Читать книгу: «Весна сменяет зиму», страница 35
Глава 25
Пихте Залес сидел у массивного каменного камина, в котором потрескивали сыроватые дрова, озорные языки пламени играли на свежеколотой древесине и оставшаяся в них влага тихонько шипела. Затягиваясь свежим табачком в костяной трубке, он задумчиво вглядывался в танец огня, был поздний вечер.
Скрипнула массивная деревянная дверь, в комнату вошёл Гваздаль. Он едва заметно поклонился и поприветствовал государя. Лицо его было спокойным и уставшим. Только что он проделал длинный путь из пригорода Парира в горную резиденцию императора.
– Вот вам и надежда, – сухо проговорил государь, не обращая внимания на гостя.
– Всё не так плохо, ваше величество, могло быть и хуже, к тому же мы перешли в наступление, – проходя по сияющему паркету, тихо говорил Гваздаль. – Фронт прорван, котивы отступают на восток и мы практически полностью освободили все оккупированные территории нашей страны. И это всего-то за неделю с небольшим. Маунд Маут мёртв, его тело у нас, мы можем выторговать за его труп кого-нибудь.
– Верните тело Маунда его отцу.
– Но ваше величество! – возразил Гваздаль, усаживая свой зад в мягкое, атласное кресло. – За его труп мы можем выторговать кого-нибудь из плена. У нас в маутовских лагерях больше десятка генералов!
– Ты смеешь со мной спорить? Я сказал вернуть Мауту тело. У тебя дети есть?
– Нет.
– Так и рот тогда свой закрой. Я не собираюсь торговаться с отцом его мёртвым ребёнком. Я искренне желал и желаю смерти Мауту, но не опущусь до такой низости, как торговаться мертвецом, как товаром. Пусть он его похоронит, как положено. Маунд был хорошим генералом, достойным противником. Пусть отец его погорюет над его могилой, пусть проститься с ним.
– Хороший отец. Не поспоришь, второго сына собственноручно говорят пристрелил, – ехидно подметил Гваздаль.
– Мау был мерзкой личностью, мне его не жаль. Он в подмётки не годился, ни отцу, ни брату. Ничтожество, не более. Хотел власть захапать нашими руками. Для Мурзана он предатель, а не сын. А с предателями всегда разговор короткий, ты ведь помнишь моего двоюродного братца Лесо? Того который хотел мира с Маутом? Что я жалеть его должен был? Вот и Маут не обязан проявлять милость к предателю. А ты, баран, поверил в его план. Надеждой обозвал его. Ну и как тебе надежда? Осталась ли она ещё? – смотря в камин, на танцы озорных огоньков, говорил Пихте.
Гваздаль замялся. Он не ожидал тёплого приёма, но всё же был не готов, что теперь вся вина ответственности будет понемногу переваливаться на него.
– Смею заметить, ваше величество…
– Кончай уже эти придворные эпитеты отпускать, я знаю, как и насколько я велик и без таких как ты. Слишком много бесполезных слов.
– Я уже говорил, что мы в данный момент имеем большой успех на фронте. Таких успехов у нас не было уже давно. Последние годы мы только и делаем, что отступаем.
– А ещё мы имеем сожжённый дотла Парир. Наш город, нашу столицу. В этом городе сгорели заживо сотни тысяч наших горожан. Практически весь свет нации. Что я должен теперь сказать нашему народу? Как так получилось, что они не знали о ракетах, а вся власть знала и бежала, трусливо поджав хвосты из столицы? Ведь сколько не засекречивай все обстоятельства этой трагедии, такой масштаб не скроешь от глаз. Я вчера смотрел видео с руин моего города, города в котором царствовали мои предшественники, там пустыня, руины. А знают ли наши солдаты на фронте об этой трагедии? А как они поведут себя когда узнают? Котивы оклемаются вскоре, залатают брешь. А мы?
– А мы сможем пережить вероломный удар врага и изгоним его орды обратно на восток, – гордо, но неуверенно заявил Гваздаль, стараясь смотреть куда угодно, но не на государя.
