых идентичностей, к которым одновременно принадлежит индивид.

Возникновение исследований Социальной Справедливости

Описанные перемены могут показаться слишком незначительными, чтобы считать Теорию серьезным отходом от постмодернизма, однако в реальности они весьма существенны. Отказавшись от ироничной игривости и отчаянной бессмысленности, характерных для деконструктивистского постмодернизма, и нацелившись на достижение результата, Теоретики 1980-х и 1990-х адаптировали постмодернизм к политике и институтам. Вернув понятию идентичности связь с групповым знанием и расширением прав и возможностей (хотя и признавая, что оно сконструировано культурой), они сделали возможным появление более конкретных форм академического активизма. Таким образом, из по большей части описательной Теория превратилась в высшей степени предписывающую – сдвинувшись от «есть» к «должно». По итогам прикладного поворота постмодернизм перестал быть способом описания общества и подрыва доверия к давно устоявшимся моделям реальности – теперь он стремился стать инструментом социальной справедливости. Амбиции постмодернизма реализовались в начале 2010-х, когда в его эволюции произошла вторая значимая мутация. Новые теории, продукт прикладного постмодернистского поворота, позволили ученым и активистам сделать что-то с постмодернистской концепцией общества. Если знание – это конструкт власти, предписывающий, что допустимо говорить и мыслить, то его можно изменить, а структуры власти – разрушить, поменяв это предписание. Таким образом, прикладной постмодернизм фокусируется на осуществлении контроля над дискурсами, особенно путем проблематизации языка и образов, вредоносных с точки зрения Теории. Другими словами, он отыскивает и привлекает внимание к подчас едва уловимым проявлениям проблем угнетения, предположительно существующих в обществе, стремясь «сделать угнетение видимым». Тщательный анализ языка и разработка все более строгих правил терминологии, связанной с идентичностью, которую часто называют «политической корректностью», пережили расцвет в 1990-х и вновь стали актуальными с середины 2010-х.

Следующие из этого выводы готовы к применению в политической практике. Если принимаемое нами в качестве истины является таковым только по причине привилегированного положения дискурсов гетеросексуальных белых обеспеченных западных мужчин, то согласно прикладной Теории этому можно бросить вызов, расширив права и возможности групп, маргинализированных по признаку идентичности, и настояв на том, чтобы их голоса получили приоритетное значение. Это убеждение настолько повысило уровень агрессии политики идентичности, что даже привело к возникновению понятий вроде «исследовательской справедливости» (research justice). Эта настораживающая инициатива требует от ученых больше ссылаться в своих работах на женщин и представителей меньшинств и меньше – на белых мужчин из западных стран, поскольку эмпирические исследования, производящие знание на основе доказательств и рациональных аргументов, культурно сконструированы ими и поддерживают их привилегии. С этой точки зрения настоящий моральный долг – разделить престиж научных исследований с «другими формами исследования», например такими, как суеверия, духовные верования, культурные традиции и убеждения, опыт, обусловленный идентичностью, и эмоциональные реакции⁹¹.

Поскольку применить этот подход можно практически ко всему, примерно с 2010 года появляется огромное количество работ в любых (или во всех) областях, имеющих отношение к идентичности. Социальная сконструированность знания и иерархий власти с абсолютной уверенностью провозглашается в них объективной истиной. Эта эволюция началась в тот момент, когда новоявленные гипотезы прикладного постмодернистского поворота стали «известным знанием»⁹² – тем, что люди принимают как должное, потому что знают, что они это «знают». Эти работы включают в себя методологии, известные как «феминистская эпистемология», «критическая расовая эпистемология», «постколониальная эпистемология» и «квир-эпистемология», а также более широкие исследования: «эпистемическую несправедливость»⁹³, «эпистемическое угнетение»⁹⁴, «эпистемическую эксплуатацию»⁹⁵ и «эпистемическое насилие»⁹⁶. («Эпистемология» – это термин, описывающий способы производства знания, а «эпистемический» означает «относящийся к знанию».) Зачастую все эти подходы комбинируются в рамках производства того, что мы привыкли называть «исследованиями социальной справедливости». Несмотря на кажущееся разнообразие, все эти подходы к «другим знаниям» исходят из предположения, что индивиды с разными маргинализированными идентичностями обладают разным знанием, вытекающими из их общего, личного и прожитого опыта в качестве членов этих групповых идентичностей, в особенности опыта угнетения. Как носители знания подобные индивиды могут оказываться в невыгодном положении, когда вынуждены действовать в рамках «доминирующей» системы, но могут пользоваться и уникальными преимуществами благодаря знакомству с разнообразными эпистемическими системами. Попеременно они могут становиться жертвами «эпистемического насилия», когда их знание не признаётся и исключается, или «эпистемической эксплуатации», когда их просят этим знанием поделиться.