Пихте тяжко поднялся с кресла, устало прошёлся к столу и вынул из стеклянного шкафчика хрустальный графин с брильянтовым "Демьиром" внутри. Он молча плеснул крепкого напитка себе в золочённый бокал, не разбавляя водой, как этого полагалось по этикету и залпом осушил его. Гваздаль в это время поправлял свою полуживую ногу, которая сползала с кресла.
– Вот я так не понял одного, господин Гваздаль, – выдыхая, начал император. – Почему мы сбросили эту бомбу? Ведь план провалился. Выблядка этого схватили, систему котивы восстановили, а мы всё-таки взяли и бахнули по Тиеру, по нашему же между прочим городу. Вот глупость-то выходит. Мы атомную бомбу сбросили на свою же территорию! И в ответ нам прилетели ракеты в Парир! Мы круглые идиоты. Так вот ответь мне, почему самолёт этот не вернулся на аэродром, как и все остальные? Почему он сбросил эту проклятую бомбу? Ведь вернись он, сейчас бы Парир был бы цел, и мы не оплакивали сотни тысяч невинных? А? Ведь ты у нас за это в ответе!
Гваздаль начинал понимать, чем пахнет, Пихте собирался взвалить весь груз на него и его команду, что готовили план "Надежда", хотя другого и не стоило ожидать.
– Я вам уже докладывал по этому поводу, по всей видимости, случилась какая-то ошибка…
– Ошибка, говоришь. И как же удачно у этого бомбардировщика отказали шасси при посадке, и он разбился и сгорел со всем экипажем. Знаешь, ли, господин Гваздаль. Ты пришёл в мою резиденцию, сидишь на кресле, которое создали мастера ещё при моём прадеде, пытаешься оправдаться. Ты подыграл не своей стороне, котивы нас теперь в порошок сотрут.
Пихте выпил ещё один бокал, будто пил воду, а не крепкий алкоголь. Его морщинистое лицо покрылось багрянцем и мундир на груди грозно вздымался при каждом вздохе. Он швырнул бокал о пол и тот ярко разлетелся на части.
– Ты, господин Гваздаль, либо игру какую затеял, либо просто идиот. Но я тебя знаю, ты не идиот, ты интриган, ты играешь на чьей-то стороне, ты преднамеренно спутал карты и выставил меня дураком. Но тут ты ошибся. Я узнаю с кем ты спутался, узнаю кто тебе пообещал золотые горы! Гридо? Шарон? Или кто помельче? А может ты свою игру ведёшь? – Пихте злобно глядел на Гваздаля, но тот как будто и не удивился, сидел спокойно, только теперь смотрел императору прямо в глаза.
– Я так понимаю, вы меня сейчас крайним сделать хотите? Снять со своих царственных плеч груз ответственности? Ну так арестуйте меня! Чего время тратить. Мы-то с вами знаем, что нет никаких золотых гор и интриг, или вы просто трусите признать свою ответственность за ошибку?
– Не переживай, уже всё решено, тебя ждут за дверью, мы всё про тебя узнаем, с кем, и за сколько ты продался, – коротко подытожил Пихте и выпил снова.
– Чем вы меня напугать хотите? Пытками? Меня? – Гваздаль взмахнул механической рукой. – Я не возьму всю ответственность на себя, план был утверждён вами. Вы несёте такую же, а скорее и большую ответственность за гибель парирцев.
– По твоей вине погибли сотни тысяч человек, погибли почти все бойцы свободы и воли. Ты за это ответишь.
– Отвечайте, господин император, сами. Я не пойду к своим палачам, не дам меня пытать и мучить, я через это уже прошёл, я предпочту просто умереть.
– Так мы и дадим тебе избежать кары, – злобно фыркнул Пихте и крикнул. – Стража!
– Вы не так умны, как вам хотелось бы, господин император. Я знал, что вы испугаетесь последствий, я был готов.
Гваздаль разжал ладонь живой руки и на пол упала маленькая капсула, уже осушенная железным министром.
– Никогда не думал, что яд бывает сладким в прямом смысле этих слов. Прощайте господин император. Оставайтесь с этим дерьмом один на один.
– Ах ты, трусливый негодяй, – Пихте бросился к нему, но тот уже начал закатывать глаза. В этот момент в двери ворвались сотрудники полиции и ошарашенно уставились на них.
– Советую и вам заиметь такой флакончик, господин император, – затухающим голосом прошептал Гваздаль и закрыл глаза. В следующую секунду его сердце перестало биться.
***
Прошёл месяц с того времени? как два непримиримых врага обменялись атомными ударами. Армия Муринии и их союзников отступили вновь в земли Гетерского союза, брешь во фронте залатали не сразу, но резервов хватило, чтобы не проиграть войну и вновь линия фронта стабилизировалась.
Мурзан долго оплакивал сына и не сразу поверил, что враг согласился выдать ему тело Маунда без каких-либо условий. По Мау же никто не горевал, кроме его матери, которая всё же любила его, но не могла проявить своих чувств. Тело мятежного сына было захоронено в братской могиле погибших бойцов "Свободы и воли", где, как и считал Мурзан ему и место. Даже смерть не уровняла двух братьев. Но война не стихала. С тех пор давний друг Мурзана, Хегер стал иметь большое влияние на товарища и страна погрузилась в новую пучину репрессий. Лагеря сначала резко опустели, всех связанных с подпольем и противников режима вывозили в секретные полигоны, где хладнокровно расстреливали без всяких разбирательств. Но вскоре в специальные зоны направились новые эшелоны ненадёжных, родственников изменников и разного рода вредных людей. На территории Гетерского союза, что теперь именовался ГЗО (Гетерская зона оккупации), словно грибы после дождя? росли многочисленные лагеря для военнопленных, которые работали словно рабы на строительных и ремонтных работах. Хегер видел большой потенциал в их рабском труде. Прокатились репрессии и по гетерцам, что готовы были уже жить при ком угодно, лишь бы в мире. Но самый жёсткий маховик репрессий затронул армию, которая от долгой и кровопролитной войны стала разлагаться изнутри. Уже не было той чёткой машины победы, что дошла до Фавии. Лишившись гениального стратега в лице Маунда Маута, войска постигли неудачи за неудачами. Это всё повлияло негативно на боевой дух солдат, всё чаще муринцы творили безнаказанные преступления на оккупированных территориях. Участились случаи насилия, убийств и грабежа. Теперь солдаты, взяв город, словно в древние времена подвергали его грабежу, теряя боеспособность. Это не произошло сразу, это копилось все эти годы, когда простой солдат ждал победы, счастливой жизни и мира, а получал бесконечные бои и лишения. Котивы устали от войны, устали и медивы, все затянулось очень надолго. Такого не ожидали ни по одной из сторон окопов. Маут с Хегером приняли множество мер, дабы вернуть в армию порядок, но это было не так просто. Теперь в ШРОН можно было попасть куда легче, нежели ранее, а дезертиры так и вовсе расстреливались на месте. Расстреливались и карались те, кто агитировал за мир, сомневался в победе и смысле войны в целом. Ещё никогда в лагерях не сидело столько котивов. Теперь расовая принадлежность не могла уберечь от ареста.
Не менее печально обстояли дела и по другую сторону. Медивы недолго наступали, вскоре их резервы иссякли и пыл утих. В армии ходили слухи о трусости императора, что по своей вине погубил почти миллион мирных парирцев. Пропаганда не возымела своей силы и никто не воспринимал взрывы в столице? как коварность врага, скорее глупость руководителей. Пихте хоть и пытался выставить? покончившего с собой министра Гваздаля, как главного виновника, но народ принял это холодно. И тогда Залесы не нашли другого способа успокоить народ и элиты, как уподобиться врагу и устроить массовые репрессии. Была придумана легенда о заговоре, во главе которого стоял министр Гваздаль, желающий свергнуть императорскую власть и пойти на примирение с врагом, в его сообщники и союзники записывали всех неугодных. Пытали их и публично казнили, пытаясь дать народу того, чего он хотел. Но фавийцы уже хотели мира, а вовсе не показных расправ.
Война приобрела бессмысленный, тупиковый ход. Это видели уже почти все, кроме властителей, упивающихся грёзами о победе.