Описанные изменения неуклонно размывали барьер между академией и активизмом. Раньше связка преподавательской или научной деятельности с определенной идеологической позицией считалась чем-то нежелательным. От преподавателя или ученого ожидалось, что он отбросит свои личные предрассудки и убеждения, чтобы подойти к своему предмету как можно объективнее. Научных работников подталкивало понимание, что их коллеги могут – и не преминут – указать на их пристрастность или предвзятость суждений, противопоставив им доказательства и аргументы. Преподаватели могли считать, что преуспели в сохранении объективности, если их ученики не знали, какова их политическая или идеологическая позиция.

Совсем не так работают или применяются в образовании исследования социальной справедливости. Преподавание теперь должно быть политическим актом, а согласно социальной справедливости и Теории приемлем только один вид политики – политика идентичности. В различных дисциплинах, от гендерных исследований до английской литературы, отныне совершенно приемлемо обозначить свою теоретическую или идеологическую позицию и затем исследовать материал с этого ракурса, не предпринимая никаких попыток применить к своей интерпретации критерий фальсифицируемости, прибегнуть к опровержениям или альтернативным гипотезам. Сегодня ученые могут открыто объявлять себя активистами и преподавать активизм на курсах, требуя от студентов принять идеологический базис социальной справедливости в качестве истины и воспроизводить его в своих работах⁹⁷. В получившей особенно печальную известность статье 2016 года, вышедшей в научном журнале «Géneros: мультидисциплинарный научный журнал гендерных исследований», женские исследования благожелательно сравниваются с ВИЧ-инфекцией и лихорадкой Эбола: утверждается, что они распространяют свою версию феминизма как вирус, подавляющий иммунитет, используя студентов-становящихся-активистами в роли переносчиков⁹⁸.

Какими бы неожиданными или тревожными ни были вышеописанные перемены, они не результат скрытого умысла. Он четко обозначен и никогда не был тайной. Например, в 2013 году активистка и ученый Сандра Грей настаивала:

Быть активными гражданами академического сообщества в том числе подразумевает побуждать наших студентов больше действовать и представлять собой что-то большее. В первых университетах именно студенты несли знания в необразованные слои населения, выступая в роли миссионеров, обучая крестьян и тем самым распространяя в сельской местности идеи, подобные лютеранству. Я не имею в виду, что наши студенты должны выходить в народ и пропагандировать лютеранские идеалы, но тем не менее хотелось бы думать, что мы снабжаем их инструментами для критики, дебатов и исследовательской работы, чтобы они могли проявлять активную гражданскую позицию и даже вдохновлять других на активистскую деятельность. Наконец, членам академических кругов в рамках своей обычной трудовой деятельности необходимо образовывать альянсы и налаживать связи, а иногда даже вступать в политические и правозащитные организации. Серьезные исследования, предпринятые во имя чего-то, должны снова считаться легитимным способом генерирования знания⁹⁹.