Глава 26
Чак стоял у спящей Китти, он любил смотреть, как она спит. Он любил разглядывать её закрытые глаза, русые волосы и чуть дрожащие алые губы. Он хотел верить, что ей снится, что-то приятое и светлое, но чаще всего ей снились кошмары. Часто среди ночи Китти просыпалась вся в слезах и долго плакала не понимая, что проснулась, и уже в безопасности. Последние годы наложили негативный отпечаток на её не самый крепкий характер. Она стала вспыльчивой и раздражённой, плохо спала и мало ела, ей всюду мерещились угрозы и опасность, порой она всерьёз полагала, что сходит с ума. Чак старался её поддерживать, но едва сам справлялся со своими демонами в голове. Да и как он не без основания полагал, главный сумасшедший среди них это, как раз он.
Они уже около месяца шли к Генгагу, Зит был твёрдо верен своему обещанию. Он искренне хотел помочь Китти и добиться своего заслуженного отдыха на пенсии по инвалидности. Но сделать это можно было лишь выбравшись к своим. А фронт, за время как они укрывались в развалинах Прерия, откатился на три сотни километров на восток. Путь по тылам был не весёлым, кругом подстерегали опасности, местные жители, как правило не помогали котивам, искренне и от всей души ненавидя их. К тому же было голодно и уже становилось холодно, ночи всё чаще поливали землю холодным дождём, а по утрам окрестности окутывал липкий, молочный туман. Они прошли уже без малого сотню километров, по долгу скрываясь в лесной чаще, руинах городов. Зит немного окреп за эти дни, но всё равно двигался очень медленно, к тому же он нёс за спиной рюкзак со скудной провизией, парой гранат и полусотней пистолетных патронов, сам же пистолет ему удалось раздобыть ещё в Прерии.
В это холодное осеннее утро они прятались в заброшенном, горелом доме. Это был один из тех посёлков, что был брошен жителями при подходе муринской армии и патриотично настроенные жильцы спалили добрую часть построек и все припасы, что не могли взять с собой. В таких местах не появлялись люди, здесь нечем было поживиться, но укрыться от дождя и ветра, а так же от посторонних глаз, вполне.
Они уже долго шли в полном молчании. Китти в очередной раз обижалась на Чака, который во время стычки убил двоих крестьян. Она в глубине души понимала, что Зит прав, но принять этого не могла, даже осознавая, что те двое тут же донесли на них и тогда бы всё было кончено. Такая у неё была натура. Но капитан и не переживал из-за очередной обиды, ему казалось, что для достижения цели не бывает плохих средств, даже если и приходиться убивать. К тому же, для него лишить кого-то жизни, было делом пустяковым. На его негласном счёту цифра убитых уже, наверное, переваливала за сотню. Он их не считал. Убийства на войне казались ему такой же рутиной, как и занозы во время работы с деревом. Сначала неприятно, а потом привыкаешь. Издержки производства, не иначе. В данный момент его мучило больше то, что вот уже дней десять он не курил и испытывал страшные муки, смешанные с муками зависимости от рикетола и обезболивающего.
Вскоре Китти соскочила и быстро дыша, огляделась по сторонам. Чак обнял её.
– Все хорошо. Мы в безопасности.
– Мне опять снился Ирк, – делая глубокие вдохи, дрожа, сказала Китти.
– Наша встреча? – улыбнувшись переспросил он.
– Ха, нет, не такой уж страшный кошмар.
– Ну вот, ты уже шутить начала. Вскоре и говорить со мной вновь начнёшь. Давай просыпайся, я нам завтрак приготовил. Сегодня у нас яблочные консервы с галетами.
– Как собственно и вчера.
– Вчера была грушевая. Это большая разница, – иронично подметил Чак, открывая ножом консервы.
Китти поднялась на ноги и, подойдя к разбитому зеркалу, глянула на своё отражение. Оно явно не радовало её. Впалые, уставшие глаза с серыми мешками под ними, обветренные, кровоточащие губы, сухая и бледная кожа. Вовсе не тот идеал красоты, к которому она стремилась когда-то. Собравшись с силами, она собрала грязные волосы в хвост и резко отвернулась от зеркала, смотреть было больно, как никак, она всё же оставалась девушкой, что хотела быть красивой.
– Ты сам-то спал? – спросила его Китти, садясь за стол, что остался от прежних хозяев дома.
– Немного. Всю ночь слышал, чьи-то голоса вдалеке.
– Тебе поди примерещилось.
– Не знаю, может быть.
– Чак, спать нужно не только мне. Я ценю твою заботу обо мне, ты, и вправду, молодец, но не нужно забывать и про себя. Ты совсем мало отдыхаешь. Тебе нужно спать. Давай начнём дежурить. Я тебе уже сколько раз предлагала. Ты поспишь, потом я. Чак?
– Да не могу я спать, не получается. А как усну так ужасы сплошные сняться, просыпаюсь ещё более уставшим нежели ложусь. Не переживай ты так.
– Как я могу не переживать. Ты мне, что сказал в Прерии? Когда спасал меня в очередной раз? Что у меня нет ближе людей чем ты и Маунд. Так вот Маунд мёртв, остался только ты. Как ты себя чувствуешь-то?
– Ну пальцы пока не отросли.
– Чувство юмора пока тоже.
– А если честно рука сильно ноет. Сил уже нет. Вколоть бы тюбик и дело с концом.
– Чак, мне кажется ты уже, как наркоман, сам выдумываешь свои боли. Ты первые дни кололся этой дрянью, как заядлый наркоман, да таблетки закидывал чуть ли не каждые пару часов. Потерпи и тебя отпустит.
– А ты-то откуда знаешь?
– Читала где-то, мол, первые дни, муки отвыкания сильные, а дальше легче становиться. Это как с сигаретами. Только хуже.
– Ну ты и приободрила. У меня ни сигарет, ни обезболивающего, ни рикетола, ни алкоголя.
– У тебя есть я. Тебе этого мало? – Китти обняла Чака и поцеловала его в щетинистую щёку. – Ты как-то мне говорил, что любовь это наркотик, а меня насколько я помню, ты до сих пор любишь.
– Люблю, больше всей жизни. А ты?
– А ты мне нравишься, -сказала Китти и рассмеялась. Она всегда ему так отвечала, Чак заранее знал её ответ.
Консервы были мерзкими на вкус, отдавали металлом и кислятиной. Но за неимением лучшего всё-же казались вкуснятиной. Китти жевала пресную галету, закрыв глаза. Она пыталась представить вкус колбасы или свежего хлеба, но как не крути, это всё-же была заветренная галета из солдатского пайка.
– Как думаешь, Чак, есть ли у нас хоть малейший шанс добраться до этого, проклятого Генгага? И есть ли там наши войска, может там медивы уже?
– Китти, я обещал Маунду, что спасу тебя, – тут же ответил он.
– Да какая разница, что и кому ты обещал. Я вон, матери обещала к двадцати пяти найти себе хорошего мужа и родить ребёнка, но мне уже под тридцать, я хромая, грязная женщина в тылу медивской армии, жру мерзкие консервы и ненавижу весь этот мир. И я прекрасно понимаю, что есть обещания и есть реальность.
– Ну тогда я отвечу, что шанс есть, – сухо ответил Чак и выпил оставшийся сироп из банки.
– А в процентах?
– Я тебе, что, математик, что ли? Я простой капитан, солдат, от которого не требуется считать больше, чем до ста.
– Ну хоть пятьдесят на пятьдесят? – не унималась она.
– Да кто бы знал, дорогая моя, что нас с тобой ждёт. Я уже давно не знаю, что твориться на фронте и Муринии. Может медивы уже под столицей? А может и за тем холмом, – Чак махнул рукой на горизонт. – Не знаю, нужно сначала дойти до Генгага. Там видно будет.
– Неужели у тебя нет никакого плана?
– Ну коли не будет там генерала Рувуля, то тогда попытаемся найти катер или лодку моторную какую и двинемся к Дарлии. Туда-то медивы вряд ли дошли. А можно и в Ангирию. От Генгага там через пролив всего то сотня километров.
– А в Ангирию-то нам зачем? – Китти удивлённо уставилась на Чака. – Они нам не союзники.
– Но замечу и не враги. Он,и как я помню, нейтралитет во всей этой заварушке держат. Да и слыхал беженцев не выдают. Ни муринских, ни фавийских.