В 2018 году академические активисты опубликовали сборник эссе под названием «Заявим во всеуслышание: роль научных исследований в правозащитной деятельности и роль правозащитной деятельности в научных исследованиях»¹⁰⁰. Хотя ученым, разумеется, допустимо быть активистами, а активистам – учеными, совмещение этих двух ролей чревато проблемами, а в ситуации преподавания политических взглядов в университетах склонно приводить к ортодоксии, которую нельзя подвергнуть сомнению. Между активизмом и образованием лежит принципиальное противоречие: активизм предполагает, что знает истину в достаточной мере, чтобы действовать в соответствии с ней, в то время как образование осознаёт, что не знает наверняка, что является истиной, и поэтому стремится узнать больше¹⁰¹.

В отличие от оригинальной постмодернистской Теории, идеям прикладного постмодернизма удалось вырваться далеко за пределы университетских кабинетов благодаря (по крайней мере отчасти) своей применимости на практике. Выйдя в мир, эти идеи обрели силу. Нынешние активисты постоянно ссылаются на постмодернистские принцип знания и политический принцип – и им все чаще вторят корпорации, СМИ, общественные деятели и широкая публика.

Мы, рядовые граждане, все сильнее недоумевающие по поводу того, что произошло с обществом и как быстро это произошло, постоянно слышим требования «деколонизировать» все подряд – от учебных планов до причесок и математики. Мы слышим стенания по поводу культурной апроприации и в то же время жалобы на недостаточное представительство определенных групп идентичности в искусстве. Слышим, что только белые люди могут быть расистами и что они являются таковыми всегда, по умолчанию. Политики, актеры и художники гордятся своей интерсекциональностью. Компании бравируют своим уважением к «разнообразию» (diversity), при этом наглядно демонстрируя, что их интересует лишь поверхностное разнообразие идентичностей (но не мнений). Общественные организации и всевозможные группы активистов объявляют о своей инклюзивности – но только для тех, кто с ними согласен. Американских инженеров увольняют из таких корпораций, как Google, за фразу о существовании гендерных различий¹⁰², а британских комиков с BBC – за шутки, которые американцам могли бы показаться расистскими¹⁰³.

Большинство из нас происходящее настораживает и сбивает с толку. Многие задаются вопросами: что происходит, как мы до этого дошли, что все это значит и как (как скоро) мы сможем все исправить и восстановить взаимопонимание, доброжелательность и здравый смысл? Это сложные вопросы. Произошло следующее: прикладной постмодернизм обрел свое лицо, был овеществлен – принят в качестве такого же элемента реальности, как и «истины» учения о социальной справедливости, – распространен активистами и (что весьма иронично) сам превратился в доминирующий метанарратив. Для широких слоев общества, особенно левых, он стал символом веры или практичной мифологией. Отказ воздать ему почести может привести к фатальным последствиям – в буквальном, но чаще все-таки переносном смысле. Нельзя просто так взять и бросить вызов господствующей ортодоксии.

К счастью, маловероятно, что большинство людей – не говоря уже о корпорациях, организациях и общественных деятелях – действительно привержены радикальным идеям культурного конструктивизма, постмодернистским концепциям общества и интерсекциональному пониманию социальной справедливости. Однако, поскольку эти идеи предлагают видимость глубоких ответов на запутанные вопросы и работают в рамках Теории, они успешно трансформировались из мудреных академических учений, в которые могут верить только интеллектуалы, в часть житейской «мудрости», объясняющей, как устроен мир. Учитывая повсеместное распространение этих идей, ситуация не улучшится, пока мы не продемонстрируем их сущность и не отвергнем их – в идеале при помощи устойчивых либеральных принципов и этики.

Чтобы понять, как учение о социальной справедливости развилось из постмодернистской Теории через прикладной постмодернистский поворот, мы должны изучить новоявленные Теории более детально и конкретно. Именно эти прикладные Теории – постколониальная, гендерная, квир, критическая расовая и другие, – а не сам постмодернизм в какой-то момент вырвались на вольный простор и захватили академические исследования, активизм и наши социальные институты. В следующих пяти главах мы надеемся объяснить, как развивались эти прикладные Теории. Затем, в главе 8, мы расскажем, как благодаря идеологии социальной справедливости они стали восприниматься в качестве непреложных Истин.