– Ты на, что намекаешь, Чак. Это же дезертирство. Предательство! Мы с тобой как никак офицеры, я так офицер штаба. Я так не могу. Ты эти мысли из головы выбрось! – Голос девушки стал чётким и поучительным.
Чак тут же узнал старые, добрые заветы партии и пропаганды о чести и совести, но они уже не цепляли его и проходили сквозь его разум, что нож сквозь воду.
– А что мне делать в Муринии? Кому я там нужен? Стране? Партии? Мауту? Да плевать они на меня хотели. Эта война уже слишком сильно затянулась. Ей нет конца и края. Не вижу я победы за горизонтом. Медивы всё ещё сильны, у них миллионы солдат, тысячи самолётов и танков. Нам громить их громить их ещё десять лет. А для чего?
– Чак…
– Что Чак? Ты может, расскажешь мне, для чего мы все эти годы кишки на гусеницы наматываем. Для чего тыл голодает? Для чего друг мой Орен умер? Для чего твой Мурзан голову свою генеральскую сложил? Ты, Китти, никогда не задумывалась какой логический конец должен быть у всего этого? Как мы будим жить после победы?
– Хорошо.
– Хорошо? Как можно жить хорошо, угнетая сотни миллионов людей другой нации, другого склада ума и менталитета? Или ты думаешь, они проиграв, простят нам тех миллионов убитых? Думаешь они покорно воспримут роль рабов при котивских хозяевах? Мы не усмирим такую многомиллионную массу людей. Да и какой смысл мне, капитану армии, от этой победы? Что я получу? Землю? Дом? Деньги? Отвечу, ничего. Только скудную пенсию и комнатку в общежитии. А что я уже получил от государства? Инвалидность?
– Чак, мы должны сражаться за нашу Родину.
– Почему?
– Ну мы же живём в Муринии, это наша страна. Мы должны защищать её.
– От кого я защищаю свою страну, находясь за тысячу километров от дома? От кого я защищал страну в Фавии?
– Мы лишь солдаты. Нам не положено ломать голову над такими вопросами.
– А я вот ломаю. Всю войну эту, ломаю. Задаю каждый день себе один и тот-же вопрос. А для чего? Для чего я делаю то, что делаю? И по началу даже находил ответы. Мол ради роты, ради друга, ради тебя. А вот теперь не могу. Не могу ответить для чего я должен возвращаться в Муринию и служить тому, кто сам не в силах защитить своего сына.
– А как же я? Ты ведь обещал, – не понимая капитана, спросила Китти. – А как же я? Ты ведь обещал меня спасти! Ты, сукин сын, обещал мне помочь спастись. Или ты уже передумал?
– А может если мы бежим в Ангилию это и будет нашим спасением?
– И что ты прикажешь мне там делать? Сидеть в лагере беженцев? Драться за еду?
– А что мы будем делать в Муринии?
– Служить Родине.
– Будь проклята эта Родина! Будь проклят сраный Маут с его советниками и союзниками и с его проклятой партией. Плевать я на них всех хотел. Плевать. Я спасу тебя. Но только и всего. Только и всего. Я устал быть инструментом в чьих-то руках, быть послушной безвольной куклой. Мне говорят, я делаю. Сколько я сил ещё должен отдать этой родине? Может родине жизнь уже наконец-то отдать? Я не вижу во всём этом смысла. Он был когда мы бились с гетерцами в Аппоре, он был когда мы штурмовали Брелим. Но сейчас-то какой смысл? Завоевать мир? Подчинить себе все страны и народы. А для чего? Для чего мне Фавия? Для чего мне Истрия? К чему мне эти страны, к чему они простому народу? К чему они Мауту? Весь мир рехнулся в этой войне, у меня складывается чувство, что мы воюем не во имя чего то, а так, по инерции.
Китти молчала. Она понимала, что в целом она с ним согласна. Но бежать в Ангилию ей не хотелось. К чему ей было рисковать всем ради призрачной надежды. Да и что её могло ждать в той далёкой и неизвестной стране. Мало кто знал про это островное государство больше, чем было написано в справочниках и учебниках географии. Ангилийцы никогда не вмешивались в дела на континенте и не поддерживали, ни котивов, ни медивов, предпочитая держаться в стороне от войн и потрясений. Единственное, что знала Китти, так это то, что туда в последнее время хлынули многие беженцы и дезертиры с обеих сторон. Ангилийский король не выдавал никого, но и не приглашал никого. Она была удивлена, услышав такое предложение от Чака, который всегда был верен своему делу. Но и перемены в его голове тоже были видны.
– Чак, – уже спокойней сказала она и присела рядом. – Чак, друг ты мой дорогой. Мы все в дерьме. Не только ты и я. Все. Я не великий философ, не историк, и не знаток людского бытия. Нет. Я просто молодая девушка. Которая очень хочет жить и старается выжить. Я дурна и полна идеализма и наивности, такова я, не спорю. Но мы с тобой уже говорили об этом. Мы лишь два маленьких человечка в огромной пучине, две маленькие песчинки в огромном чане, где всё вариться. Что мы с тобой можем?
– Ну ведь, что-то же мы должны смочь?
– Остановить войну? Разве мы с тобой сможем остановить войну?
– Я могу остановить её для себя, бежав с этого театра абсурда.
– Так ты и сбежишь с неё, ты уже получил свой билет в тыл. Ты больше не вернёшься на фронт. Для тебя война уже окончена. Нужно лишь добраться до своих. А если ты бежишь в эту Ангирию? Что тебя ждёт там? Ты об этом думал? Что там будет? Твои руки нечисты, на твоей совести немало невинно загубленных душ. А не думал ли ты, что кто-нибудь тебя там узнает, не сразу, но вряд ли ты сможешь скрыть своё прошлое.
– А если я и сам презираю своё прошлое? – успокоившись, ответил Чак.
– Да кому какое дело, что ты думаешь. Я вот тоже однажды решила сама во всём разобраться. Но мне не поверил, ни суд, ни начальство, ни один фанатичный капитан из "горохраны", – её губы осторожно улыбнулись, и она прижалась к этому самому капитану.
– Я так понимаю, тот фанатик, это я, – оскалив пожелтевшие зубы в неловкой улыбке, ответил он.
– Да, да. Именно ты. Ведь ты раньше был самым настоящим фанатиком. В тот день я смотрела в твои глаза и не видела там, ни души, ни разума, а чёткий приказ, от которого ты не отступал. Ты испытывал истинное удовольствие, когда зачитывал приговор тому бедолаге. Помнишь ведь. Ты пристрелил его так же спокойно, как лесоруб рубит дерево. А сейчас? Сейчас я вижу в тебе настоящего человека. Со своими мыслями, страхом, с искренними эмоциями. Ты как-то спрашивал меня про взаимность, но раньше я видела именно того Чака который ворвался в мой дом, в мою жизнь.
– А сейчас какого Чака ты видишь? – уже с интересом поинтересовался он.
– Того у которого под оболочкой всё же есть душа.
– Так значит ты против побега на острова?
– Всё ты о своём. Нет Чак, не побегу. Мне там делать нечего. Да и тебе. Как же я к тебе приеду, если ты будешь в другой стране?
– А ты ко мне приедешь?
– Обязательно.
– Эх ты, Китти, Китти. Появилась ты в моей жизни. Жил бы да жил спокойно. Глядишь бы помер уже где-нибудь под холмиком. А нет, всё к тебе как к магниту тянусь, уж не знаю чем ты меня так обворожила, но не могу я без тебя, да и на чужбине той рехнусь. Ты хоть понимаешь, что я тут только из-за тебя.
– Понимаю. Понимаю и безмерно рада этому, что в этот трудный момент со мной рядом такой мужчина, как ты.
Зит обнял покалеченной рукой её за плечи и притянул к себе. В этот момент он понял, что ни кто его не ждёт в Ангирии, что не будь в ней Китти, то и бежать одному ему туда не захочется, ведь она была его единственным смыслом жизни. К тому же, месячное скитание по пустынным тылам фавийцев сплотило их крепче, чем когда бы то ни было. Он чувствовал её взаимность, Китти и вправду испытывала к нему неподдельные тёплые чувства, хотя называть их любовью наотрез отказывалась. У них не было отношений в нормальном понимании, но и место их странствий было очень далёким от нормального.
Этим утром они никуда не торопились. В этом сгоревшем домике было так уютно и хорошо, что никуда не хотелось идти. Казалось, что здесь они в безопасности, под прикрытием толстых бревенчатых стен, а кругом опасность и страх. Но укрытие было только мнимым. Еда кончалась, медикаменты уже давно были истрачены, да и из оружия был лишь пистолет с парой десятков патронов. Как бы им не хотелось, нужно было идти в путь.
И вновь они шли, аккуратно, осторожно, словно мыши в кошачьем тылу. Благо провинция по которой они шли была разорена. Людей, практически, не возможно было встретить. Кругом лишь сгоревшие, обезлюженные посёлки, порой встречались отголоски старых боёв, в то время, когда котивы уверенно шли на запад. Чак усердно обыскивал каждую находку, будь то подбитый танк или обвалившийся окоп. Пару раз удача была к нему благосклонна и подкинула путникам несколько консервов, пару упаковок протеинового коктейля и одну полевую аптечку. Но истинное счастье Чак испытал, когда откапал в одном из блиндажей целый блок сигарет. Они были ещё в полиэтиленовой упаковке, и от того сохранились идеально. Китти долго наблюдала за его детской радостью, но от сигарет отказалась, ей больше не хотелось курить. Зато капитан долго дымил, выкурив три, одну за другой, после чего принялся дико кашлять, громко проклиная отнюдь не пагубную привычку, а качество муринских сигарет.
Спустя ещё пару дней пути по редким фавийским лесам, они вышли на просторную просеку. Под ногами зашуршали сухие листья травы, была уже глубокая осень. Ветер резко обдал их холодом, от чего оба закутались в тёплые, меховые куртки, что нашли в заброшенном доме лесника.
– Ты знаешь, что это за просека? – оглядывая жёлтую траву и могучие сосны, спросил Чак.
– Обычно в таких просеках располагаются ЛЭП. Но тут ничего.
– Посмотри туда.
Чак махнул рукой к низкорослому кустарнику, что остался уже без листьев, а лишь сверкал яркими, подмороженными первым холодом, ягодами. Китти не сразу разглядела массивный железобетонный столб полутора метров. Он валялся в сухой траве, краска на нём уже заметно выцвела и облупилась, но всё-же без труда можно было различить сине-красные полосы.
– Это же пограничный столб! – удивилась Китти. – Мы уже добрались до Гетерии!
– Ага. И если мне не изменяет память, Генгаг должен быть в каких-то десяти, двадцати километров к северу.
– Но здесь так тихо. Скорее всего его уже сдали фавийцам, – уже менее радостно сказала она.
– Это не исключено. Но в любом случае мы должны в него попасть. Если вдруг там мы найдём хоть какую-нибудь информацию о фронте, то нам станет заметно легче. К тому же не помешало бы завладеть моторной лодкой. На ней мы бы быстро добрались до Дарлии. Её медивы не должны ещё взять. Другого пути я пока не вижу.
– Чак, Генгаг город не маленький и там наверняка уже создана медивская администрация, что контролирует город. Там патрули и тому подобное. Может это плохая идея?
– Мы будем осторожны. Я обещаю. К тому же по внешнему виду мы теперь едва ли похожи на муринских солдат. Так, беженцы.
Они пошли дальше, ступая по хрустящей траве. Китти подошла к пограничному столбу и заметила на нём знакомые матерные слова, обильно оставленные тут проходящими несколько месяцев назад земляками. Пахло осенней свежестью, сухой травой и хвоей.
***
Генгаг был большим портовым городом у самой границы с Фавией, его глубокая гавань, что скрывала порт от штормов Гаилийского моря идеально подходила для контейнеровозов большого водоизмещения. Его богатству способствовали многочисленные заводы и фабрики, что располагались в провинции Руна, где активно добывались и перерабатывались руды. Полгода назад в результате дерзкого и грандиозного манёвра и десанта с моря, муринцы взяли его под полный контроль практически без боя и удерживали до подхода основных сил. Этот план лично разработал и осуществил хороший друг генерала Маута, амбициозный генерал Рувуль. С того времени здесь базировался большой контингент армии и флота.
